Текст книги "Демон на Явони"

«ПЕСЧАНЫЙ КОЛОДЕЦ» И ДРУГИЕ ПРИЧУДЫ

Чтобы успокоить народ было решено перевезти Волкова в более надежное место заключения. К трем часам дня две машины в сопровождении УАЗ «Патриот» главного сыщика выдвинулись в сторону Валдая. Ничего сложного или опасного этапирование из себя не представляло, поэтому планы на вечер никто из полицейских не менял. Грузовик ЗАК – специальное средство для перевозки заключенных, следовал вторым за полицейским УАЗом с включенными проблесковым маячками, заключал процессию Андрей Михайлов с двумя оперативными работниками.

Как на зло, посередине пути напрочь заглох «Патриот». Было решено остаться хозяину с машиной в ожидании помощи, остальные, пересев в оставшиеся на ходу машины, двинулись дальше, сообщив соответствующему дежурному о принятом решении.

Странным образом Андрей все просмотрев, не смог найти причину поломки, хотя знал машину от «А» и до «Я». Она завелась ровно через полчаса при попытке сделать это «на всякий случай».

После отставания первой машины сопровождения, встал УАЗ с проблесковыми маячками, следовавший впереди. До города оставалось не больше десяти километров. Посовещавшись и не усмотрев ничего сверх естественного, пришли к выводу, что целесообразно вызвать на встречу из Валдая автомобиль сопровождения, а ЗАКу двинуться навстречу. Через двадцать минут «Патриот» нагнал, стоявший на обочине УАЗ, причем тот тоже завелся и спокойно смог следовать далее, будто ничего не случилось. Скоро оба этих УАЗа встретились с автомобилем, вышедшим навстречу ЗАКу, у места съезда с дороги на обочину грузовика.

В этой машине «Карлика» этапировали один водителя, два конвоира и два сотрудника полиции Демянска, все они находящиеся в бессознательном состоянии и были обнаружены лежачими на земле, без каких-либо признаков насилия, будто вышли и потеряли сознания, сделав два-три шага. При приведении в сознание офицеры и прапорщики бессвязно бормотали, какую-то чушь о тумане, в который въехала машина, после чего память их обрывалась.

Конечно, этапируемый исчез в неизвестном направлении, поиски, организованные сразу, ничего не дали…

* * *

Олег направил машину с «большака» на «повертку», как называют местные жители основную дорогу и второстепенную, и уверенно повел в самую чащу:

– Еще пяток километров и мы у бора… Плохая у него репутация…

– А как называется?

– А так и называется – «Гиблый» или Демянский… Кстати, не факт, что мы его найдем…

– В смысле?

– А вот без смысла – случалось такое, что кружат, кружат в тумане, вроде бы вот он, а его все нет. Мужики рассказывали, что как мираж бывает – идешь, а дойти не можешь! Вот так вот час, два идешь, потом мираж пропадает, и оказываешься неизвестно, где…

– Ну мы то найдем?

– Да че загадывать то…

– Да перестань, двадцать первый век…

– Вот именно, а сам жертвенник какой-то ищешь!

Проезжая через совсем заросшую дорогу, Смысловскому показался справа небольшой прогал между деревьями, в котором отчетливо промелькнул куполок часовенки с блестящим золотом крестом.

– Что там?

– Где?

– Ну вот…, только справа мелькнуло… – Олег, выбрав потверже почву под колесами, остановился, вышел из машины и пошел назад. Пройдя метров двадцать, кивнул головой и вернулся:

– Хм… Ты прав, совсем забыл… – здесь та самая ушедшая под землю церковь, а это въездные ворота на её погост. Там, кстати, деревенька была с совершенно целыми, но пустыми домами… Красивые домики… Ну что, заглянем? Ты ж вроде бы хотел…

– Конечно, заглянем… Давай заедем…

– Хорошо…

Они проехали метров пятьдесят по узкому коридорчику зарослей, цепляющему своими ветвями кузов «Газели» с обеих сторон, пока не выкатились на небольшую полянку, бывшую, когда-то развилкой достаточно большого поселка.

– Когда-то тут «староверы» обосновались, сразу после раскола сюда пожаловали. Местные власти знали, что они здесь, да не трогали – места гиблые, никто идти не хотел. Какой-то отряд стрельцов, человек пятьдесят направился сюда с проводниками из местных жителей, вот с тех пор ни тех, ни других никто и не видел. Говорят, что кто сюда с плохими намерениями приходит, получает равнозначное им очень быстро, многие пропадают бесследно.

– А как же церковь…, ну в смысле большевики, которые всю деревню вырезали и храм хотели спалить?

– А их всех, ровно в том количестве, через два года самих недалеко от сюда расстреляли «савинковцы» – их тут целая банда орудовала, кстати, какое-то время в этом бору прятались…, и ничего с ним не случилось. А все потому, что местных жителей не трогали – только большевиков… Крестьянам тогда уже все равно было – лишь бы их не трогали, вот всю банду почти и переловили… Ну че, «Викторович», сначала, деревеньку посмотрим, а потом к церквушке…

– Согласен…

Домики находились двумя рядами на небольшом холме, со всех сторон, закрытых от посторонних взглядов высоченными елями. В самом центре возвышался большой дом в три этажа, напротив, через улицу два поменьше него, но все же, больше остальных:

– Дом старосты, школа и дом фельдшера с больничкой…

– Мощно для деревеньки…

– Староверы всегда подходили серьезно…

Мужчины, проходя до конца, постоянно оборачивались, поскольку за спиной всегда их преследовал какой-то шум, очень похожий на звуки бывающие в каждой жилой деревни: сельскохозяйственные животные, собаки, кошки, сами люди, даже разговоры и отдаленное церковное пение, которому не от куда было взяться, но которые витали в воздухе, вместе с запахами и живой аурой.

– Жуть! Такое впечатление, будто люди прячутся, но продолжают обычную жизнь.

– А ты молитовку читай «Иисусову»…

– Какую там молитовку, тьфу ты!

– Ты атеист, что ли…, вот несчастный! Каждый день смерть и мертвую плоть видел, и не ужели ничего не заметил?

– Ничего… Хватит об этом. Бог есть, но он не то, о чем вы думаете…

– Нет ты постой! Это как так?!

– Его никто не видел! Разве нет?

– Конечно видел – Христос явил! Это каждый христианин знает…

– Тьфу ты… Ладно пойдем… веришь и веришь… – Олег в недоумении смотрел вслед удаляющему гробовщику. Впервые появилось у него явная неприязнь к этому приезжему: «Снова стал, какой-то другой! Что-то в нем поменялось…, что-то снова не так! Не нравится мне это!» – перекрестившись, и читая про себя: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, молитв ради Пречистая Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, помилуй нас!», он двинулся вслед, пожалел, что не захватил с собой большого Распятия, уж больно правильным оно было по своему воздействию.

Роман зашел в самый крайний дом, дверь которого оказалась не запертой и не забитой гвоздями, как обычно случалось в брошенных домах. Олег направился за ним, что-то показалось странным, но что именно, уловить он не успел. Подойдя вплотную, он осмотрел крыльцо, дверь, будто подметенные ступени, окна по бокам с совершенно чистыми стеклами и произнес:

– Не удивлюсь, если и не скрипят… – Имея в виду ступени. Поставил ногу на первую, покачал, потом сделал два шага вверх, попробовал расшатать снова – ничего. Они не скрипели, как это было у всех старых домов, даже у его собственного.

Он еще дважды поднялся и столько же спустился, результат был тем же, хотел исследовать перила и поручни, но позвал Роман голосом с интонацией тревожности. Проводник схватил за ручку, потянул на себя и сразу же отпрянул: ручка была теплой, а железные петли не издали ни единого звука: «Свят, Свят, Свят! Господи помилуй! Да что же это!».

– Что случилось?… – Рома сам уже заволновался.

– Да вот…, смотри-ка, ручка то теплая и дверь не скрипит!

– И что?

– Чудак человек. Этим ступеням, да и петлям с сотню лет, столько же здесь не живет никто! Петли никто не смазывал, и ступени должны были ссохнуться… Смотри, видишь гвозди? Они железные! Почему же тогда не ржавые, такого не бывает! Такого не бывает, даже когда люди живут!

– Ты внутри еще не был…

– А что там?

– Столы скамьи, фотографии на стенах, иконы, даже посуда на столах…

– Ну это бывает…

– Ничего себе, да он чистые и аккуратно расставлены, поверхность самовара не окисленная – блестит! Даже белье на кроватях сухое!

– Ну ты щас наговоришь – так ж и сухое, ему под сто лет? Может, живет кто?

– Я неее…

– Неее…, вряд ли, я бы следы сразу заметил, а здесь даже звериных нет…

– А наши вот остаются, смотри… – С этими словами Смысловский дважды наступил на землю, оставив явный след, а поставив ногу обратно и подняв его, продемонстрировал, что и песок, и земля с подошв тоже оставляет след на досках крыльца…

– Удииивииил… Ну пошли посмотрим, что там…

Как и положено, в сенях стояли огромные сундуки, оказавшиеся пустыми, даже без единого зернышка. В конце сеней была дверь, пройдя через нее, Олег оказался на скотном дворе, крыша которого лишь немного просела в то время, как у домов лет двадцать назад брошенных крыша проваливалась. Двор был идеально выметен и даже местами побелен, а побелка будто протерта боками скота. Кадки, поилки, кормушки целы, хоть и без воды и корма – ни трещин, ни пробоин. Он поднялся по крутой лестнице на сеновал и обалдел от насыщенного запаха новоскошенного, словно только что наношенного сюда сена, и это несмотря на то, что была весна и такому сену взяться-то было не откуда. Дальше не полез, спустился, выглянул через задний выход в огород и приметил отсутствие следов вообще, хотя трава пробилась не везде, а грядки, будто подготовленные к посеву или уже засеянные.

Вернувшись в сени, он вошел в дом. Невольно рука потянулась в крестном знамении ко лбу, при виде в «Красном углу» старинных икон: «Господи помилуй!». Дальше взгляду открылась картина вынуждающая крикнуть: «Хозяева! Есть кто живой?!». Не получив ответа, мужчины двинулись дальше. Подойдя к массивной двери, Олег спросил:

– А тут что?

– Не знаю.

– Ты что тут не был?

– Нет… – Перекрестившись, он толкнул дверь и отпрыгнул назад, сбив Смысловского. Тот вскрикнул и на четвереньках пустился на утек под стол.

Олег увидел такую рокировку, засмеялся, но быстро опомнился и подойдя еще раз, толкнул дверь ногой, она открылась, хотя с первого раза не поддавалась.

– Тьфу ты! Свят! Свят! Свят!

– Что там… Да волк дохлый… – Посреди комнаты, где стояли две кровати, лежал частично разложившийся труп огромного волка, весь облепленный опарышами и какими-то насекомыми, вонь стояла ужасная, темнота добавляла эффекта, но более всего было не понятно, как животное сюда попало – двери отрыть оно не могло, окна и стекла были на месте.

– Может быть это он убирался?

– Ты в натуре, что ли у себя там, в бюро похоронном…, мняяя – фантазер, однако? Это волк…, ты действительно думаешь, что хищник может быть заинтересован в чистоте и комфорте?! Ты еще скажи, что он и ступени подогнал, и петли смазал – это хищник!

– Если это оборотень, то все складывается…

– Какой «оборотень»?!… – Олег подошел в упор посмотрел на Романа, глаза которого болезненно блестели, что в купе с совершенно черным их цветом выглядело зловеще. Мужчине стало не по себе, он сделал шаг назад и почувствовал, как его, кто-то аккуратно взял за ногу в районе щиколотки. Холодный пот прошиб с ног до головы, вернувшись в обратном направлении огромными мурашками. Он отпрыгнул и собирался уже бежать, но краем глаза заметил зловещую улыбку на лице гробовщика:

– Не бойся, он не тронет…

Еле взяв себя в руки, Олег опасливо перевел взгляд на труп животного:

– Уф… Наверно сам наткнулся…

– Кто знает…

– Что «кто знает»?… – Он внимательно осматривал разлагающуюся плоть и неожиданно заметил, какую-то непропорциональность.

– Смотри-ка, у него передние лапы мощнее, чем должны быть, да они совсем…, как бы сказать…, как у человека! И… башка! – я такой пасти никогда не видел! А зубы! Да это акула какая-то! Чуть ли не в два ряда! Да что это за урод?!

– Да обычный оборотень… Ты же сам говорил о волке на двух ногах – ни дать, ни взять «Авдоша»… – Тут Олег заметил, что и задние ноги волка, как-то странно выпрямлены:

– Гадость…, хотя в таком месте, что угодно может мутировать! Ты мне лучше скажи, как он сюда попал?

– Ну, если он ходил на задних лапах, то передними мог пользоваться, как руками… – Роман был не просто спокоен, он был в приподнятом настроении и в прекрасном расположении духа, словно наконец-то попал домой, а волка этого знал лично, причем с самой лучшей стороны…

– А ты-то чего так радуешься?

– Мне нравятся загадки… Ну что пошли дальше?…

– Пошли… – Легенда о большом волке, ходящем на двух лапах действительно существовала еще издревле, и видели охотники его в этих краях… Но как-то не вязались в голове: убранная хата, смазанные петли, не скрипящие ступени, почти новый дом, да и печь, будто только сложенная. Да и сам запах в доме говорил, что он был обитаем…

В следующем, снаружи полуразваленный, как положено, скрипящий и пахнущий сыростью, все более-менее соответствовало, но опять-таки, не столетнему возрасту, а скажем десяти-пятилетней оставленности.

Прямо перед крыльцом Олегу показалась насыпная могила, в центр которой был вбит кол. Присмотревшись, он понял – осиновый. Заходить внутрь расхотелось, хотя на крыльцо мужчины взошли. Проводник окинул взглядом местность и удивленно констатировал:

– Смотри-ка, вокруг все цветет, а к дому даже трава не подходит, как будто это отравленная земля. «Хотя на могилках обычно чего только не растет…» – Еще он заметил, что стоило только посмотреть на дом, как в голове что-то начинало гудеть:

– Хочешь туда зайти?

– Только после вас…

– А я что-то не горю желанием…, так что без меня…

– Тогда к следующему…

«Следующий» неожиданно оказался землянкой, хотя, следуя по деревни ее явно не было заметно:

– Что-то я ее не заметил, когда шли в конец деревни… Может быть погреб… – Говоря это, Роман совершенно равнодушно смотрел на строение, не привлекавшее его внимания. Олег тоже не очень хотел разбираться и согласился:

– Похоже – скорее всего погреб… – Почему-то эта констатация, вдруг, возбудила любопытство Смысловского:

– Вот и заглянем!

– Да что там может быть?!

– Вот и посмотрим!

– Дверь так же не была закрыта, внутри оказалось не так темно, как ожидалось. Посреди был протоптанный в земле проход, по краям из толстых досок полки держали на своих поверхностях большие стеклянные банки, с чем-то похожим на мясо в жиру:

– Похоже на свойскую1111
  Домашнюю.


[Закрыть] тушенку… Что за мясо, интересно… – Роман потянулся к самой ближней, Олег сморщился, не предвидя ничего хорошего не может быть, предполагая, что консервам не один десяток лет:

– И нужно тебе это – сто лет стоят!

– Не-а…, совершенно свежий продукт… – Открыв, взятую в руки емкость, он втянул носом:

– Будто вчера… – Что-то увидев, сунул руку в банку и вынул конечную фалангу человеческого пальца. На его лице не отразилось ни возмущения, ни испуга, ни отвращения, напротив улыбка, что-то ликующее было во всем его виде. Молча глядя на частичку человеческого тела, он судорожно о чем-то думал, пока не обратил на себя внимание, не видевшего находку проводника:

– Это взрослый или детский?

– Что?

– Ну…, это от ребенка или от взрослого… – Только сейчас увидев, что держал в руке Смысловский, Олег, подался к выходу, причем не столько испугавшись предмета, сколько вида самого гробовщика.

– Ты, что охренел, что ли?! Господи, помилуй! Это же палец, а ты как конфетке радуешься! Где ты его взял?

– Люди добрые оставили…

– «Люди добрые?»… Тебе что это возбуждает?… – Перекрестившись, он ударил ногой по полке, банки повались, разбиваясь друг о друга, но остальные не тронул, понимая, что это может помешать полиции расследовать дело.

Разбиваясь, они обнаруживали свое содержимое. Еще несколько вкраплений человеческого тела открылись его взгляду, причем явно консервы, действительно, были недавнего приготовления.

– Да что же это! Сплю я что ли? Че ты лыбишься, дьявол?! Креста на тебе нет, что ли?

– Ты забыл, я не верующий, да и не крещеный…

– Свят, Свят, Свят! Господи помилуй!… Пошли от сюда! Пусть полиция разбирается…

– Сначала дело доделаем…

– Какое дело? Ты что ослеп? Здесь человека, мало того, что убили, так еще и разделали, как барана и засолили! Господи, помилуй!

– Нам назад ехать два часа, скоро свечереет, поедут полицейские сюда только с утра к светлу. У нас есть ночь, и мы совсем рядом от того места, куда ехали. Демянский бор и ушедшая под землю церковь… – ты обещал…

– Обещал, да вот… Хренов язычник! Что б тебя!

– Ставка удваивается!

– Да хоть утраивается! В тебе человеческое есть, что-нибудь?! И не смотри на меня так, будто кусок ада заглотил, я даже дыму изо рта не удивлюсь… – Больше не произнося ни слова, Олег выскочил из погреба и направился к машине, за ним устремился Роман, бормоча под нос: «Хорошо бы детский!».

Подойдя к «Газели», ее хозяин достал мешок, содержащий Распятие и ракетницу. Первое заткнул за ремень, стягивающий разгрузочный жилет, зарядил ракетницу и, не думая, выстрели в воздух.

– Что ты сделал?

– Помощь вызвал! Теперь садись, доедем до исчезнувшего храма, а там, как пойдет… – Только он повернулся спиной, Смысловский набросился на него сзади, запрыгнув, как на лошадь с визгом и какими-то не понятными ругательствами. Без особых усилий стряхнув наездника, даже не поняв всерьез это было сделано или нет, подвергшийся нападению, прижал ногой горло упавшего, схватил за нижнюю губу, чем совершено обездвижил, и глядя в черные, ставшие совершенно не проницаемее глаза, прокричал:

– Тварь! Завалю, нечисть! Че…, в себя поверил…, думаешь твои «бабки» условия могут диктовать?! Таких, как ты, гадье, здесь сотни сгинули! Че ты о себе возомнил? Ну говори че ты сюда приперся?!

– Мама, мама… – я же говорил, только ради нее… Я испугался, что не смогу сделать то, что мама просит, а она умирает… – Немного успокоившись потому, что желание матери и для него было бы не обсуждаемым для исполнения, каким бы странным не показалось, он отпустил лежащего, присел рядом на корточки:

– Зачем твоей мамаше это дерьмо нужно?!

– Я не могу у нее спросить…

– Что это значит?

– Я…, я ее боюсь…

– Тааак…, новый поворот…

– Я с детства не перечу и все делаю, как она велит…

– Ну положим, это правильно – родителей слушать. …А чего бояться то?… – Испуг, блеснувший в глазах лукавящего гробовщика, заставил несколько смутиться мужчину:

– Че бояться, спрашиваю?…

– Она папу в могилу свела, и сказала, что если я слушаться не буду, то и меня накажет…

– Это как это «свела»…

– Прокляла, когда он ей изменил…

– А! Байки это все… Хотя, проклятие – это, конечно…, особенно материнское, страшное дело…

Ладно…, ты не серчай, если что… Но еще раз такое позволишь, приложусь так, что мало не покажется. Усек?…

– Да…, ты меня прости, что-то на меня нашло, наверное, место такое…

– То ли еще будет!…

Через пару минут они, проехав развилку, повернули направо и через сто – сто пятьдесят метров оказались в небольшом, но уютном сосновом бору, окруженном лиственным лесом. В самом центре виднелись небольшие, почти сравнявшиеся с уровнем земли холмики, а совсем посередине зияла, казавшаяся глубокой, яма, из которой, если присмотреться, исходил пучок света, ярче солнечного.

– Ну вот это место. Вот здесь храм был, под стенами, говорят, были могилы…, кажись вон… – они и стались… – Роман Викторович направился было к яме, Олег остановил, предупреждением:

– Тыыы…, это…, не спеши… молитовку почитай, если умеешь, хотя… В общем…, не знаю когда, тут у каждого по своему – если душа человеческая темная, то увидишь развалину храма души своей, а если сердцем чист, то…, в общем увидишь то, что у тебя в душе…, тут, как бы тебе…, неверующему объяснить… Нууу, чем ближе подходишь к этому «колодцу», а подходить с каждым шагом будет все труднее, потому что благодать этого освященного места обрезает в человеке с каждым шагом, все больше плотского, оставляя духовную его составляющую. У кого душа чиста, тот и сил полон и до конце дойдет, а дойдя ощутит то же, что она после кончины человека, уже в мире духов… А это я тебе доложу…, правда врать не буду – сам не пробовал – страшновато, только два шага от черты сделал, но и через это уже многое понял… Так такому вся подноготная души его открывается в ее первых переживаниях от обрушивших на нее в первые мгновения появления в том мире. Сейчас ведь ни ты, ни я не понимаем, что нас видят в том мире такими, какими мы есть, потому врем, самообманываем, грешим, прочее, а там ведь уже сразу страшная зависимость от каждого греха в отчаяние приводит… Если дойдешь, осознаешь кого ты к себе притягиваешь, чей ты раб… – ведь, кого призываешь, тот и приходит, и приходящему уступаешь и волю свою и душу, тот и выбор за тебя делает, к тому и по кончине своей по имеющимся привычкам и сами вновь притянемся, с тем и осудимся, причем сами своими же пороками, как магнитом и притянемся… эх! Что уж и говорить – идеальных людей нет, но случаются в нашем сознании иногда идеальные облики!

– Ну что бы что-то почувствовать… Ну вот, как ты говоришь, нужно же, какой-то, ну я не знаю, отклик, что ли услышать…

– Эх… Все тебе материализм подавай – так ты ничего вообще не почувствуешь! А я вот, что тебе скажу… Вера твоя, если бы была, хоть с «горчичное зерно», сразу бы увеличилась до очевидного знания… Ну ты попробуй…, и вот что, сам знаю – слышал, как только молитовку петь начинаешь, так сразу услышишь песнопения – говорят церковь то эта ушла под землю с певчими, вот и тянут до сих пор с каждым, кто к Богу сюда приходит…

– Уууу…, понятно… Ну…

– Да не спеши ты… Хошь верь, хошь не верь … Но как увидишь это, берегись! Если предстанет перед тобой гибельное, то мера зла в тебе дополнится в течении суток – двое, а дальше, того… фьють – к Ангелам, как бабушка моя говорила, Царствие ей Небесное…

– А если храм увижу?…

– Не знаю, рассказывали о двух людях, признавшихся, что видели…

– Значит, есть такие…

– Один в монахи ушел и настоятелем монастыря стал…

– А второй?

– А второй – никто не знает. Только прежде, чем исчезнуть, все свое добро раздал соседям, взял на что-то у батюшки отца Иоанна благословение и уехал…

– А поп что говорит по этому поводу?

– Не любишь ты, я вижу церковь то… Так не говорит ничего батюшка, только крестится и улыбается…, я вот не рискну больше проверять свою душу – знаю, что грешен…

– Так что ж и никто не рискует, может сюда никто и не приезжает?

– Приезжают, еще как приезжают… Даже байка такая ходит…, что люди сюда, как к Христу приходят…, помнишь притча Евангельскую…, ну там…, когда фарисеи привели к Нему блудницу, мол, нам велено Законом таких камнями побивать, что мол, Ты скажешь, то сделать с ней – искушали Господа…

– А он чего?

– Вот те раз? Неужто не знаешь?! Ну да ладно. Известно, чего: говорит, мол, если нет греха на вас самих, бросайте, а кто самый безгрешный, так и бросай первый.

– И что?

– Да ничего… Совесть каждого обличила, и все разошлись. Вот сюда, как к своей совести люди добрые приезжают и молятся. Молитовку прочитают и шажок делают, молитовку прочитают, услышат певчих то хор, и шажок делают… Только вот никто к самому краю и не подходит… Все перед ними открывается еще на середине пути. Так и видят они, что грешны, страстны, и немощны духом, а дальше в Царствие Божие заглянуть бояться, оно и понятно – не каждому дано! Среди пророков Божиих и то единицы… А увидев то, что дано, едут восвояси, причем прямиков в храм каяться… Слезно раскаиваются, и батюшка знает почему…, потому, как святое это место, потому разная нечисть и пытается запугать, дабы людей православных от него отвадить… Ничего разгребем – Господь управит!… Ну че решился, Викторович? Я потому и ждать никого не стал – одному это делать нужно. Так что я отойду, а ты, как я говорил: молитовку и шаг вперед, молитовку и шаг вперед, да смотри не спеши и осторожничай, Бог торопливых не любит!

– А если певчих не услышу?

– Не знаю, хе…, может души у тебя уже и нет, прости Господи… Не знаю, если не услышишь, может быть и не увидишь ничего… Хотя поговаривают, что таким ад предстает в своем перевернутом очень прельщающем виде, потому он и стремятся в день-два там оказаться… Не приведи Господи!…

Не сказать, что Олег был человеком полностью воцерковленным, скорее верил по инерции, как большинство, считающих себя сегодня православными. Молитвы знал, читал, бывал в церкви на службах, регулярно четыре – пять раз в год исповедовался и причащался, но вот постоянных памяти страха Божия и душевного стремления к Создателю не имел, считая, что за доброе случившееся по милости Божией достаточно поблагодарить, а на попущенное Им не обижаться, принимая, как должные испытания или искушения. Он был уверен, что Господь не наказывает, а попускает спасительной пользы ради, а доброе мы должны делать, не ради накопления заслуг перед Создателем, а по обязанности, хот это и было слишком мудрено, а суета и сложности этого мира, захватывающие его постоянно, отрывали от храма чаще, нежели он сам притягивался.

В общем, читатель имеет перед собой обыкновенного прихожанина сельского прихода, уверенного, что Бог есть, наученный этому предками, отточенный на сколько возможно священством, но поступающего таким образом, будто жить предстоит вечно, и всегда будет возможность покаяться…, всегда, но не сейчас.

Олег не любил мистики, хотя и был кое-чему очевидцем, старался все объяснить разумом, но в глубине его жило это, сформировавшееся еще в детские годы ощущения постоянного чуда, как это случается обыкновенно у добрых и отзывчивых людей. Заметим, что чудеса и мистика – разные вещи, ибо первое можно характеризовать, как проявления превышающегося наши знания милосердия Божиего, а второе – человеческая приверженность к суевериям, часто губительная и к Богу отношения не имеющая.

А какой сельский житель способен полностью отвергнуть суеверие? Здесь своя специфика, имеющая в своей основе, каким-либо образом материализованные пути защиты Господа своих чад. Будь то подкова на двери, причем прибитая особым образом, крестики, нарисованные мелом на балке над входом в скотный двор, шерстяные ниточки с заговорами, связки чеснока, осиновые колья, да что угодно – все перешедшее от предков, воспринятое не столько верой, сколько доверим родительским, отработанное до автоматизма.

Протоиерей Иоанн не раз говаривал в проповедях, что главное – это молитва, то есть обращения к Богу, по человечеству нашему речь к нему, исходящая из самых глубин сердца, проникающая сквозь неявную границу между миром материальным и миром духов, принимаемая Предвечным Богом и не остающаяся никогда без ответа, если действительно почтальоном выступает наша к нему любовь и преданность. А вот, чтобы услышать Его нужно читать Священное Писание, ибо там Говорит нам Сам Бог! Это и есть диалог, выстраиваемый между Богом и человеком, по милости Первого и Единственного в Своем Триединстве.

Олег все время помнил эти слова, но оказывался способен только посылать в небытие свои реплики, в основном просьбы, хотя и благодарить не забывал, но вот до «Нового Завета» руки его не доходили, и Слово Божие оставалось для него скрыто.

Именно в такие минуты, как сейчас, он начинал жалеть и ругать себя, за свою леность, обещал все исправить, прибегал к настойчивому чтению про себя «Иисусовой молитвы», но быстро сбивался, поскольку любопытство быстро перенаправляло его разум в другую сторону.

Оставив Романа одного, он отправился к развилке, быстро соорудил, по уговору, существовавшему между местными охотниками, путешественниками, «отшельниками», и прочими любителями пошататься по лесу и таким местам, несколько указателей, в виде стрелок из веток с вырезанными на них обозначениями в виде слов, без гласных букв, как в ветхие времена выглядели письмена на церковнославянском языке, и поставил их на местах, где они будут более заметны.

По его предположению, скорее всего, первыми должны будут появиться «отшельники» – эти умели очень быстро передвигаться, были легки на подъем и вообще не понимали, как можно не прийти на помощь к человеку, которому она требуется. Олег и сам часто подлетал в место взмывания ракеты, и ни разу еще не было, что бы давший сигнал не получил помощь.

«Час – полтора еще есть, а значит, Смысловский успеет понять то ли это место, которое он, по его словам, ищет по завету своей мамаши. Если нет, то можно будет пройти и с «отшельником» в Демянский бор. Скорее всего, подтянутся либо Никодим, либо Прохор, а эти большие любители похохмить в таких местах. В иной раз из них и слова не вытянешь и ни одного лишнего движения не увидишь, а там их распирало» – рассуждать ему надоело, дело он сделал, а потому решил пойти посмотреть, как там гробовщик…

Роман, как только ушел его дотошный проводник, начавший порядком его бесить, хотел было направиться к котловану провала церкви. Место – это его пугало, но никак человека, а как существо, потерявшее душу, ставшего противником Богу, а теперь служившего своему сюзерену, перейдя на сторону зла, видя в этом и честь, и правду. Чем ближе он подходил, тем больше им овладевало сомнение в необходимости делать следующий шаг.

Молитв он не знал, поэтому не пел, а значит и певчих не слышал. Неожиданно для себя он начал вспоминать момент за моментом, начиная с самого раннего детства. Эти кадры все надрывнее и навязчивее терзали изнутри какую-то его часть, но он ничего не чувствовал, будто кто-то пытался разбудить трупп, бесполезно его толкая. Совесть этого человека совершенно отсутствовала, то есть, как еще говорят – была потеряна, мы добавим: была потеряна связь с ней. Но с каждым шагом, что-то происходило, естество его переворачивалось, цепляясь за привычные навыки зла, которые оказывались совершенно бессильны.

Вот так он отдаленно и вдруг почувствовал, что именно так будет действовать его душа, лишившаяся плоти – она будет искать привычное, но от света бежать, от чистоты отталкиваясь. Тут же неожиданно он начал вспоминать хорошие качества матери, свои добры порывы, чью-то помощь, что смущало и даже злило. Он не хотел принимать этого, но был вынужден. Его демон, отделенный вместе с плотью, молчал, хотя и казалось, что кто-то держит его, не позволяя дальше делать ни шагу.

Страх овладел им, он понял, что именно сейчас решает свою участь, и что, сделав все еще один шаг, увидит и услышит не песнь херувимскую, а вопли ада. Ему мерещились то гноища с пепелищем, то устланное совершенно белым, переливающимся янтарным блеском, песком дно, он не увидел ни храма и обрадовался этого и поймал себя на мысли, что жаждет видеть демона, о котором всегда говорить «мать», осознал нечаянно воочию, что будет, когда он предстанет пред Богом на Страшном Суде: «Я не смогу приблизиться к Нему, мне будет удобнее вдали от Него, я сам выберу себе свою участь, вот как сейчас… Моя нечистота не пустит меня даже приблизиться, и я сам отдалюсь, выбрав ад. Я даже думать об этом не смогу. Нет, я не хочу делать следующий шаг, знаю, что нужно, но не могу себя пересилить. Если я его сделаю, то потеряю тот смысл, что руководит мною сейчас. Мне нужно отказаться о моего сюзерена, чтобы попробовать вернуть душу, тогда придется покаяться, но тогда я ослушаюсь «голоса», тогда я не смогу быть с мамой, тогда…, тогда я не получу того, чего страстно желаю. Нет! я хочу возвращение тех восхитительных ночей, того обладания ее телом – мне обещано это! Что я видел хорошего от добра, да и есть ли оно?! Я люблю разврат! Я люблю, все, что во тьме лежит – в этом наслаждение, а что даст мне Бог со своим милосердием и любовью?! Он не вернет мне мать прежней, Он не допустить такого страстного порока, а зачем мне другое? Я не знаю другого, я люблю свой эгоизм, мне дорога моя гордыня и хочу только то, что хочу я! Где моя плоть, я узрел, что мне нужно. Пусть это неправда, но я сделал все, что мог!».