Текст книги "Тетрадь в клетку. Книга стихотворений"

«Там, где дети проснулись, но ведь не встают…»

 
Там, где дети проснулись, но ведь не встают —
Опоздают, разбойники, в школу! —
Где домашний уют, где домашним – приют,
Где и праздники, и разносолы
 
 
Без особенно красных каких-нибудь дат:
Не по числам, а по настроению,
Не числом, а уменьем, умеет – и рад,
Не жалея для радости времени,
 
 
Где чудесные книги и вкусный обед,
В Новый год – ожидание чуда,
И мечты, и любовь – там сейчас меня нет.
Но я там обязательно буду!
 

«Я теперь каждый день умираю…»

 
Я теперь каждый день умираю,
Вновь рождаясь (кому это надо?).
Очевидно, не годен для рая.
Равно, как и для ада.
 
 
Очевидно, и ангел, и демон
Отказались, брезгливо наморщась.
Не судьба мне ни с теми, ни с теми
Ни гулять в райских кущах и рощах,
 
 
Ни в геенне гореть, задыхаясь.
Значит, мне уготована участь
От бескрылого вертухая
Принимать всё последнее, лучшее.
 

«Погоста не придётся выбирать…»

 
Погоста не придётся выбирать:
Страна определила однозначно,
Установив мою последнюю кровать
Посредь юдоли горести и плача.
 
 
И даже в самом малом отказав:
Где и когда к земле приникнуть близко,
Тебя казнит (на то она казна!),
Сверяясь со своим безумным списком.
 
 
Морозом вечным скован Рубикон,
Нет выбора, погост на должном месте.
Здесь всякий, кто был вскормлен молоком,
На крóви и слезах мешает тесто.
 
 
И, воплотив в знак тела своего
Солёный хлеб, его накрошит птицам,
К погосту прилетающим весной,
Тем отрицающим меж двух миров границу.
 

«Как две души у Фауста в душе…»

 
Как две души у Фауста в душе
И как две нации у Дизраэли,
Палач – и жертва, снайпер – и мишень
Неразделимы с самой колыбели
 
 
До савана: страна живёт, двоясь,
Троясь и отражаясь многократно.
Как аверс – реверс рядом грязь и князь,
Ума палата, номер шесть палата.
 

«Конец истории. А с ней и географии…»

 
Конец истории. А с ней и географии
Позорный и безжалостный конец.
На крае света некому потрафить,
Чтоб тьма не обнимала свет. Сердец
 
 
Смятенье, горести, молчанье.
Как будто пастырь растерял ягнят,
Как будто боли созданы врачами,
А имущие боль за рядом ряд
 
 
Вне карт и хронологий месят местность,
Где время и пространство – всё в обрез,
Где страх и смерть. А всё же жизнь – чудесна!
А всё же жизнь ещё полна чудес!
 

«Когда к нулю идёт терпенье…»

 
Когда к нулю идёт терпенье,
Срок годности почти окончен,
Когда живые – точно тени,
И утро не светлее ночи,
 
 
И рвутся провода под током,
И чахнет без воды природа,
Когда в молчании глубоком
Уходят люди, словно годы,
 
 
Когда подведены итоги,
Как будто в драме У. Шекспира,
Когда из многого немного
Останется, скажи им, сирым,
Что вера – не торговля с богом,
А способ примиренья с миром.
 

«Сочти мне годы, но не говори…»

 
Сочти мне годы, но не говори,
Ни дня не называя мне, ни часа,
Когда погаснут в небе фонари,
Далёкие и оттого прекрасные,
 
 
В ушах последний прозвенит звонок:
Ученье кончилось, с пожитками – на выход!
Как долго бы ни длился наш урок,
Но в опустевшем классе станет тихо,
 
 
И Млечный Путь, не путая ни с кем,
На небесах моё начертит имя
И вызовет в последний раз к доске.
…А после класс наполнится другими.
 

«По эту сторону Иордана…»

 
По эту сторону Иордана,
По ту сторону Рубикона
Лежит пространства рваная рана,
Нанесённая временем оно.
 
 
Есть ли выбор? Может ли чаша
Миновать, как минует зима?
Примет ли оправдания наши
Жизнь сама?
 
 
Или буквы написаны в Книге —
Не стереть их и не переставить,
И столетья уходят, как миги,
Над казнимыми, над крестами?…
 

«Вся наша жизнь – излишние подробности…»

 
Вся наша жизнь – излишние подробности,
Заметки на полях, курсивом сноски.
Лишь только начал – а уже срок годности
Почти истёк, и уж готовят доски
 
 
Те плотники, что ввысь поднять стропила
Клялись, теперь пыхтят с большой натугой,
Чтобы приладить в свод могильный
Отца своих детей, друзей немногих друга,
 
 
И мужа своей будущей вдовы,
Который всё ещё не впал в отчаянье.
А надо бы – поскольку жизнь – увы…
А прочее – см. примечания.
 

«Исчислен срок, как путь любой звезды…»

 
Исчислен срок, как путь любой звезды,
Хотя бы самой яркой и далёкой,
Как зёрна ищут края борозды,
Чтобы зарыться в тёплое глубóко.
 
 
Нет выбора, хоть и запрета нет
Идти вперёд без жребия и цели,
Хоть душам соразмерен белый свет,
А телу тесно на своей постели,
 
 
И не дают приют ни твердь небес,
Ни мягкое на вид земное лоно,
К которому мы примеряем вес,
И рост, и атрибуты похоронные.
 

«Мой друг уехал далеко…»

 
Мой друг уехал далеко,
С вещами, видимо, надолго,
Туда, где в реках молоко
Черно, где Стикс широк, как Волга.
 
 
Он на Голгофу путь держал,
Как компас стрелку, днём и ночью.
Должно быть, Рок его избрал
Средь всех пророков прочих.
 
 
Гоним в отечестве своем,
Укрылся в своде подземельном,
Как верный компас, ночью, днём
Не отклоняется от цели.
 
 
И наш удел теперь так прост:
Сверяясь с компасом, не сбиться
С дороги, в мириадах звёзд
Свою предчувствуя зарницу.
Мой друг уехал далеко…
 

«С годами понимаешь: как пить дать…»

 
С годами понимаешь: как пить дать
Совсем не то же, что дать пить, напиться
Дать. Нужно жить: нельзя не умирать,
Но можно перейти границу
 
 
Условностей, законов – мишуры,
Которую развешали лапшою,
Хоть шар земной – как прочие шары —
Кругл, гладок – не приладить хорошо их,
 
 
Но плохонькие (dura lex, но lex),
Они, как кляп, мешают утоленью
Духовной жажды. Серафим сердец
(Из пушкинского взят стихотворенья)
 
 
Восстанет против кляпа – иже с ним
Пребудут, не коснутся жизни вечной.
Она же в том, что мы любовь продлим
За край истории, что снова человечки
 
 
Из человеков выйдут в дальний путь,
Как те волхвы и пастухи, которых
Мы ищем где-то. А они вот тут:
За окнами, в домах и даже норах
 
 
Бесхитростных. Все тянутся к звезде.
Она одна на всех, и справедливо,
Что свет её всегда, да и везде
Несчастных обращает не в счастливых,
 
 
Но в счастье знающих. Пусть смертен человек,
Конечна пусть и временна Вселенная,
Но словно глаз из-под невечных век
Нам светит всем звезда над Вифлеемом.
 

«Ища первопричину бытия…»

 
Ища первопричину бытия,
То сосчитать пытаясь, что не счесть,
Пусть правда будет каждому своя,
Но истина всеобщая: Аз есмь!
 
 
Не тупится Оккамов инструмент,
И отделив плевéлы от пшеницы,
В тот самый миг, в тот призрачный момент,
Когда кричишь ему остановиться,
Ты понимаешь, ныне, присно здесь
Единственная истина: Аз есмь!
 

«Компенсация недостатка пространства избытком времени…»

 
Компенсация недостатка пространства избытком времени.
Шесть букв по вертикали. – Правильно.
Архипелаг был открыт Лениным,
И плотно заселён Сталиным,
 
 
Исторически исследован Солженицыным,
А поэтически – Бродским.
А за этим – люди, их фигуры и лица.
Или что там от них остаётся?
 
 
Пепел? Дым? Углерод – к углероду.
Слово – к слову, и будет песня.
Да и что ещё нужно народу,
Доживающему до смерти, но не до пенсии…
 

«Всё лучше понимаю Лира…»

 
Всё лучше понимаю Лира:
Не нужно царства мне, достаточно детей,
Не нужно даже целого мира,
Власти, славы и прочих затей.
 
 
Всё это – рябь на воде – уйдёт,
Не оставив даже следа.
А в детях я оживу. И всё оживёт
И останется навсегда.
 

«От избытка глаголов прошедшего времени…»

 
От избытка глаголов прошедшего времени,
Как достоверного, так и недостоверного
(Как в языках тюркского племени),
Слабеет надежда, но крепнет вера.
 
 
Жил да был, шишел-мышел, весь вышел:
Запиши как пример в фолиант свой.
О дискретности времени в непрерывном пространстве
Сообщает наука, но подвергают сомнению мыши
Толстые тома и карты странствий,
 
 
Наученные опытом с бесплатным сыром,
Подвергают критике их зубами.
Прошедшее время не пощадило мира,
Тем более частной жизни. Храбрится Гамлет
 
 
В неопределённой форме глагола to be,
Но ты понимаешь, привычно используя was:
Одни только шекспировские гробы
Составляют, наверное, целый обоз.
 
 
Так что вера всё крепче, ибо absurdum est
Бытие в его грамматических формах.
Бог не выдаст, свинья не съест,
Лишь когда у неё достаточно корма.
 

«Колёсами, полозьями, пешком…»

 
Колёсами, полозьями, пешком,
Поодиночке, и толпой, и строем,
И пусть незрячий, пусть ещё слепой он,
Но силой удивительной влеком
К звезде, в зенит пространства мирового.
 
 
Лучей её неодолимый свет
Из мириадов сразу различаем.
И эта сила крепче, чем обет.
И паче чаянья…
 

«Пресловутая к перемене мест…»

 
Пресловутая к перемене мест
Охота: перемена места жительства
На место смерти – свинья не съест,
Но черви сгложут. Не будем мстительными:
 
 
Пищевая цепочка крепче дверной,
Глотающий – добросовестный приобретатель:
Защищает право владенья, как море своей волной
Защищает тонущего солдата,
 
 
Упавшего за борт, меняя место
(Например, Россию на Галлиполи),
Солдата, известного как Неизвестный,
На церемониях, торжественных и длительных.
 

«Меня упрекали во всём, и в погоде тоже…»

 
Меня упрекали во всём, и в погоде тоже,
И преимущественно справедливы – увы! —
Были упрёки: ведь даже дождик ничтожный
Часто даёт основания для молвы
 
 
Бóльшие, чем для мольбы о конце потопа,
О превращении оттепели в весну,
Чтоб в бывшем снеге вымокнуть мне и веслу,
Передвигаясь затем по воде автостопом.
 
 
Меня упрекали все: от короля до лиры,
От короля до капусты и Пастернака,
И отщепенцы, и даже народа кумиры,
Чистые вплоть до восьмого знака
 
 
От запятой. И упрек приемля,
Вырву язык свой вместе со лживым словом:
Рот под родную глину, родную землю
Надо успеть приготовить.
 

«География – история пространства…»

 
География – история пространства,
Горы – складки, море – дырки в ткани времени.
Постоянное в своём непостоянстве,
Континентом разрешается от бремени,
 
 
Населённым краснокожими: Америка!
А теперь хотят историю закончить.
Это что же, нам теперь всю жизнь у телека
И сидеть? Но всё ж история и нонче
 
 
Продолжается как псевдо-география
Времени: приливы и отливы,
Атлантида, аргонавты – ты поставь их
Посредине карты: вод бурливых
 
 
Ток, потом потоп, вдали – Кавказ.
Так – одно с другим, другое с первым —
Щемит познавательные нервы.
География – история для нас.
 

«От Платонова до Платона…»

 
От Платонова до Платона,
Потом обратно,
Рассуждения многотомные
Аккуратно
 
 
Расставляя на памяти полках.
Потом обрушить.
Человек человеку – волк,
Если забыть про душу.
 

«Я смотрю на закат, часовой – на меня…»

 
Я смотрю на закат, часовой – на меня.
Часовой на закат не смотрит.
А на небе такая прорва огня!
По рублю, а может, и по три
 
 
Каждый сполох. Зарница – что твой огнепад.
Ноль один, как нас в детстве учили?
Но не вызвать пожарных в тюрьму. Пусть же ад
Полыхает в своём изобилье.
 
 
Видно, в каждой геенне – своя гигиена,
Нормы, правила, злой часовой.
Я смотрю на закат, восхищаясь геенной.
Я сегодня доволен и ей, и собой.
 

«После работы приду в барак…»

 
После работы приду в барак,
Выпью чаю, почитаю Бродского:
Даже тюрьма не избавит никак
От вредных привычек. Не удаётся
 
 
Отучиться от чтения толстых книг,
От писания букв, нетвёрдо стоящих на строчке.
Снова я в школе. Я ученик,
Контактирующий с учителями заочно.
 

«Из бумажного моря издалека…»

 
Из бумажного моря издалека
В белой пене страничной течёт река,
Достигает барака, не замечая
Стен и вышек, как выпитой чашки чая.
 
 
Но песчинка на берегу реки
Замечает всё и, глотая жадно,
Поглощает влагу её вопреки
Правилам водопоя для стада,
 
 
Установленным пренебрегающими стихами
Пастухами…
 

«Рифма – кратчайшее расстояние…»

 
Рифма – кратчайшее расстояние
Между двумя словами.
Не избежать расставания,
Но слово останется с нами,
 
 
В начале было и будет в конце.
Рифмуется вновь и вновь
С жизнью – и в курице, и в яйце.
И это слово – любовь!
 

«Расставания не избежать…»

 
Расставания не избежать.
Смерть сильна и проводит границу,
Которая, как межа,
Делает что умеет – длится.
 
 
Расстояние, размежевание:
Пространство, потом и время,
Бывшее будущим ранее,
Становится прошлым. Тем не менее
 
 
Размокает межа по весне.
Прорастает трава на границе.
Оживает вода. Вместе с ней
Голос пробуют первые птицы.
 
 
Дети наши несут ДНК —
Пресловутое знамя победы —
Дочь и сын. И мы вместе, пока
Землю светом питает небо.
И вопрос разрешён на века —
Был я иль не был.
 

«Возвращение в частную жизнь…»

 
Возвращение в частную жизнь
Это лучшее из возвращений.
Полетав в стратосфере, ныряешь вниз,
А земля продолжает движенье.
 
 
И, лишившись опоры, летишь под откос,
До тебя под который летели
Те, кто мыслил рукой дотянуться до звёзд,
Обернувшихся просто метелью.
 
 
Возвращение к частному – дело рук знаменателя
(если, конечно, есть у него рука),
И характерно, более того – знаменательно,
Что для окружающих это – валяние дурака:
 
 
Диоклетиан и капуста,
Эдуард восьмой или пятый,
Ельцин на ложе прокрустовом,
Для него явно коротковатом.
 
 
Есть, конечно, катализаторы,
Ускоряющие «очастнение»,
Делающие его обязательным,
Как закон всемирного тяготения.
 
 
И можно не напрягать ума
В поисках подходящего случая.
Ты теперь знаешь сам, что тюрьма
Катализатор из лучших.
 

«Год двадцать-двадцать тем уже запомнится…»

 
Год двадцать-двадцать тем уже запомнится,
Что високосный, круглый, в нумерации
Хранящий, как в вине хранится солнце
Июля, суеверия китайцев,
 
 
Что я достигну возраста, битлами
Воспетого во When I am sixty four,
И что меня и в двадцать-двадцать мама
Всё так же любит, как и до того.
 

«Торжествовал крестьянин. И лошадка…»

 
Торжествовал крестьянин. И лошадка,
Шалун и Жучка, да и все подряд,
Когда на них, как торт на сладкое,
Обрушился на всех пролетариат.
 
 
И после вышеназванных десертов
Рта не раскрыть, не вымолвить полслова.
Пролетариат, он, как Большая Берта,
Стреляет и стреляет. Снова. Снова.
 
 
В основе диалектики развития
Нанайская борьба двух классов.
Не разделив, не завершить её,
Как отделяют кость от мяса,
 
 
От мух – котлеты, от причины – следствие,
И пенки от варенья – от варенья.
Торжествовать же больше не по средствам.
Вот, собственно, и всё стихотворение.
 

«Тюрьма – морозильник, хранящий в своём нутре…»

 
Тюрьма – морозильник, хранящий в своём нутре
Привычки, нравы, порядки иной эпохи,
Поискать – и генералиссимуса портрет
Обнаружится, и не сказать, что плохо
 
 
Сделанный; форма одежды и ПВР,
Шконки и алгоритм отоваривания в лабазе…
Кто сказал, что в бозе почил СССР?
Он ещё жив и не думает гнить, зараза!
 

«Враги – не друзья – всегда тебе скажут правду…»

 
Враги – не друзья – всегда тебе скажут правду.
Не имей сто коров, имей сто врагов.
Хоть ты к ней не всегда готов,
И она вряд ли тебя обрадует.
 
 
Но словно «Зерцало великое» чти
Саму возможность с врагом общаться,
Не получая за это ни лёгких пяти,
Ни полноценных двадцать.
 

«Значит, настал Новый год, если детям дают мандарины…»

 
Значит, настал Новый год, если детям дают мандарины,
А в тюрьме – винегрет,
Значит, не четверть и не половина
Года: особый неяркий свет
 
 
Свидетельствует, что закончился весь он
(Целое больше его частей),
И теперь по городам и весям
Ходит – не выкинуть слов из песен —
Бессмертный, как царь Кощей,
 
 
Но не в пример ему добрый мороз-воевода —
Хотя Цельсий обманывает ртуть, —
Не давая градусам холода вырваться на свободу
И заморозить кого-нибудь.
 
 
Так что в казённой фуфайке почти что жарко
В самый короткий день года стоять на плацу.
Вот и настал Новый год, значит, будут подарки
Даже такому, как ты, подлецу.
 

«В середине зимы, похожей скорее на осень…»

 
В середине зимы, похожей скорее на осень,
Посредине земли, похожей на что угодно,
Но не на землю, где счастливы люди и не задают вопросов:
За что нам такая судьба – быть подданными,
 
 
А по красным датам – сильно поддатыми,
Где языки, смешавшись ещё в Вавилоне,
Распались на очень матерные атомы,
Наполняя пространство Зоны от времени оно.
 
 
В середине зимы, вечно играющей в оттепель
И в этих играх обыгрывающей людишек,
Снова и снова дивящихся: вот тебе
Раз! А вот это, пожалуй, уж слишком!
 
 
Посредине земли, вытесняющей Ойкумену
В сноски, за скобки, в поля, на поля (nota bene!),
И постоянно играющей роль Вселенной
На чисто зачищенной сцене.
 
 
В середине зимы (Белой? Красной? Трёхцветной?) нынче
Снега не выпросишь и не выбросишь слов на ветер,
Потому что словечки, делишки людишек – личные,
Слово и дело же – государево. В свете
 
 
Этих данных, что лучшие дали умы,
Можно заснуть и спать вплоть до подъёма
Посредине земли, в середине зимы,
Далеко и долго до дома…
 

«Уже я старше Ленина и Троцкого…»

 
Уже я старше Ленина и Троцкого,
А там уже и Сталин недалёко,
Как будто до Владивостока
Доплыл без штурмана и лоции,
 
 
Как будто влез уж на Эльбрус я
Оттуда озирать долину.
А приглядишься – это бруствер,
И бьют короткими и длинными.
 
 
Какой бы ни была дистанция,
Но много больше половины
Прошло. И сколько мне останется,
Как жизнь на Марсе – не вестимо.
Хоть ветеран – не новобранец,
Обоим уж готовят глину…
 

«Как первородный грех, над каждым…»

 
Как первородный грех, над каждым
Висит презумпция вины.
Ружьишко выстрелит однажды,
Сползя к финалу со стены.
 
 
Кто в первом акте от Адама
Познанья получает вкус,
Тот к занавесу мелодрамы
Падёт безжизненно. Боюсь,
 
 
Тот вкус от уксуса не дальше,
Чем локоть, и Адама плоть
Уйдёт, не признавая фальши,
До самой крайней сцены вплоть.
 

«Тюрьма – то особое место, где не могут арестовать…»

 
Тюрьма – то особое место, где не могут арестовать:
Ниже уровня Мёртвого моря некуда падать.
Здесь можно произносить любые слова,
Полные хоть мёда, хоть яда.
 
 
По два квадратных метра отведено
На каждую осуждённую душу,
А в одиночной камере (в ней одной)
Вашей свободы вообще никто не нарушит.
 
 
На кладбище, правда, метраж существенно больше,
Но ведь и на солнце бывают пятна.
А свобода, как Ленин в Польше,
Долго помнится, но не вернуть обратно.
 

«Сочельник. Свет звезды во тьме…»

 
Сочельник. Свет звезды во тьме,
Как мы надеемся, укажет
Путь к миру на моей земле
И в целом мире даже,
 
 
К благоволению во всех,
Что есть, живущих человецех,
К тому, что детский взгляд и смех
Как в Иудее, так и в Греции,
 
 
Да и в России, наконец,
Осилит вздор кумиров ложных,
И равноденствие сердец
Для всех наступит непреложно.
 

«Мы, вскормленные при советской власти…»

 
Мы, вскормленные при советской власти,
Усвоили, что ясли – детский сад,
Нам нужный как собаке «здрасьте»,
И открывающий навряд
 
 
Какие-либо перспективы.
А ясли ждали между тем
Дитя, которое счастливый
Путь под звездой укажет всем.
 
 
И звёздный выплеск Вифлеема
Достигнет самых малых сих,
Бредущих овамо и семо.
И не оставит их.
 

«Орёл стремится к решке…»

 
Орёл стремится к решке
Как к своему пределу,
Рвёт на куски, не мешкая,
Добычу, вырвав, делит.
 
 
Решётка впрок хранит её.
И длится так, пока
Над площадью гранитная
Трибуна высока,
 
 
Пока под нею кости
(Под ней, но не в земле),
Пока все флаги – в гости,
Хозяева – в тюрьме.
 

«Когда прервалась связь времён…»

 
Когда прервалась связь времён,
Обрывки можно попытаться
Связать узлом: на то знамён
Полотнища – услада наций!
 
 
На то канат бойцовских рингов,
На то метели той кудель,
Что викингов и прочих king’ов
Сюда манила и отсель
 
 
Гнала скрипучие те скрепы,
Как Моисеева скрижаль:
Спецхроник свитки (проще репы
Хоть пареной, хоть свежей), даль,
 
 
Разрезавшая нить колючки,
На то экватор-поясок
(Не массовой работы – штучной!),
На то – не низок, не высок,
 
 
А в самый раз настроен – голос,
Дающий очередь команд,
Что оторопь берёт, что волос
Спадает, тоже на канат
 
 
Годящийся – тот самый узел —
Связать, скрепить, заделать брешь,
Чтоб выдержало время, грузом
Веков ложащееся меж
 
 
Кулис и занавеса, зрителем
Чего явился весь народ.
…Но время помнит свои нити
И на фальшивку не клюёт.
 

«Заткнувши уши плотной ватой…»

 
Заткнувши уши плотной ватой,
Как от сирены Одиссей,
Души укромные пенаты
Ты прячешь от клоаки сей,
 
 
Закрыв глаза, уничтожаешь
Весь зримый и ненужный мир.
А темнота, как злата залежь,
Как плата за безлюдья пир
(О коей утаил Шекспир).
 
 
Вокруг чума, а то и хуже,
Культуры пепел, нравов тлен.
К тому же ты слегка простужен
И болен слабостью колен.
 

«Бегут лошадки, чуют снег и…»

 
Бегут лошадки, чуют снег и
Ещё немало кой-чего.
Дни, словно конь – умеют бегать,
Как будто слышат волчий вой —
 
 
Несутся вскачь. Мелькают годы
Не хуже спицы в колесе.
Крошатся царства, мрут народы,
И в этой гонке всё и все.
 
 
А ты как гражданин обочин
Старался как-то устоять,
Сопротивляясь веку, точно,
Как отменённый веком ять.
 

«Ты должен помнить направление маршрута…»

 
Ты должен помнить направление маршрута
И станции конечной интерьер,
В котором флажный траур пресловутый,
Хранящийся с времён СССР,
 
 
И наскоро оструганные доски
(Поспешность – смерти пагубный удел),
Румянца превращение в извёстку,
Упавший с неба снег, толчёный мел
 
 
И зеркало, не тронуто дыханьем,
Глаза, сменившие на пятаки очки,
Почти моргнувшие, но только что – почти,
И губы, стиснутые судорогой нахальной,
 
 
Как будто он опять смеётся над судьбой,
Которая настигла следопытом,
Взяв след, и смерть торопит: cito!
И волочёт упрямца за собой…
 

«Звонок протяжен, звук – убог…»

 
Звонок протяжен, звук – убог.
Так начинается работа —
Занятие для рук и ног,
Оставленных им для чего-то.
 
 
Немилосердный судия
И этого ведь мог лишить их.
Звонок. А облака летят,
Как будто белой ниткой сшиты
 
 
В подобье лепня для земли.
В молчанье обратив зевоту,
Застыли, как в игре «Замри»,
В строю, готовые к работе,
 
 
Спасающей всего верней
От пут невыносимых мыслей.
…Отрадно, что в календаре
Не так уж много красных чисел.
 

«Зимы хватило на три дня…»

 
Зимы хватило на три дня:
Светило радостно светило,
Снег падал в след, что от меня
Остался с вчера. Лепили
 
 
Из снега зеки кто во что
Горазд. И было то ответом,
Шифровкой снеговых отметин
На семь и больше бед. Учтём,
Что, тем не менее, прочтён
 
 
Шифр из отметин и примет:
След падал в снег. Снег падал вслед.
 
 
А на четвёртый снова осень
Вступила в мокрые права
И озадачила вопросом:
Как средь зимы растёт трава
Хоть на траве, хоть под дровами,
 
 
И где мороз, и где январь,
Кто перепутал Петьку с редькой.
А помнишь, зимы были встарь?
Теперь не то: как перлы, редки
Стандарта пушкинского дни —
Мороз и солнце. Рифмой меткой
Не связаны, грустят одни,
Хотя уж приросли они.
 
 
Осталась в памяти – недолгой,
Недостоверною зима.
Здесь, в водяном бассейне Волги
Сырая, волглая, она
 
 
Не наследила даже толком:
Растаял снег – растаял след.
И снова, как варяги, волоком
Потащим баржу наших бед,
Ты их в окно, они же – в дверь.
И в содержанье кратком серии:
Зима. Год двадцать-двадцать. Тверь.