Текст книги "Тетрадь в клетку. Книга стихотворений"

«Смерть зека – ведь не смерть поэта…»

 
Смерть зека – ведь не смерть поэта,
Тем более – администратора,
Обыденность: ни тьмы, ни света,
Два слова матерных,
 
 
Зевок, плевок – нет ритуала
Практичней и короче этого.
На глотку жадную Ваала
Не стоит сетовать.
 
 
Валдай пополнился могилой,
Земля хоть мёрзлая, но пух.
Лишь колокольчик – звук унылый,
Да пируэты белых мух.
 

«У кого – полёт на Марс…»

 
У кого – полёт на Марс,
У кого – кульбит в темницу:
Случай каждому из нас
Воздаёт за всё сторицей,
 
 
За содеянное и
Несодеянное тоже,
Скрупулёзно всё итожа.
Да, чудны дела твои,
Всемогущий Боже.
 

«Покамест акафисты и аксиосы…»

 
Покамест акафисты и аксиосы
Природа возносит в небесную синь,
Покамест хрустально-прозрачная осень
Чудесит окрест, куда глазом ни кинь,
 
 
Пока ещё в небе плывут паутинки,
Свободные и невесомые (им
Оставлено право мечтать под сурдинку.
А всё остальное – Галом Гаолим),
 
 
Я, пользуясь случаем, превозмогая
Уныния смертный и пагубный грех,
Под небом Валдая неспешно шагаю,
В пути извлекая из памяти тех,
 
 
Кому не сказал подходящего слова,
Кому не подставил под случай плечо,
Покамест акафисты снова и снова
Возносят, пока под ребром горячо.
 

«Нет счастья – есть покой…»

 
Нет счастья – есть покой
Иль равномерное движенье.
Как бы несомые неведомой рекой,
Мы движемся. Иль это наши тени
За Стикс направились, за мрачный Ахерон?
Или разиня сел в отцепленный вагон,
В недвижный свод небес уставясь в изумленье?
 
 
Недвижимость – она всегда в цене,
Как утверждала старая реклама.
Участок – хоть на тающей Луне.
Но счастье – это дом, где мама мыла раму…
 
 
Мы мечемся как белка в колесе.
Но посмотри: вокруг одни и те ж приметы,
Известные доподлинно и всем.
Ты так спешил, но оказалось, где ты?
 
 
Всё там же. И тебе
Ответит то же эхо,
Что отвечало мальчику с небес
И обещало полную успехов
И разной радостью наполненную жизнь.
Но кажимость – и даль, и даже близь.
Недвижимость. Да нам уж и не к спеху.
 

«Живой – а притворяюсь мертвым…»

 
Живой – а притворяюсь мертвым,
Притворной сделкой с Люцифером
Пытаясь брань отринуть с ворота,
Коль не нашлось в небесной сфере
 
 
Пристанища, ищу приют
У князя тьмы, в его уделе,
Не в высшем мире – в высшей мере.
Живому же не место тут,
 
 
Где Мёртвый дом – и срам, всё сразу,
Кто надо кого надо имут,
И жизнетворная отрава
Не просочится сквозь периметр.
 

«Похолоданиям больше не радуюсь…»

 
Похолоданиям больше не радуюсь —
Ни ранним, ни даже поздним.
В тюрьме ощущается каждый градус
Тепла – это жизнь, мороза —
 
 
Напротив. Прогноз поглощаю жадно,
Хоть что уже ждать от прогноза?
Похолодания не отрадны
Для не почивших в бозе
 
 
Пока, а трясущих телами пружинки
Казённо застеленных шконок.
Белые мухи уже закружились
Вон как.
 

«Утрачивается надежда…»

 
Утрачивается надежда,
Стирается, как тот пятак,
Что неразменным числил прежде
О нём мечтающий бедняк.
 
 
И, словно стоя без одежды
В кругу мундиров и лепней,
Ты всё бы отдал за надежду
И всё бы пересилил с ней.
 
 
Утрачивается, как утром,
Бледнея, тает лунный диск,
Как в волнах тонет лодкой утлой.
И некому направить иск —
 
 
Взыскать надежду, штраф и пени,
Вдавить, что выдавлено, в туб.
…Ты жить не можешь на коленях
Иль просто безнадёжно глуп.
 

«Когда бы знал, – запас соломки…»

 
Когда бы знал, – запас соломки,
А то и флотских сухарей…
Вертись теперь на жёсткой шконке,
Да радуйся, что ты на ней,
 
 
А не в промёрзшем слое грунта,
Культурным станущим потом.
Отведав местного уюта,
С тоскою вспомнишь отчий дом.
 
 
Нет утопающим соломы
В полях, раскинутых окрест.
Просторы, как срока, огромны,
Не столь уж отдалённых мест
 
 
Как локоть не укусишь сроду.
Когда бы знал про те срока,
То непременно дул на воду.
Хотя и не́ пил молока.
 

«По небу полночи не ангел летел…»

 
По небу полночи не ангел летел —
Железные скалились птицы,
Со скал, где лежит Ойкумены предел,
Рискнувшие устремиться,
 
 
С границы разумного – и до столиц
Безумия – до Вавилона
С Содомом: у каждой столицы – сто лиц!
Животных, людей, насекомых.
 
 
И здесь, где о Волгу споткнулся закат
И маревом странным заполнил
Окрестности, люди подолгу сидят,
Высиживая волны,
 
 
Как курица яйца. И волны бегут,
А люди сидеть остаются.
Здесь край, Перемерки злосчастные тут,
Край света, никчёмный и куцый.
 

«Я в бараке засну. А проснусь…»

 
Я в бараке засну. А проснусь
В нашем, папой построенном, доме,
Где руками его каждый брус,
Каждый плинтус оструган, и кроме
 
 
Этих рук его спелых плодов
Ничего – всё ручная работа.
Мне не нравился он. А теперь я готов
На коленях ползти к тем воротам,
 
 
Разделяющим urbi и orbi,
Берегущим мой маленький мир,
Где работа возносит – не горбит,
Где журналы читали до дыр,
 
 
Где с восхода и вплоть до заката
Папа с мамой сынов своих ждут.
…Я себя признаю виноватым,
В том, что я просыпаюсь не тут.
 

«Последний лист, последняя гвоздика…»

 
Последний лист, последняя гвоздика —
Пишу с натуры, воротясь в барак,
Где гордый сын славян, поныне дикий,
С баландой всё не справится никак.
 
 
Последний октября и день, и час уходят
Без сожаления – чего им тут жалеть
В промокших, обесцвеченных угодьях
(Дождями или перекисью). Впредь
 
 
До новых гениальных указаний
Мы будем это родиной считать,
Уставясь странно мокрыми глазами,
Их вытирая и слезясь опять.
 

«В одной тюрьме в кануны Хэллоуина…»

 
В одной тюрьме в кануны Хэллоуина
Вдруг выпал снег – его и ждать не ждали
И объясняли явной чертовщиной.
А он летел, и снегу было мало
 
 
Простора, мало Волги, мало дня,
Захватывал всё новые пространства
И времени уделы, чтоб поднять
Остроги, замки, башни, словно план свой
Имел построить новую страну
И основать здесь призрачное царство,
 
 
Затем чтоб дать народу своему,
Бесправному и нищему народу
Имущество, спокойствие, свободу.
Для этого он и пришёл в тюрьму.
 

«Одним судьба готовит праздник…»

 
Одним судьба готовит праздник,
Других наказывает зло —
Тут и подлец, тут и проказник.
И тот, кому не повезло.
 
 
И получают полной мерой
До самой высшей меры вплоть
Прелюбодеи, лицемеры —
Кого казнить, кого пороть,
Кому лечить в психушке нервы.
 

«А сеятель бросает зерна…»

 
А сеятель бросает зерна
Всегда ль в прямую борозду?
Всегда ль вблизи дороги торной
Ждёт путник раннюю звезду?
 
 
Вот так и ты – попал к плевéлам,
Упал вне пахотной земли,
Вне колоса, а значит – голым,
Вдали от Родины, вдали
 
 
От человеческого слова,
Где камень, тернии. Упал —
И нету сил воспрянуть снова.
Средь малых сих ты гол и мал.
 
 
Зерно погибнет – в срок, до срока ль,
А сеятель уйдёт вперёд.
А дальше – тишина. Замолкнет,
И так безмолвствует народ.
 

«Откуда золота избыток…»

 
Откуда золота избыток
Такой – у осени для нас?
Как будто самый ценный слиток
Сентябрь зажиточный припас,
 
 
Второй – октябрь к нему добавил,
От ноября – ещё один.
Повсюду золото оставил
Ветвям берёзок и осин.
 
 
Им ювелир не помешает,
Как попугаи в ярких перьях,
Багряные накинув шали,
Стоят осенние деревья.
 
 
Пусть будет золотою осень,
Пусть не придётся нам с тобой
Гриппозным громко шмыгать носом
Над лихорадочной губой.
 

«Снег падает, надёжно закрывая…»

 
Снег падает, надёжно закрывая
Чего стыдимся, создает препоны
Для зрения. Натура кочевая
Сегодня, как и встарь, во время оно
 
 
Проявится в динамике циклонов,
Спасающих встревоженную совесть.
Встарь – Юрьев день, днесь – Юрьевы сезоны,
Метелями отбеленные, то есть.
 

«Живу, надеясь лишь на чудо…»

 
Живу, надеясь лишь на чудо.
Не странно ль – на седьмом десятке
Быть столь доверчивым? Откуда
Такие детские повадки?
 
 
Оно и истинно – и ложно,
Всегда – загадка, тёмный лес.
Но жизнь была бы невозможна,
Когда бы не было чудес.
 

«Дождь смоет всё – и быль, и небыль…»

 
Дождь смоет всё – и быль, и небыль.
Полграна правды, в тоннах – ложь,
В порядке клеветы и бреда
Внесённые в анналы. Дождь
 
 
Всегда имеет эту силу —
Очистив грязь, с нуля начать
И сделать клумбами могилы,
Для вечной жизни сняв печать
 
 
На ветхих старческих конвертах,
Просыпав время как горох,
И делая последний вздох
Опровержением для смерти.
 

«Как зек себе рисует волю…»

 
Как зек себе рисует волю?
Сперва – как множество еды,
Десятки, сотни, даже боле
Закусок, разносолов, дым
 
 
Над грилем, жареного мяса
Неповторимый аромат —
Вот Tabula какая rasa —
Меню на стол! И вот – виват! —
 
 
Заздравную вздымая чашу,
Провозглашают первый тост.
И заживают раны наши,
И отменяется погост!
 

«Приговорён к позорному столбу…»

 
Приговорён к позорному столбу?
А может быть – к Траяновой колонне?
Что в лоб, что пó лбу (или же по лбý?),
Определённость – как частицы-волны,
 
 
Не более. Кто прав, кто виноват,
Как говорится, вскрытие покажет.
Мёд – дёготь, поиск перлов в куче лажи,
Ложь – правда: вот совсем не полный ряд.
 
 
И ты в нём – с неприкрытым приговором,
А быть живым и зрячим – срам и стыд.
Не мельник я уже, а здешний ворон,
Хоть и мукой испачканный на вид.
 

«Горою пир. В пир с нами – Пиросмани…»

 
Горою пир. В пир с нами – Пиросмани,
И материальность мира спасена:
Взамен сомнительной небесной манны
Нас манит снедь телесная. Она
 
 
Вся – жизненность, вся – плоть, вся – утвержденье:
Угодно чреву – это малый грех.
И тектоническое начато движенье,
Когда идёт горою пир для всех.
 

«Былое есть, и дум хватает…»

 
Былое есть, и дум хватает.
А больше – дури. Поросло
Быльём, покрыли птичьи стаи,
След вил – и тот размыт веслом.
 
 
Снег выпадает – снова тает.
Вот так и память: каждый день
Сначала выложит, сверкая,
Потом опять отложит в тень.
 
 
Как совместить тот прошлогодний
И свежевыпавшую весть?
Вчера – оно как будто есть,
А будет ли теперь сегодня?
 
 
И снова зимний ветер крутит
Невысушенное бельё
И с ним – реальное до жути,
Насквозь проросшее быльё.
 

«Сегодня морят тараканов…»

 
Сегодня морят тараканов,
Тюрьма волнением полна,
Как будто вместе с ними канет
В глубины Леты вся тюрьма,
 
 
Как будто обнулят все сроки,
И химия откроет путь
Преображению глубокому
Всей жизни зеков. Как-нибудь
 
 
Наладится что не сложилось,
И тараканов победив,
Мы словно золотую жилу
Откроем где-то впереди.
 

«Над уснувшей землей – шестипенсовик…»

 
Над уснувшей землей – шестипенсовик,
Всего полшиллинга, а удовольствия – на шиллинг.
Хорошая прибавка к его пенсии —
Где-то на небе решили.
 
 
Ночь полнолуния. Был бы лунатик,
Отправился бы бродить по крышам.
Но это в тюрьме сидящей братии
Строго запрещено теми, кто свыше.
 
 
Зуб неймёт, но хоть видит око
Лунную дорожку до самой воли.
А под током колючка или без тока,
Это без толку гадать. Тем более,
 
 
Что не все сочтены ещё лунные гроши,
Хоть в небе горит: мене, текел, фарес,
Что жизнь не кончилась, и что-то хорошее
Ещё впереди для меня осталось.
 

«Там, где Кратово переходит в Сократово…»

 
Там, где Кратово переходит в Сократово,
На углу Тверской и Горького,
Где цикута разрослась не хуже мяты,
Жить – перипатетиком и стоиком.
 
 
Утром выходить, купив чекушку,
На прогулке философствовать:
Мир дает утруску и усушку,
Сокращается до острова.
 
 
Сокращаются и толпы до Сократа:
Лучше меньше (если только лучше),
Убегу от государства в Кратово
При любом удобном случае.
 

«Четвёртый год одно и то же…»

 
Четвёртый год одно и то же
Мне на казённой шконке снится
Из всевозможных опций множества:
В руках – бескрылая синица,
 
 
Журавль – в бескрайнем поднебесье…
Сон обрывает надзиратель,
Который раз на том же месте
Заходит как всегда некстати.
 
 
На выбор: низкое коварство
Или высокая болезнь,
То ли допить до дна отвар свой
(На крайний случай, то есть – есть
 
 
Для нас Сократова цикута),
То ли баланда-пайка-чай.
А где обрящешь больше жути,
И не ответишь сгоряча.
 

«Вот вертухаи, а рядом – зеки…»

 
Вот вертухаи, а рядом – зеки,
Одна монета – две стороны.
И этой монетой платят от века
За всё на просторах огромной страны.
 
 
Какой-то великий фальшивомонетчик
Льёт их, чеканит за годом год.
Это называется дурной бесконечностью
(Бесконечной дуростью – наоборот).
 
 
На обороте реверса – аверс,
Поскреби вертухая – и будет зек,
Бей его – и он во всём сознается:
Какие люди, такой век.
 
 
Вот занимательная нумизматика.
В стране, в которой уроков не учат,
Правители вечно играют в солдатиков,
В казаков-разбойников в крайнем случае.
 

«Напрасный труд Шахерезаде…»

 
Напрасный труд Шахерезаде
Со мной тягаться ремеслом:
На тысяче – ей жизнь в награду.
Я ж сочинил уж тыщу сто
 
 
Стихов и сказок – нет свободы!
У жизни шкрябаю по дну,
Готовя для финальной оды
Строку заветную одну.
 

«Страх создаёт причину страха…»

 
Страх создаёт причину страха.
Как ревность создаёт измену,
Как смерть – произведенье праха,
А пьеса выношена сценой.
 
 
Всегда для ордена и чина
Отыщут выигранный бой.
Для следствия всегда причина
Находится сама собой.
 

«До скорой встречи, пан Фучик…»

 
До скорой встречи, пан Фучик!
Кто пан, тот мгновенно пропал.
А петли здесь самые лучшие.
Тюрьма – вообще пьедестал
 
 
Для славы последующей. Впрочем
Сейчас туговат воротник.
Не очень комфортно, не очень
Бессмертных быть автором книг.
 
 
Для тела большого, но смертного
Описывать тщательно вздох,
Возможно, последний, как жертву
Авраама фиксировал бог.
 

«Мы веру в материальность мира…»

 
Мы веру в материальность мира
Впитали с материнским молоком
И с этой верой носимся – dum spiro
Как с торбой дурень. Вечным дураком,
 
 
Загадкою томим неразрешимой,
Стою на самом крае бытия,
Где материальность тонет, словно льдина,
В апрель попавшая из января.
 
 
И сколько ж мне ещё быть в материале?
Обещано – до греческих календ.
Но падает кулиса, пусто в зале,
И выключили свет.
А материальность – то ли есть, то ль нет…
 

«Здесь ждут с проверкой прокурора…»

 
Здесь ждут с проверкой прокурора,
Как раньше ждали прокуратора:
Такого шума и фурора
Не знали со времён создателя,
 
 
С недели сотворенья мира.
И пальму первенства Бедлам
Отдаст, творя себе кумира, —
Обман со страхом пополам.
 

«Мороз и солнце – не подводит…»

 
Мороз и солнце – не подводит
На «пять» затверженный урок.
Учила Пушкина природа
И выучила назубок.
 
 
Не отступив от хрестоматий,
Насыплет снега на поля.
И это будет очень кстати:
Преображённая земля
 
 
Заснёт под тёплым одеялом,
К земле спустившимся с небес.
От Петербурга до Урала
Всегда есть место для чудес.
 

«Зима. Крестьяне: дед Мороз и…»

 
Зима. Крестьяне: дед Мороз и
Его норовистый внучок
Из глаз моих гоняют слёзы.
Мне холодно. Но горячо
 
 
Печёт глаза солёной влагой.
Весь океан в слезах моих
Вместился. Я их на бумагу
Перенесу – и будет стих.
 

«Счастливых встретишь разве что в тюрьме…»

 
Счастливых встретишь разве что в тюрьме,
Как в трюме негры на пути к свободе,
Они немного тронуты в уме
И совершенно ни на что не годны,
 
 
Но в радости, что хуже уж не будет,
Что дальше фронта не отправят их,
Что жизнь проста как хлеб и соль на блюде
(С трудом вмещает столько счастья стих).
 

«За то, что я ещё дыханьем…»

 
За то, что я ещё дыханьем
Обременяю шар земной
Я благодарен трём созданьям,
Мир примиряющим со мной.
 
 
Казалось, не восстать из хлама:
Кромешный ад, тюрьма, сума,
Но от всего спасает мама,
Спасают дочка и жена.
 

«Прилично ли в мои-то годы…»

 
Прилично ли в мои-то годы
Сидеть в тюрьме? – Как бить баклуши,
Как обнажаться принародно
Для околачиванья груши?
 
 
Пора бы уж остепениться,
Исподнее скрывать бельё,
И накрепко держать синицу,
Не соблазняясь журавлём.
 

«Короче дни, длиннее тени…»

 
Короче дни, длиннее тени,
Промёрзлый воздух давит тяжко,
И ни животным, ни растеньям
Нет облегчения, бедняжкам.
 
 
Одни лишь зеки в ус не дуют
(Усы в тюрьме запрещены),
Телами землю скрыв нагую
От дуновения зимы.
 
 
Дыхание, мольбы и стоны,
Кассации на приговор
Вдруг превращаются в никчёмные
Кристаллы. А с недавних пор
 
 
Дешёвой краской-серебрянкой
Повадились белить быльё,
Всё выворотив наизнанку,
Как арестантское бельё.
 

«Трагедия. А после – фарс…»

 
Трагедия. А после – фарс,
А после фарса – отупенье.
История гоняет нас,
Как солнце разгоняет тени:
 
 
То выше делает, то вдруг
Обрежет, как еврея Зюсса.
И тут кончается испуг,
И начинается искусство.
 

«Несчастный край, когда-то песенный…»

 
Несчастный край, когда-то песенный,
А ныне мокрый и поникший,
Вдоль-поперёк покрытый плесенью
И лиха отхлебнувший с лишком,
 
 
Где хромосомы русского народа
Под опытом в Приказе тайных дел
Утратили витальную природу,
Не наделяют жизнью массу тел
 
 
Безжизненных и вялых симулякров,
Бесплодная, никчёмная земля,
В которой каждый розн, но одинаков,
Всего в ста километрах от Кремля.
 

«Проснусь – темно, все кошки серы…»

 
Проснусь – темно, все кошки серы,
Какашки смёрзшие лежат.
Согреться бы от спички серной.
Как завещал наш старший брат.
 
 
Но сера только запах дарит:
Над преисподней тонкий слой
Мобилизованных кошмаром
В исподнем заполняют строй.
 
 
Проснусь – напрасное движенье,
Коль тьма объяла целый свет.
И только тени, как мишени,
Как на мишенях силуэт,
 
 
Остались, приглашая к делу
Бойцов, отличников стрельбы
(А для чего ж ещё нам тело?).
Когда б и если б да кабы
 
 
За краем сна была свобода…
Но сон – последний ей удел,
Предуготовленный природой
Как матерью белковых тел.
 

«Из двух зол, как всегда, выбирая оба…»

 
Из двух зол, как всегда, выбирая оба,
Что особенно стало ясно в Твéри,
Не менял империю – с роддома до гроба.
Изменялась, впрочем, сама империя.
 
 
Но с годами выяснилось – дальтоник:
Триколора от кумача не отличая,
Джина Аладдинова вызывая с тоником,
Получил, не чая, чифир. Отчаянно
 
 
Не менял империю, хоть она менялась:
Флаги, гимны, кормчие – корчились их рожи.
И теперь осталась самая малость —
Жизнь, как и империю, подытожить.
 

«Сперва – озябшие, потом – усопшие…»

 
Сперва – озябшие, потом – усопшие.
Пот, а потом от отопления
Потоп. Но эти отнюдь не ропщут,
Поскольку – бренные.
 
 
А значит слова им свойственны бранные.
Озябшие речи иной не ведут.
Усопшие безвременно, то есть – рано,
Тоже с риторикой не в ладу.
 

«Страданье – как порода для старателя…»

 
Страданье – как порода для старателя:
Чтобы извлечь, как золота крупицы,
Частицы речи, муки обязательны.
Стихи от них следами остаются.
 
 
И, стало быть, благодарю страну,
Что не скупилась на беду и горе,
Что вовремя засунула в тюрьму,
Тем обеспечив золотые горы.
 

«Синица лучше, чем журавль…»

 
Синица лучше, чем журавль,
В твоих руках и в синем небе,
Близь лучше, чем любая даль,
А быль – чем сказочная небыль.
 
 
Со светом – лучше, чем впотьмах,
И трезво – действенней, чем спьяну.
Двуногий, стой на двух ногах!
Прямоходящий, двигай прямо!
 

«Смерть – просто длинная разлука…»

 
Смерть – просто длинная разлука
С любимыми, длинней всего
На свете: ни лица, ни звука,
Ни сердца стука – ничего.
 
 
Как это вынесут, оставшись
На этом Леты берегу,
Любимые живые наши?
Не пожелаешь и врагу
 
 
Слать эсэмэски адресату,
Который не даёт ответ,
Запнувшись навсегда за дату,
После которой жизни нет.
 

«Вся жизнь – вереница ошибок…»

 
Вся жизнь – вереница ошибок.
И жирною прописью: неуд
Мне вилами по морю. Ибо
Одною травою мне невод
 
 
Наполнили вечные боги.
А рыбка плывёт, как плыла.
В конце подразнила немного,
Блеснула – и все дела.
 

«За то, что тело не бессмертно…»

 
За то, что тело не бессмертно,
Заплачено двойной ценой:
Со мной мои жена и дети,
И Родина моя со мной.
 
 
Ну а за то, что дух бессмертен,
Уж я плачу двойную цену:
И быть нанизанным на вертел,
И вовсе сброшенным со сцены.
 

«А если винительным будет падеж…»

 
А если винительным будет падеж,
Грамматика станет острогом,
То всё же наказаны будут не все ж,
Всего единицы из многих?
 
 
В кавычки и скобки закованный ум,
Как узник – в кавычках и скобках,
За то, что подслушивал времени шум,
А то и подглядывал робко.
 

«Накажут бессмертные боги…»

 
Накажут бессмертные боги
Того, кто бессмертным подстать
Пытается стать хоть немного,
Подпишут, поставят печать,
 
 
И смертному станет яснее:
Быку не позволит никто
Равняться с Юпитером – шее
Ярмо лишь годится такой.
 

«Ученьем нагружай детей и внуков…»

 
Ученьем нагружай детей и внуков,
Клади им в ранцы толстые тома,
Не забывая, впрочем, что наука —
Вторая производная ума.
 
 
А первая – членораздельной речи
Поистине неоценимый дар,
Искусство соглашаться и перечить
И пары смыслов создавать, как пар,
 
 
Паря над материальным этим миром,
И находить подобного себе.
И эта производная – dum spiro
Важнее поражений и побед.
 

«Когда настанет мой черёд…»

 
Когда настанет мой черёд
В холодные спуститься воды,
Где Стикс безжалостный течёт,
Где начинается свобода
 
 
От низких истин естества,
Я отряхну без сожаленья
Предметов прах – слова, слова,
Слова, как тех предметов тени.
 
 
Чужое сдав на вечную каптёрку,
Останусь только со своим —
Огнём души и правдой, горькой,
Как над огнём клубящий дым.
 
 
И лишь любимых голоса и лица
То ль оживут во мне.
То ль будут сниться
В том вечном сне.
 

«Гражданственность карикатурно…»

 
Гражданственность карикатурно
Сошла до «гражданин начальник».
И не подняться на котурны
Значения первоначального.
 
 
Поэтом можешь ты не быть,
А гражданином быть не можешь.
Времён связующая нить
Порвалась, и теперь ничтожные
 
 
Ошмётки – под ногами мусор:
Некрасова помянь, споткнувшись.
Не в состоянии искусство
Ослиные упрятать уши.
 

«Полвека я испытывал судьбу…»

 
Полвека я испытывал судьбу,
Ей досаждал и так, и так, и этак,
Уроки жизни отвечая наобум,
При этом высших требовал отметок.
 
 
Взгляд – свысока, через губу
Общение, и чувство превосходства,
И вид такой: мол, я видал в гробу
И вас, и ваши разные уродства.
 
 
Но у судьбы, знать, кончился тефлон
Иль лопнула терпения пружина.
На Эльбу угодил Наполеон,
А он покруче многих был мужчина!
 
 
А для того, чьи трубы явно ниже,
Дым – жиже, а бриллианты слишком мелки,
Кто думал: жизнь не отличить от книжек,
Не нужно Эльбы, хватит Перемерок.