Текст книги "Солнечные рассказы"

Эссе о бессмертном полку

– Какой солнечный день сегодня! Какой ветер свежий! Какое синее небо!

– А как ты чувствуешь ветер?

– Я чувствую. А ты нет?

– Мне же нос разорвало. Забыл?

– Да оставь ты уже прошлое. Просто почувствуй! Неужели за семьдесят лет после Этого ты так и не изменился, все не можешь оставить старые обиды?

– А ты все такой же романтик! Война тебя не изменила. И Это… не изменило.

Двое молодых парней в военной форме песочного цвета, затянутые поясными ремнями, в высоких кирзовых сапогах шли вдоль широкого проспекта и разговаривали.

– И все-таки как же хорошо, что нас позвали сюда! Я все утро сапоги чистил, но, по-моему, пятна так и не ушли, посмотри.

– Кровь не уходит. Михаил же сказал, что кровь не сотрётся.

– Ладно. Дай лучше папироску.

– Очень смешно.

– Прости, друг! Я вовсе не хотел тебя обидеть или посмеяться. Я просто забыл… И, в конце концов! Зачем нам сейчас Это помнить?! Эй, люди! Дорогие наши граждане! Дайте папироску солдату!

Ветер в тот день и в правду был очень свежий и порывистый. Он веял весной и жизнью, запахами молодой травы, земли, самим небом. Да, в тот день пахло самим небом! А облака неслись в синей вышине куда-то вдаль, как будто хотели сообщить там, вдали важную новость, разнести её по всему свету.

– А ты не изменился совсем.

– Да уж. Мы не стареем.

Молодой человек посмотрел в глаза другу, улыбнулся и похлопал его по плечу.

– Смотри-ка! Наши подтягиваются!

Вокруг товарищей появлялось все больше и больше молодых парней, мужчин и женщин в военной и в рабочей форме. Они узнавали друг дуга, обнимались, поправляли фуражки и пилотки и радовались. Они радовались искренне, и улыбались не только губами, но, казалось, всеми лицами, всем своим существом. Кто-то поправлял мундир, кто-то старательно стряхивал с рукавов грязь и пыль, но ни грязь, ни пыль не уходили.

– Смотри! Наш командир!

– Точно, он. Руки из карманов!

Мужчина в офицерской форме, подтянутый и выправленный, как струна, подошёл вплотную к молодым людям в форме песочного цвета и, оглянувшись, скомандовал:

– Смирно! Отставить разговорчики! Подтянуть ремни! В колонну по трое становись!

При всей своей строгости, голос командира был каким-то подчёркнуто торжественным и высоким. На его щербатом морщинистом, запачканном землёй лице была тщательно замаскирована улыбка, особенно в глазах. Таким голосом объявляют о начале праздника и встрече дорогих и долгожданных гостей.

Ветер не срывал с него фуражку, не трепал его волос, не забирался под стойку воротника с расстёгнутой верхней пуговицей. Солнце больше не припекало его опалённую шею. Но в тот день он чувствовал и ветер, и солнце, и запах земли и травы, точно так же, как до Этого. Он видел вживую своих родных, прямо перед собой, совсем рядом. Он чувствовал их тепло, любовь и благодарность. И хотя некоторых ему так и не пришлось ни разу обнять, родственную связь с ними он ощущал вполне явственно. Командир видел и себя… на портрете в деревянной рамке, прибитой к палке.

Тем временем людей в военной форме на проспекте становилось все больше. Солдаты вставали в строй. Командиры отдавали распоряжения чётко и слаженно. Прозвучала команда «вольно», но «в строю». Молодые люди в форме песочного цвета стояли плечом к плечу с такими же, как они солдатами. Парадное построение ровными рядами и колоннами вскоре заполнило почти весь проспект на сотни метров.

– На гражданских не смотреть! Их никто не учил маршу. Ровнее колонны! Подтянуть ремни!

Но гражданские, никого не спрашивая, становились там, где им хотелось. Почти у каждого из них был портрет, прибитый к палке. И так само собой получалось, что они вставали рядом теми, кто был на портретах.

– Ребята! Ребята! Вы не видели радистки, Жени?!

Откуда-то выбежал солдат без поясного ремня. Рваная форма болталась на нем клочьями, но это было не сразу заметно. Он пробирался между рядов парадного строя и спрашивал почти у каждого про какую-то радистку. Его взгляд был полон, он настолько приковывал взор, что никто и внимания не обращал на что-то другое.

– Мы договаривались с ней увидеться сегодня. Она обещала! После Этого я её так ни разу и не видел. А вы?

Солдат в рваной форме подбежал к командиру, отдал воинское приветствие рукой с болтающимся рукавом, постоял напротив него немного с вопрошающим взглядом и побежал дальше мимо портретов и своих боевых товарищей. И вот метрах в ста послышались радостные женские крики, и нарушившие было строй объятия закружили двоих влюблённых в лучах полуденного солнца под мирным синим небом. Будто и не было Этого никогда.

Два солдата в форме песочного цвета разговаривали и шутили.

– Когда уже пойдём?!

– Жди команды, успеешь.

– Так уже ведь успели!

– Ещё не все пришли.

– Слушай, а как у тебя Это случилось?

– Да очень просто. Из окопа выскочил, бегу, а мне ещё кричат, чтобы полз. Я только нагнулся, ну чтоб ползти, болванка как долбанёт, прямо под ноги мне.

– Герой! А у меня как-то обычно. Вши были, голова ужасно чесалась. А под каской ещё больше, хоть дери! Я в окопе каску-то и снял. А там везде глина была. Поскользнулся на глине той и о булыжник головой бац! И, главное, уж как чесалась да Этого макушка, а тут, лежу, и не чешется больше. Так легко стало!

– А кто сейчас генеральный, не знаешь?

– Да какая разница.

– Ну, может, с Америкой уже союз. Вместе же воевали.

Тут вдруг мимо пробежал солдат без лица. Точнее, вместо лица у него у него было белое овальное пятно.

– Друзья, никто не видел моего лица?!

Он вглядывался в каждый портрет, подходил то к одному, то к другому, но нигде не находил себя.

– Тебе, приятель, вон туда, в безымянную колонну!

Сказал ему командир и указал рукой, куда ему пройти к тем, кто оказался без лица.

– Ну, вот теперь все в сборе.

Командир любовался строем. Затем он поправил фуражку, застегнул верхнюю пуговицу рубашки, подтянул ремень.

– Что же, голубчики, явились, немного только запылились. Но этот ничего. Это ничего. Равняйсь! Смирно! Равнение на Знамя! В шеренгу по трое под музыку марша «Прощание славянки» МАРШ!

И колонна солдат пошла, чеканя шаг, по широкому длинному проспекту, улыбаясь и повернув голову вправо. На их лицах и касках играло солнце, такого же цвета, как их форма.

Эссе о Бессмертном Полку. Безымянная колонна

Солнце озаряло день и широкий проспект, высохший после утреннего дождя. Его лучи ложились на стены домов, на их крыши, на только что появившиеся после зимы зелёные листья деревьев. Ветер носил по асфальту небольшими вихрями песок и городскую пыль, поднимая её высоко в чистое небо. То тут, то там с балконов и на улице были слышны возгласы и гудение разговоров. На проспекте собирались люди с портретами, прибитыми к деревянным палкам. Несмотря на майский день, было совсем не жарко, и собравшиеся поначалу держались стен домов на солнечной стороне проспекта. Люди радовались и, потирая на холоде пальцы, весело общались между собой.

– Хорошо-то как! – Сказал солдат в форме песочного цвета. – Хорошо, братцы, как до Этого!

– Но так Это ведь ещё не конец. – Ответил ему другой в форменных черных штанах и повранной запачканной тельняшке. – Жаль только, что сто грамм никто не нальёт. А так и после Этого жить можно, тем более сегодня!

Военный в тельняшке хлопнул по плечу своего друга, и из его уст раздался короткий смех.

Солдаты и матросы сидели на бордюре теневой стороны проспекта и смотрели на собирающихся на солнечной стороне людей. Когда последние выходили из автобусов и из-за переулков, военные всматривались в их лица, привставая с бордюра. Они словно искали знакомых, и, не находя, качали головами и снова садились на бордюр. Никто из военных не терял позитивный настрой, многие шутили и весело общались.

Со временем к их компании стали присоединяться новые солдаты, матросы, офицеры и люди в грязной, заношенной, рабочей форме. То были мужчины и женщины. Всех этих людей объединяло одно – они не называли друг друга по именам.

– А что щербатый-то, приходил уже? – Спросил у своих товарищей один солдат в расстёгнутом кителе без рукавов.

– А куда же без него?! Вон он там пока, с теми о ком помнят. А к нам пока не подходил.

– Без него колонна не пойдёт.

– Командир! Кого же ещё помнить, если не его.

Вдруг к беседующим подошёл офицер высокого роста в опалённой зелёной рубашке с прожжёнными в ней отверстиями неправильной округлой и овальной формы. Погоны с двумя небольшими звёздами крепились на обрывках ткани, но при этом были пришиты ровно и держались на плечах. На руках у него были тонкие черные перчатки.

– Я видел командира. Он обязательно подойдёт к нам и никого не забудет, я уверен. – Сказал офицер и поправил ворот своей рубашки.

– Сегодня, я смотрю, много новеньких призвали Оттуда. – Продолжил он и присел рядом с солдатами на бордюр.

– А мы-то тебя тоже, милый человек, раньше не видели. – Ответил другой офицер, сидевший рядом с солдатами.

– Расскажи-ка тогда нам, честной компании, откуда у тебя такие перчатки? Али после Этого заимел? – Офицер засмеялся, и тот, что был в перчатках, подхватил весёлый смех своих товарищей.

– А было дело! – Начал рассказ вновь пришедший. – Под Ленинградом, на Невском пяточке. Меня в том январе прямо из училища цоп, и привет. Даже жёнку обнять не успел. Звёздочку только, сказали, к погонам пристегни, не забудь. А жёнка-то и не дома тогда была, ей потом уже сказали. Ну вот, привезли нас к Неве, а холод стоял, братцы! У-ух! Ни ног, ни рук, ни носа не чувствуешь. В воздухе только пар стоит, и трассёры мечутся с того берега, небо освещают. Дыхнёшь, помню, на руки, и на пальцах иней замерзает. Офицер показал товарищам иней на своих перчатках. Он и в самом деле искрился между пальцев и переливался в тусклом свете теневой стороны проспекта.

А с боков немцы, помню, – нам подойти не дают. Бьют по нашему берегу, как в последний раз, не поймёшь, где земля, где небо, только свист, и бревна от наших телег разлетаются. Песок с землёй прямо в глаза летит. А мы волнами на них, одна за одной, одна за одной. Ну, так. И выдали нам тогда по случаю мороза перчатки. Вот только вместо зимних, на меху, наверное, перепутали, дали летние. Вот эти. – Офицер вновь показал свои руки в перчатках. – А что, братцы, в них, что без них, все одно, а стрелять надо. Как не стрелять? Стреляешь, было, а спускового крючка не чувствуешь. А стреляешь. Снял я как-то эти перчатки, ну их, смотрю, а пальцы все черные, будто высохли. Подумал тогда ещё, что зря жёнку не обнял, а теперь-то как же её такими пальцами обнимешь.

– А как Это-то произошло? Чего тянешь?

– Так вот и рассказываю. Перчатки снял, на свои руки смотрю, думаю, где бы согреться. И в тот же момент как «жах, жах!». Ярко так везде стало, тепло, прямо жечь стало. Потом не помню, но время будто замедлилось, а бревно, что передо мной в окопе было, взяло, да как подлетело в воздух. Только это и увидел.

А главное, когда из училища ехал туда, думал, вот бы в самом Ленинграде побывать! А так и не пришлось. Только вот если… после Этого, теперь.

– А теперь Ленинград и не хуже стал! – добавил кто-то из собравшихся, и войны осмотрелись по сторонам.

К остановке прибыл ещё один автобус, и люди, кто в цветных синтепоновых куртках, кто в пальто и шарфах стали выходить на тротуар. Солдаты всматривались в их лица и в портреты на палках, но не никого не узнавали.

Гражданские же спешным шагом стремились к пешеходному переходу и скапливались на противоположной стороне проспекта, общаясь с друзьями и гордо показывая друг другу портреты людей в военной форме в деревянных рамках, которые крепились на длинных палках. Эти портреты они отдавали своим детям, и те, сидя на плечах у пап, поднимали их высоко в воздух.

Красиво наши стали одеваться! И дамы какие хорошенькие! – Заметил один солдат в камуфляже песочного цвета без обеих штанин.

Как только гражданские покинули тротуар, к воинам тяжёлой походкой подошёл солдат в темно зелёном плаще, завязанном у самой его шеи. На голове солдата была каска, а на ногах – пыльные сапоги. Его шаги были широкими, как у великана. В одной руке солдат держал автомат, а в другой, согнутой в локте, – маленькую девочку, которая обвивала своими ручонками его шею.

– Вы не видели мою маму и папу? – Спросила девочка у сидевших на бордюре военнослужащих, немного картавя, с немецким акцентом. Девочка повернула к ним голову и свесила одну руку вниз, другой она держала солдата за ворот плаща.

Солдат же опустил голову и стоял неподвижно, как скала. А войны только молча глядели на них.

Затем солдат осторожно опустил девочку на землю и сел рядом с собравшимися. Девочка же, спрыгнув вниз, увидела у одного из воинов гармонь, она подбежала к нему, уселась рядом и стала отковыривать от инструмента клавиши, болтая ногами и напевая какую-то песенку.

– Привет тебе, мил человек! Сам откуда будешь? – Спросил кто-то вновь пришедшего.

Солдат поднял голову и сказал:

– И вам, друзья, доброго времени! Я из Берлина.

– А что за девчонка с тобой? Не уж-то дочка? Что ж она на войне-то забыла?!

Солдат глубоко вздохнул.

– Моя дочка с жёнкой пропали, когда немцы родную деревню сожгли, даже калиток не оставили.

Все замолчали. В тишине было слышно тихое пение девочки и различные звуки гармошки в её маленьких руках.

– А, помню, наступление было на Берлин! – Продолжил солдат в плаще. – Продвигаемся, улицу за улицей берём, а немцы не сдаются. Бьют из всего. Наш отряд у моста стоял. И нам этот мост перейти бы надо, а не тут-то было! Самолёты вьются, очередями по мостовой лупят, только осколки камня по ногам секут. Стены справа, слева ссыпаются, гул стоит, пыль! Не поймёшь, то ли это мы по ним бьём, то ли они – по нам.

А задача поставлена была – мост тот взять, за ним и до Рейхстага недалеко. Ну а там и друзья подоспеют! Гляжу, – два пулемётчика из окон дома напротив моста в нас целятся, а дом тот горит уже, из иных окон дым валит. Но мост те пулемётчики держат, не уходят, и мы у них, как на ладони.

Наш командир кричит, надо, мол, подождать, сейчас по тем домам танки сработают, тогда и пойдём. И велел пока отходить. А я присмотрелся, гляжу, в соседнем доме, что тоже через мост, девчонка из окна выглядывает и кричит, и дым из окна того валит, правда не очень густой.

Вот думаю, петрушка! Вот незадача-то! А командир мне: «Что, мол, приказа не слышишь?!» Он, наверное, девчонку ту просто увидеть не успел, а мне и объяснять некогда, бегу по мосту, только каску прижимаю, чтоб не слетела.

Вокруг свист, смотрю, пулемётчики оживились, палить стали. Бегу, значит, по мосту к дому, что с девчонкой, и чувствую, нога левая хлюпает. Что такое! Луж-то нет, без дождя вроде, а хлюпает. Перебрался на другой берег, смотрю на ногу, а это кровь в сапог стекает, осколками бедро посекло. Тьфу ты, черт, думаю! Как девчонку-то из дома выносить?! Вторую ногу теперь никак нельзя промочить. Забегаю в дом, а там дым, треск, горит, в общем. Я воздуха набрал, и была не была, пошёл по лестнице наверх. Захожу в квартиру, – окон нет, мебель сломана, гарь везде, а она возле самого окна стоит. – Солдат кивнул на девочку, что продолжала играть с гармошкой. – Стоит и кричит по-немецки что-то, плачет. Подхожу к ней, руки протягиваю, прошу от окна отойти. А она меня увидела, испугалась сначала, а потом я её на руки-то и взял. Она мне тогда в шею вцепилась, как котёнок и не отпускает, дрожит вся. Кашляет. Видимо, дыма надышалась. Вытащил я её из того дома. Но по мосту мы обратно уже не пошли.

– Я слышал такую историю. – Отозвался один офицер, что сидел неподалёку.

– Историй таких много, в нашем пехотном полку только две. – Ответил солдат в плаще.

Не дождавшись продолжения рассказа, к сидящим на бордюре подошёл широкоплечий мужчина со щербатым лицом и опалённой шеей. На его голове была фуражка, а на плечах – погоны с большими звёздами. Мужчина увидел девочку, улыбнулся, и, присев на одно колено, подозвал её к себе.

– Как тебя зовут, дитя? – Спросил он девочку, на что та только смущённо пожала плечами и что-то сказала по-немецки.

– Прекрасная фрау, позвольте Вашу ручку! – сказал мужчина, взял кисть девочки в свою грубую обожжённую руку, и поцеловал. После чего девочка улыбнулась и вновь побежала к своей гармошке.

Затем мужчина в фуражке, не вставая с колена, поднял голову и оглядел собравшихся. Он был доволен, это читалось на его лице.

– Встаньте, Великие Воины! МАРШ начинается! – Сказал он и поправил фуражку.

Эссе о медведе или кости среди цветов

– Мирослав! Мирослав! Не уходи! Я боюсь оставаться здесь один. Ты где, Мирослав?!

Из-за кустов послышалось рычание, переходящее в смех.

– Да что ты всё время боишься?! Отец ведь говорил, что бояться вредно, – страх лишает силы. А как ты без сил собираешься победить свои страхи? Поль, ты что, опять обиделся?

Мальчуган в бежевой холщовой одежде, запачканный землёй по колено, стоял посреди поляны и смотрел на траву, отвернувшись от брата. Вокруг зелёными огоньками кружили светлячки, и полуденный зной уступал место вечерней свежести и ароматам леса. Солнце не спешило уходить с поляны, но уже убрало свои тёплые лучи из дремучего леса и оврагов. Воздух застыл в вечерней неге, в безветрии и благоухании трав и цветов. Пауки в своих паутинках между зелёными стеблями выползли, чтобы проводить солнце. Кузнечики стрекотали и ворошили крылышками. Птицы замерли перед репетицией ночной песни.

– Посмотри, Поль, какая красота вокруг! А помнишь, как отец водил нас на маковое поле в грозу? Ты тогда ещё очень боялся молний, а отец тебя успокаивал.

– Да, конечно помню. Разве такое забудешь? Мы там нашли кости! Прямо среди цветов!

– Ну и что в этом странного? Кто-то обглодал эти кости среди цветов. И какая разница, кто будет обгладывать наши кости, крупное животное или крошечные черви? Разве есть в этом какой-то страх?

Поль съёжился и огляделся.

– Не понимаю я тебя, Мирослав. По мне так лучше забраться куда-нибудь повыше или укрыться в пещере, чем видеть такую красоту и рисковать жизнью. Посмотри на мои ноги! Они все в царапинах от этой прогулки. Зря я пошёл с тобой. Бера мы так и не увидели!

– Ха-ха-ха. Ты хнычешь, как девочка. Но ведь отец учил нас, что делать, чтобы не поранить ноги при ходьбе.

– И что же? Я не помню.

– Просто не нужно бояться их поранить. Вот и все! Покажи ногу.

Мирослав наклонился к ногам брата и осмотрел его ступню. Небольшая царапина, замазанная землёй, уже не кровоточила, но кожа по её краям была воспалена.

– Нам нужно дойти до родника, омыть твою рану. Сможешь? Это недалеко. Там заодно и травы целебной соберём. Опирайся на моё плечо.

– Ничего я не хнычу! Обиженно сказал Поль и облокотился на Мирослава, когда тот отрывал лоскут от своей рубахи в месте, где ткань была самой чистой. Свернув лоскут пополам, он сел на землю и завязал брату ступню.

– А по поводу медведя, которого ты называешь бером, я тебе так скажу, хорошо, что мы его пока не встретили. Он бы почувствовал твой страх, и это бы его испугало. Страх – это агрессия. Когда ты попросил показать тебе бера, я даже не поверил, что это говоришь ты.

Мирослав улыбнулся и поплотнее обхватил брата, чтобы тот не упал, прыгая на одной ноге.

– А почему ты его называешь медведем? Разве он так говорит? Он ведь говорит вот как: «Бе-а-а-р-р-р-р!». Я сам однажды слышал, когда отстал от вас с отцом в том году на дальних лугах.

– Да ничего ты не отстал тогда! Мы видели и тебя и медведя, который, кстати говоря, был дальше от тебя, чем от нас. Помню, мы с отцом остановились, чтобы подождать тебя, но ты и сам припустил так, что, наверное, удивил даже медведя.

Мирослав улыбнулся, огляделся по сторонам, примечая давно известные ему ориентиры на пути к роднику, и продолжил:

– А медведь называется так потому, что он знает, где в лесу найти мёд. Он любит мёд, понимаешь? Ты видел медведя однажды, а я много раз. Я наблюдал за ним и знаю его повадки. Как-то видел его здесь, недалеко от родника, большой такой, красивый, шерсть лоснится.

– Ты опять шутишь, – отозвался боязливо Поль.

Мирослав внезапно остановился и прислушался.

– Что случилось, брат? – спросил Поль и разом встал на обе ноги, будто никакой царапины у него и не было.

– Ничего… Показалось.

– Сейчас отца с нами нет, и нужно быть осторожнее. Он вообще не велел нам идти дальше дубовой рощи. – Продолжал Поль.

– Но ведь ты хочешь увидеть своего медведя? Ты же сам просил! Да и мы почти уже пришли к роднику. Напиться охота…

Тем временем сумерки в лесу становились всё гуще. Братья вышли на опушку дубовой рощи, и пред ними открылось поле. Высокая, выше колена, трава с цветками незабудок и васильков местами колыхалась в струях ночной позёмки. Где-то вдали, насколько хватало зрения, искрилась змейка реки. Ещё не стало слишком холодно, ночь только вступала в свои права. Пахло лугом и землёй.

Пройдя немного от опушки по полю, братья набрели на ручей, через который был сооружён мост из брёвен, связанных тонкими ветвями. Бревна были сплошь покрыты острыми сучками, на которых то, тут то там прорастали зелёные листья. То были свежие брёвна, и они ещё давали жизнь и влагу новым побегам. Братья пошли по мосту.

– Мирослав, а вот что ты чувствуешь, когда идёшь по такому опасному мосту?

– Я боюсь ненароком сломать сучок. Видишь, – сучки живые!

Поль посмотрел на брата с изумлением.

– А ногу сломать ты не боишься?

Тут вдруг поднялся лёгкий ветерок, и кусты неподалёку затрещали.

– Что это?! – Вскрикнул Поль.

– Это ветер ломает ветви, ничего страшного. Родник уже близко. Пойдём, Поль, не бойся.

– Как бы сломанными не оказались здесь наши кости!

Поль шёл, прихрамывая, облокотившись на брата. Мало-помалу растительность вокруг становилась всё гуще и выше. На пути братьям встретился небольшой холм, и они стали взобраться на него. Под их ногами струился тот самый ручеёк, который, проистекая от холма в поле, становился всё шире и полноводнее. Вокруг уже совсем стемнело, и небо засияло мириадами звёзд.

– Вот родник! Мирослав показал рукой на лужицу, из которой, словно из чаши в земле, переливаясь в разные стороны, вытекала тонкими журчащими струйками прозрачная вода. Мирослав просиял улыбкой и подошёл к ключу. Затем он набрал воду в ладони и умылся, потом набрал снова и стал пить. Поль, недолго думая, присоединился к брату.

Ветер в какое-то мгновение совсем стих, птицы смолкли, и даже кузнечики, казалось, перестали стрекотать. Слышалось только тихое журчание родника.

Мирослав помог Полю омыть его рану на ноге. Он собрал в окрестности целебных трав, оторвал от своей рубахи ещё один лоскут и опять перевязал брату ногу, положив травы под повязку. Не смотря на смятение и страх, Поль улыбался, он чувствовал защиту своего старшего брата, Мирослава.

Вдруг среди такой неестественной тишины послышалось жужжание мухи. Она покружила у головы Поля, затем – у Мирослава и зависла между ними на уровне глаз.

Внезапно воздух взорвался громким рычанием.

– Эа-а-а-а-р-р-р-р! Кусты затрещали, обломился большой сук. И огромная тень совсем рядом встала на дыбы, затмив собой лунный свет. Тень была ростом не менее трёх метров. Через мгновение она стала меньше, а затем вовсе прижалась к земле, приближаясь к братьям. Тень раскачивала головой по сторонам и звучно фыркала.

– Мирослав, прости меня за всё! Я только сейчас понял, что был не прав. – выговорил еле слышно Поль. Ноги его дрожали, и он не мог сделать ни шага.

– Стой тихо! Не шевелись. – Прошептал Мирослав, заслоняя собой брата.

Вот он, твой бер! Он пришёл напиться к роднику. Он хозяин здешних мест. Это мы нарушили его границу, его мир. Отходим не спеша!

Тень остановилась, повела носом в разные стороны, издала ещё один громкий рык и подошла к ручью. Раздалось звучное хлюпанье. Брызги родниковой воды попадали на бурую шерсть тени.

Братья пятились от холма и через некоторое время припустили трусцой в сторону леса. Со временем их бег становился всё быстрее, и в какой-то момент они и вовсе ринулись сломя голову к дому отца.

– Уходим! Заворачивай за дерево, Поль, и не шуми! Он знает, что мы уходим… Ты мылся сегодня?

– Нет, а что?

Мирослав улыбнулся.

– Нам повезло, медведи не едят грязное.

– Да ну тебя! Нас чуть не съели! Больше не пойду в лес!

– Неужели? А как ты будешь добывать себе еду, когда вырастешь?

– Что-нибудь придумаю! Постараюсь отграничить лес от людей. Тем более, что здесь так грязно, земля пачкает ноги и штаны.

– Но ведь земля даёт силы! Она успокаивает и заряжает. Из земли течёт ключевая вода!

– Обойдёмся. Построим что-нибудь эдакое, чтобы не знать проблем с водой и землёй.

– Ты хочешь сказать, чтобы не знать страха?

– Именно.

– Но ведь ты не избавишься от страха, просто отодвинув его в сторону. На его место придут новые страхи, ещё более жуткие. Это закон! Отец так говорил. Нужно посмотреть своему страху в глаза, чтобы побороть его. А может, это и не страх вовсе?

– А что же?

– Отец говорил, что мы сами рождаем свои страхи. И нужно столько же сил, чтобы родить радость, но почему-то некоторые тратят эти силы на рождение страха.

– Что бы это значило?

– Я сам пока не понял. Как тебе медведь?

– Я его не видел, а только слышал его ужасное рычание: «Бе-а-а-р-р-р-р!»

– Как? Ты не видел его бурую шерсть, большие лапы с черными когтями? А клыки? Я всё это видел чётко в свете луны.

Братья шли домой. По приходу их встретил отец. Расспросив о случившемся, он покачал головой, сердито посмотрел на Мирослава, затем накормил сыновей гречневой кашей с мёдом и постелил им ночлег в просторной комнате деревянного терема.

Терем дышал свежестью и смолой. В углу стояли три бочки, одна была полна брусничной воды, другая – клюквенной, третья – ароматного кваса. На полках благоухали высохшие травы. Кровати братьев располагались в разных сторонах комнаты, одна – в восточной, а другая – в западной.