Текст книги "Тетрадь в клетку. Книга стихотворений"

«Зек есть то, что он ест…»

 
Зек есть то, что он ест.
Бог ли выдаст? Свинья? Окрест
Озирается: шутка ли – исполина
Повязали колючкой и бечевой,
Как бурлака, и стоят над тобой
Гномы меньше вершка вполовину,
 
 
Тролли, семя прямой кишки,
Населившие Твери, Ржевы, Торжки,
Камуфляжное порождение ФСИНа,
Видя у зека – желудка ли для, ума —
Пищу, страшные, словно власть сама,
Рвут, как псы, да и пахнут псиной.
 
 
Зек был то, что он ел и пил
(это расход, но минус расход – распил).
Так проходит прощание зека с гречкой.
Пищевая цепь редуцируется в углевод:
Уголь, вода – транзитом (ликуй, народ!)
В кал, калории – что городить огород,
Засевать его, пищу растя человечкам.
 
 
Солона ли похлёбка? Тебе хлебать,
Хлеб крошить (лучшее здесь – хлебá),
Ожидать передачу как манну с небес, как чудо.
Пуще голода лишь к перемене мест
Охота. Зек есть то, что он ест —
Вытрет ложку, вздохнёт – и уйдёт отсюда.
 

«…Как при входе в воду. А вода здесь ужасна…»

 
…Как при входе в воду. А вода здесь ужасна,
Чуешь яйцами, пищеводом, всей кожею головы.
И хоть мы состоим в основном из воды, понапрасну
Не стоит местную добавлять. Увы,
 
 
Янычаров не очень заботит здоровье.
Они, кажется, верят в естественный отбор.
Поэтому, отведав воды, по двое, по трое:
Сначала в сортир, потом – в больничку, потом – за забор,
 
 
Где кресты наклонились под тяжестью тяготения
Неизгладимым свидетельством неустранимой беды.
А я жду, я тянусь, как какое-нибудь растение,
К теплу. Как при выходе из воды.
 

«Чайки в ИК (кому-то икается)…»

 
Чайки в ИК (кому-то икается).
Громкие крики птиц,
Словно песок проходят меж пальцами,
Как при переходе границ
 
 
Между мирами. Чайки словно
Тени былых врагов.
Что было в начале? Неужто слово?
Ты явно не был готов
 
 
К тому, что глаголом не сердце, а печень
Жгут, бедный мой Прометей!
Донос и ложь. И делать нечего
С ним теперь и с ней.
 
 
Клюют глаголы, прикинувшись чайками,
Куда б ты от них ни бегал.
Снуют за окном, большие и маленькие,
Как клочья летнего снега.
 

«Путешествие из Твери в Торжок…»

 
Путешествие из Твери в Торжок:
Иду по стопам Радищева.
В тюремной больнице – помилуй бог! —
Где духом и телом нищие,
 
 
Я пополняю их ряды —
Гожусь и в рай, и в игольное.
Верблюд без горба как без бороды
Бояре в первопрестольной.
 
 
Поэтому тащим горб над гнездом
Кукушки в свои бараки.
Радищеву тоже пришили разбой
Хуже пугачёвской драки.
 
 
Вот так суетимся вокруг Торжка
Какое по счёту столетие!
Волк не уходит дальше флажка.
А ближе – его заметят
 
 
И в красную книгу (от крови!) внесут,
Не тратя времени лишнего.
Как волка, как зайца, как лису
Внесут меня и Радищева.
 

«Варяги ехали и скорый торг вели…»

 
Варяги ехали и скорый торг вели,
И греки от ворюг не отставали.
На этой кромке обетованной земли
Божок торговли сочетал контрактом дали.
 
 
Пройдя посуху Вышний Волочёк,
Готовясь Волок-Ламский осчастливить
Ладьями, редуцировали торг в Торжок,
И было сытно, прибыльно, красиво.
 
 
Путём корысти, алчности и лжи
Тащились князи – Рюрик и Синеус,
Поправив парус, наточив ножи.
Они, по сути, никуда не делись.
 
 
Их тени подпирают горизонт,
Маршрут определив дарам Валдая.
И я на них, дум невеликих полн,
Которое столетие взираю.
 

«Не самый худший из возможных вариантов…»

 
Не самый худший из возможных вариантов:
Тюрьма, сума, разбитое корыто.
Лишь для властями окормлённых франтов
История закрыта. Шито-крыто.
 
 
А для меня она всё время настежь
Распахнута – вдогонку океану.
Чиню, латаю после шторма снасти.
Иль перед штормом? Поздно или рано
 
 
Впадать в отчаяние, как та река впадает
В течение Леты у архипелага?
Пусть не ГУЛАГ, а ФСИН. И не беда и
Не горе, а нагретый ком бумаги:
 
 
Столбцы судéб, а может, книга сýдеб —
Императив не хуже, чем у Канта.
А надо мной ни пастырей, не судей:
Не худший из возможных вариантов.
 

«Поскольку торг здесь неуместен…»

 
Поскольку торг здесь неуместен
Уместен только лишь Торжок.
Кандальник грезит здесь о мести,
Расходится – помилуй бог! —
 
 
Не хуже штормов океанских.
Но вот таблетки, вот укол —
И он забудет хитрый план свой,
Останется и бос, и гол.
 
 
Торжком торгуя, медицина
Его исправит в должный час
И, как Адама, вновь из глины
Во славу ФСИНа воссоздаст.
 

«Из окон – звук военной меди…»

 
Из окон – звук военной меди,
А в ноздри – запах кругляка.
У зеков – вольные соседи,
У вольных – только лишь ЗеКа.
 
 
Сцепились плюсы с минусáми
Лёд с пламенем и с Инем Янь.
Встарь тать и вор крались лесами,
Днесь населили эту дрянь:
 
 
Меридианы, параллели
Контрольно-следовых полос
В юдоли, где ни в коей мере
Ни воздыханий нет, ни слёз,
 
 
Где vis-à-vis с моей темницей
Аз, буки: «Арбор Талион»,
И нету, в сущности, границы
Тюремной и иной сторон.
 

«Взлетает мяч над Лужниками…»

 
Взлетает мяч над Лужниками,
Водицу птицы пьют из луж —
Над всеми властвует регламент.
Отец моих детей и муж
 
 
Моей жены, один лишь, бука,
Не провожает взглядом мяч,
Не издаёт лихого звука,
От гола не несётся вскачь,
 
 
Не смотрит матч, не верит в Бога,
Всеобщей сторонясь возни…
А дочь ему за это строго
Прелестным пальчиком грозит.
 

«Плачу по векселям куплетов…»

 
Плачу по векселям куплетов
Сполна купюрами тюрьмы.
Теперь не что-то, кто-то, где-то
Из пустяков, из кутерьмы,
 
 
Но право смотанного срока,
Бесправье – средством платежа
Да неразменная жестокость,
Что режет кожу, как вожжа.
 
 
За дактиль, ямб, хорей – холопом
Плачу назначенный оброк:
Теперь не где-то, кто-то, что-то,
А строгий срок за вольность строк.
 
 
Спешите же списать с расчётных
Счетов – валютных, золотых! —
И лепту малую работы,
И куцый талер правоты.
 

«Тут всё что положено: рощи и нивы…»

 
Тут всё что положено: рощи и нивы,
Просёлок, суглинок и сад-палисад,
И красные девы, и дивные дива.
И ты в это веришь и этому рад.
 
 
Словарь получаешь в наследство от Даля
И даль небывалую. Мало? И близь.
А Родина зубы по-волчьему скалит,
По-щучьему печи её понеслись,
 
 
По-сучьему песни грустны и протяжны,
Кровавый закат, как вещдоковский нож.
Тут всё что положено: пустошь и пашни,
Подальше положишь – поближе возьмёшь.
 

«Туда душа моя стремится…»

 
Туда душа моя стремится —
За буквы «Арбор Талион»,
Да есть ли где Париж и Ницца?
С какой из четырёх сторон
 
 
Свобода? Где твой выбор первый —
Промзона Тверивудских грёз,
В которой собираешь перлы
С контрольно-следовых полос?
 
 
С какой, бросая верный жребий,
Преодолеешь Рубикон?
Туда, где буквы в ясном небе
Сияют: «Арбор Талион».
 

«Считаю дни, как до потопа…»

 
Считаю дни, как до потопа
Считал отчаявшийся Ной
Листы календаря, как к жопе
Прилипший банный лист. Халвой,
 
 
Халва, халвы – родных грамматик
Глюкоза наполняет рот.
А остальное всё – некстати,
Навыворот, наоборот.
 
 
Считаю дни. Невежды греки
Календ не ведали своих.
Заехал зека через реку,
Заохал, ахал. За двоих
 
 
Он расплатился ожиданием
Сполна за годы наперёд.
Он длительным своим свиданием
Остаток жизни назовёт.
 

«Ехал зека через реку…»

 
Ехал зека через реку.
Ухал филин, а Луна —
Пригвождённая навеки
К небу – ластилась она,
 
 
Распрекрасные наряды
Предлагая на досмотр…
Зеку ж ничего не надо
Ни от неба, ни от вод.
 
 
Он с утра побрился шилом,
Завернулся в тёплый дым.
И Луна, как милый с милой,
Вместе радуется с ним.
 

«Тюремный ларёк, по вывеске – магазин…»

 
Тюремный ларёк, по вывеске – магазин
Чаю, кофию, прочих колониальных
товаров. В колонии он один
Как перст. Лишь за дальнею далью:
 
 
Деньги-товар-деньги (не хуже, чем лёд-пар-вода):
Круговращение природы, оборот капитала.
На пыльных полках – всякая ерунда:
Качества нет – количество, попросту – много, мало.
 
 
А зеки пишут заявки, ждут каждого четверга,
Ссорятся, мирятся, очередь пропускают.
Избушка, избушка и ты, прапорщица Яга,
Повернись, отпусти им товара, чтоб отпустила тоска их.
 

«Арестантские строятся роты…»

 
Арестантские строятся роты
В ряд по пять – за отрядом отряд.
Который уж час для чего-то
Стоят на плацу и стоят.
 
 
Шапки долой! Двести-триста
Нам Чехов отмеривал лет
На алмазный венец в небе чистом.
Теперь таких сроков нет.
 
 
Теперь лишь по десять-пятнадцать:
Гуманность приходит не сразу.
И что ж нам теперь – обосраться,
Увидев, что небо в алмазах?
 
 
Ведь были же – быль, а не небыль! —
И Чехов, и доктор Гааз,
И вечно бездонное небо,
И Млечный на небе алмаз…
 

«Не переменит календарь…»

 
Не переменит календарь
Ни царь, ни бог – наги двуногие!
Уйдём, как уходили встарь
Вестготы, гоги и магоги.
 
 
В Наполеоны ли глядим,
Севрюжину ли мажем хреном,
Не доживаем до седин
И доживаем – неизменно
 
 
Одно: укажет Геродот
Народу верную дорогу,
Ту, по которой он уйдёт,
Как гунны, гоги и магоги.
 

«Во всём должно быть равновесие…»

 
Во всём должно быть равновесие,
Быть эквилибриум, баланс:
Тебе жилось довольно весело,
Теперь печалишься, болван.
 
 
Ты добирался до Олимпа,
Теперь, низвергнутый во мрак,
Что и к телам, и к душам липнет,
Сидишь, печалишься, дурак.
 
 
Ты с золотою серединой
Спешил расстаться слишком быстро:
Вчера наверх – и стал министром,
Сегодня вниз – в хлев для скотины.
 
 
И так всё время: полюс – полюс,
И днесь, и присно: или – или.
Взлетаешь, чтобы падать, то есть.
Сидишь, вздыхаешь, простофиля.
 

«Та кровь, что вечно стынет в жилах…»

 
Та кровь, что вечно стынет в жилах,
Не та же ль, что течёт из жил?
И тяжесть дней, что сердцу милы,
Чем только до сих пор и жил,
 
 
Её влекут, как фараоны
Евреев, как разливы – Нил,
Что и хоругви, и знамёна,
Их в море Чермном обагрил.
 
 
И это тоже будет к слову:
Еврей ли, русский или грек,
Народ – он тот, кто харкал кровью,
Чтоб сделать красным стягом снег.
 

«Поскольку курица – не птица…»

 
Поскольку курица – не птица,
Постольку явных нет границ
Меж белкой, хоть и в колеснице,
И человеком, павшим ниц.
 
 
И средь державных дихотóмий,
Державиным включённых в речь,
Царя и Бога время ломит,
Червя же и раба сберечь
 
 
Пытается, чтоб слабый, лживый,
Бескрылый тоже смог взлететь,
Чтобы обиженные живы
Остались, опровергнув смерть.
 

«Свидания. В тюрьме их „числа“…»

 
Свидания. В тюрьме их «числа»
Зовут – с особым уважением.
Конечно, в том немного смысла.
Но мысль не главное. Движение
 
 
Всей жизни, ход планет и звёзд
Любовь одна определяет,
Униженным дарует рост,
Что выше всяких Гималаев,
 
 
Ничтожным придаёт значение,
Отверженных выводит в люди.
Она – болезнь, она ж – лечение,
Она всегда спасеньем будет.
 
 
Бумажка на стене повисла.
Проводишь пальцем сверху вниз:
Теперь и у меня есть числа!
А значит, есть у жизни смысл.
 

«Тверь ли дрожащая право имеет…»

 
Тверь ли дрожащая право имеет
Или дражайшие паны столицы?
Панхолопизм – это явь или снится,
Словно тела на возвышенной рее?
 
 
Лишь на возвышенности поселившись
В гуще униженных и оскорблённых,
Видишь, что третий всегда будет лишним,
Рим или мир, а извергшее лоно —
 
 
Лоном волчицы. Так явь или снится
Вой репродуктора, волчьему вровень?
Смысла лишённые чёрные лица?
Чёрные робы, как смерти покровы?
 
 
Тверь ли дрожащая – слева ли, справа,
Вверх или вниз по валдайским пригоркам?
Эта пилюля достаточно гóрька.
Лечит? Калечит? Лекарство? Отрава?
 

«Мой календарь заметно похудел…»

 
Мой календарь заметно похудел:
В нём лета нет, и нету красных чисел,
И нету записей о куче важных дел,
И ни одной в нём нет отважной мысли.
 
 
А числа чёрные, как дёготь у ворот
Единственной не девственной невесты,
На месте – крепкие, ничто их не берёт,
На этом самом, богом клятом месте!
 
 
И я, беря в пример свой календарь,
От прежнего утратил четверть веса.
Нет, больше четверти – декабрь, январь, февраль,
Полмарта – псу под хвост на радость бесам.
 
 
Но календарь и я – мы оба не
Способны отменить движенье стрелки,
Бурление вод на страшной глубине,
Набеги волн – на мелкой,
 
 
Где управляет плаванье веслом —
Куда ж как не туда, где ждёт свобода.
Горит Восток. И красное число
Гремит ключом у гробового входа.
 

«Известно, что календ у греков нет…»

 
Известно, что календ у греков нет.
Но в Греции есть всё – равно известно.
А то, что за стихи сидит поэт,
Так это ведь поэту даже лестно,
 
 
Что он стоит за правое всегда,
Что он – как Лев, хоть сроду не был левым,
Что у него не водка, так вода,
Не весь дворец, так половина хлева.
 
 
И там, в хлеву воздвигнут монумент,
Когда – и если! – выйдет на свободу,
Когда, дождавшись греческих календ,
Любезен станет русскому народу.
 

«Спасибо той злосчастной осени…»

 
Спасибо той злосчастной осени,
Спасибо, добрый русский бог,
Что вы меня с размаху бросили
В мой сильно каторжный острог,
 
 
Комфортной обеспечив шконкой
И витаминный дав паёк,
Не стали душу рвать, где тонко.
Хотя могли бы: русский бог
 
 
По этой части знатный мастер —
И рвал, и рвёт, и будет рвать
На очень маленькие части
Тела – и души им подстать.
 
 
Спасибо, кланяться учили,
Ходить в строю, пускать струю
(всем вместе, дружно, в коллективе),
И славить Родину мою,
 
 
Вскочив от сна при звуке гимна,
Корячить груз, снимать картуз,
И на проверке в стуже зимней
Чтить вертухая глас – не муз.
 
 
Спасибо, что из русской речи
Оставили один глагол,
Пять существительных, что нечем
И незачем мудрить, что гол
 
 
Король и все мы наги.
Спасибо, что хватило мне
Одной-единственной отваги —
Выть волчьим воем при Луне.
 
 
Не верю, не боюсь, без спроса
Иду, молчу и говорю.
И если нужно, то горю,
А если просят – сею просо
Пытаясь опровергнуть жуть
 
 
Полубессмысленного быта,
Полуслепого бытия,
В котором всё, что шито, – крыто,
А шито всё, как знаю я,
 
 
Что мглой и холодом могильным
Так закалили – не совру, —
Спасибо, так и не убили!
Теперь до смерти не умру.
 

«Спасибо той злосчастной осени…»

 
Спасибо той злосчастной осени
С её нескромными вопросами,
Моими жалкими ответами,
Потом – в один конец билетами.
 
 
Спасибо лету беспросветному:
Хоть ночи белые и светлые,
Но дни полны погонной нечисти.
И дела нет. И – делать нечего.
 
 
Зиме спасибо очищающей
От бывших-сплывших сотоварищей,
Заткнувшей пасти телефонные
Циклонами-антициклонами.
 
 
И наконец, весне спасибо,
Мне разъяснившей: либо – либо.
С волками выть или с народом —
Один конец. И вот – свободен!
 

«Играю в Лету, как в лото…»

 
Играю в Лету, как в лото:
Любую цифру выбираю —
Вот – я рождён, вот – жил, а то —
Год, под которым умираю.
Зачем? Не ведает никто.
 

«Отрепья, или всё-таки одежда?…»

 
Отрепья, или всё-таки одежда?
Помои, или всё-таки еда?
Оставь, входящий, всякую надежду.
Вопрос лишь в том: на время? Навсегда?
 
 
И может ли она, как птица Феникс,
Восстать из пепла? Иль, как глупый Сфинкс,
В пустыне будет предана забвению,
Как всё, чего коснулся добрый ФСИН
 
 
Своею дланью строгого режима —
И точно в цель. А годы жизни – мимо,
Как птицы над поникшей головой.
А так – еда, одежда – ничего.
 

«День приезда и день отъезда…»

 
День приезда и день отъезда
Считаются. Остальные – нет.
Рождённый в год двадцатого съезда
Наделал глупостей на билет
 
 
Сюда – в Большие, как торт, Перемерки.
В один конец? Туда и обратно?
Какая разница! Ведь солнце не меркнет,
А светит и правым, и виноватым.
 

«Мы метеозависимы: чуть солнце…»

 
Мы метеозависимы: чуть солнце,
Чуть самое ничтожное тепло,
Чуть дождиком омытое оконце,
Чуть более прозрачное стекло —
 
 
И мы уже полны, как полон спелый
Арбуз семян, предчувствием весны,
Любви, свободы. И минуту целую
Не расстаёмся с ним.
 

«Жизнь меняется быстро-быстро…»

 
Жизнь меняется быстро-быстро,
Просто, как бустрофедон,
Как меняют маски артисты,
Выходящие на поклон.
 
 
То справа налево, то слева направо:
Был евреем – уж гой еси.
Сначала исчезла держава,
Потом – остатки ума, чести и совести.
 

«Тюрьма научит лучше мыслить…»

 
Тюрьма научит лучше мыслить
Поможет от любой деменции:
Слова ли расставлять и числа,
От мудрости великих греться.
 
 
Где, как не здесь, покой и воля —
В покойницкой или вольере.
Жизнь прожита, а траверс поля
Почти что равен высшей мере.
 

«Здоровью русскому полезен холод – …»

 
Здоровью русскому полезен холод —
Мороз и много вечной мерзлоты,
Чтоб каждый по возможности был молод
До самой гробовой черты,
 
 
Которая, как и черта оседлости,
Вполне присуща русскому пейзажу.
Особенно в не столь далёкой области:
Тверской, Смоленской и Московской даже.
 

«Немного смотреть друг на друга…»

 
Немного смотреть друг на друга,
Немного смотреть на детей.
Не страшно, что злобствует вьюга —
Ведь холод придуман затем,
 
 
Чтоб мы потесней прижимались
И грели друг друга сильней.
Любовь – это малая малость,
Но всё объясняется ей.
 

«Как при советской власти небо…»

 
Как при советской власти небо
Сегодня: перья облаков
Такие, что когда б и где бы
Я ни был бы – всегда готов,
 
 
Как пёс, к труду и обороне,
И из окопов – на Рейхстаг:
Полнеба занял тот огромный
Плакатно-красный страшный флаг.
 

«Тюрьма – объект для ностальгии…»

 
Тюрьма – объект для ностальгии,
Её причина и мотив.
Воспоминанья дорогие,
Недостоверные, как миф,
 
 
Но и, как миф, красноречивы,
Лиричны, пафосны, умны.
А гадости в бозе почили,
Не вспоминаются они.
 

«Солнце только думает садиться…»

 
Солнце только думает садиться,
А они давно сидят,
Солнцу подставляя лица,
Лавочке подставив зад.
 
 
Нету между ними сходства,
Бесконечно далеки:
В небе – солнце, ниже – скотство,
Посредине – мужики.
 

«Сравнения с фунтом изюма…»

 
Сравнения с фунтом изюма
Не выдержит прожитый день.
В нем не было драки и шума,
А только уныние и лень,
 
 
Когда ни писать нет охоты,
Ни книжку, допустим, прочесть,
Когда, перекошен зевотой,
Рот силится что-нибудь съесть.
 
 
Заесть эту мерзость дневную
Годится лишь чёрный, как грунт,
Тут мной упомянутый всуе
Изюма хорошего фунт.
 

«Освоив смежную профессию…»

 
Освоив смежную профессию
В рядах охотников на время,
Его ты убиваешь весело
Совместно с этими и теми.
 
 
Добыча ценности немаленькой
Трофеем каждому досталась —
Под звуки шаркающих валенок
Досрочно встреченная старость.
 

«Уже с утра ты молишь…»

 
Уже с утра ты молишь,
Чтоб день скорей прошёл,
Чтоб кончился всего лишь —
И сразу хорошо.
 
 
Единственная просьба
У узника к богам:
Оставить свет и воздух.
По девяти кругам
 
 
Уж хожено довольно.
Мгновенье, поспеши!
Днём меньше нам до воли,
До праздника души.
 

«Закат нарезали на дольки…»

 
Закат нарезали на дольки
И разложили по тарелкам.
Там красно-синие – и только —
И на глубоких, и на мелких.
 
 
Был острый нож заточен в тучах
И пущен в действие привычно.
Такой работе – самой лучшей! —
Оценку ставим мы «отлично».
 
 
И всё застыло, словно вечность
Вся уместилась в четверть часа.
…А после съели скоротечно
Нарезку, словно сыр колбасный.
 

«Быть может, он настанет скоро…»

 
Быть может, он настанет скоро —
День поражений? День побед?
Оставим эти разговоры
До перемеркинских календ.
 
 
А есть ли в чреве календарном
Такое красное число —
Об этом размышлять на нарах
Мне, несомненно, повезло.
 
 
Взяв на проверку Бродский дискурс
О недостатках и избытках,
Ты понял, что решётка – близко,
А срок – бескраен. Не открытка —
 
 
Скорей покрышка. Или дно.
А сколько кадров в киноленте
Нам ведать, к счастью, не дано.
Но к перемеркинским календам
И это кончится кино.
 

«Дожди у нас по четвергам…»

 
Дожди у нас по четвергам,
Покой – по греческим календам.
Мы молимся своим богам,
Таким далёким и надменным.
 
 
А боги подвергают нас
Извечной пытке равнодушьем.
Наш драматический рассказ
Для их ушей и пошл, и скучен.
 

«По-разному часы идут…»

 
По-разному часы идут
У тех, кто уж доскрёб до донца,
И тех, кому не жаль минут,
Кто только – при восходе солнца…
 
 
Они быстрее к темноте.
Хоть тормозишь двумя руками
Ты стрелки правильные те, —
Их скорость менее не станет.
 

«Культуру мудрствованья грек…»

 
Культуру мудрствованья грек
Выводит из культуры пира,
И золотой прославив век,
Из пищи не творит кумира,
 
 
Но должное ей воздаёт,
Вину целительному внемля.
Поскольку это не компот,
Постольку небеса – не земли.
 

«У животных и растений…»

 
У животных и растений
Изменений нет столь частых.
Был бы полдень – наши тени
Мы искали бы напрасно.
 
 
Полночь близится – тем паче:
Только тень – объекта нет.
Это полюс, не иначе,
Глазу застит белый свет
 
 
Так: от дна и до покрышки,
От полночи до полдня
Наше тело место ищет,
Словно кровная родня,
 
 
Не желая сиротою
Проживать короткий век,
Ищет, словно Шлиман Трою,
Ищет – где он, человек?
 

«Было лето длинное – и вот…»

 
Было лето длинное – и вот,
Подведя черту в большом пространстве,
Новый, как пятак, учебный год,
Возвращает нас из дальних странствий.
 
 
Расскажите, где бывали вы,
Покажите карты и маршруты.
Закатив каникулам отвальную,
Экономить будем на минутах,
 
 
Наскребать на лишнюю прогулку,
Хоть за лето к роскоши привыкли.
Пусто в небе. Только эхо гулкое.
Сплыло лето. Кончились каникулы.
 

«В это время всё в природе…»

 
В это время всё в природе,
Словно в домике пустом,
Замерло. Не происходит
Ничего. Укрыт листом,
 
 
Жёлудь спит. Луна недвижна.
В нотах заперты все звуки.
Но заря уж тьму бесстыже
Ест, как каннибалы Кука,
 
 
Рыжий локон приготовив
Для блицкрига на восток.
И тем самым самый новый
Обозначить день и срок.
 

«Переползая в новый день…»

 
Переползая в новый день,
О времени не беспокоясь,
Мы в прошлом оставляем тень,
А также – честь и даже совесть.
 
 
И, облегчась от этих мук,
Нагие, как новорожденный,
Пытаемся – словами, стоном —
Не выдать собственный испуг.
 

«Закат потратился на краски…»

 
Закат потратился на краски,
Ему недолго до банкротства.
Он ярко и совсем не ласково
Тасует то огонь, то отсвет,
 
 
Цвета то смутные, то чёткие.
Я, изумления не скрывая,
Гляжу на них через решетку
Совсем недалеко от рая.
 

«Меня друзья похоронили…»

 
Меня друзья похоронили,
Конечно, выпив на поминках.
Должно быть было очень мило
В попутной, точно песня Глинки,
 
 
Процессии до той могилы,
Куда они уже сложили
Воспоминания. Друзья,
Спасибо вам за то, что лживых
Сочувствий не услышу я.