Текст книги "Тетрадь в клетку. Книга стихотворений"

«Готовься: следственное дело…»

 
Готовься: следственное дело
Направлено на божий суд.
А что успели, не успели —
Об этом люди донесут,
 
 
Анналов, летописей, хроник
Тома обрушив на весы,
Где взвесится мой опыт – скромный,
Как шмат отдельной колбасы.
 

«Четыре года длится плаванье…»

 
Четыре года длится плаванье.
Уже почти что на экваторе.
Я, шкуру сбрасывая старую,
Стал не моложе, но внимательней,
 
 
И океан впитав по капельке,
Зюйд-вест с норд-остом – по дыханию,
Стал понимать, зачем со стапеля
Спустили судно в испытание.
 

«Последние капельки лета…»

 
Последние капельки лета
Наскрёб по сусекам сентябрь.
Они, как микстура в аптеке:
Горчичником жгучим хотя б
 
 
Пристанет листок золочёный —
Горчи, только не огорчай!
Обжёгшись, теперь я учёный
И дую на воду и чай.
 
 
Последние капли в последний,
Как солнце, большой колобок
Вместили. А басни и бредни —
Их закономерный итог.
 

«По надоевшему маршруту…»

 
По надоевшему маршруту,
По шляху памяти раскисшему
Не для чего-то почему-то,
Не к нужному бредý, а к лишнему.
 
 
Среди имён и дат, названий
Блуждая, всё яснее видишь
Как мало призванных, хоть званых —
Как размовляющих на идиш.
 

«Лишь бабочку нашли в капусте…»

 
Лишь бабочку нашли в капусте —
Осколок хрупкий летних дней.
Она летит над полем. Пусто
Всё и под нею, и над ней.
 
 
Ещё чуть-чуть упасть давлению,
Чуть-чуть приблизить холода —
На год расстанутся растенья
С вредителями. И вода
 
 
Застынет, став обидно бóльной.
Начнётся новая тетрадь.
И дети в новой форме школьной
Капустниц станут вспоминать.
 

«Что не запрещено, то обязательно…»

 
Что не запрещено, то обязательно:
Две опции, два полюса магнита.
Казалось бы, с какой бы это стати?
Но это Родина, хотя бы и немытая.
 
 
По Лермонтову любишь, меришь Тютчевым,
По Пушкину готовишься в побег.
Но ты не знаешь ничего на свете лучшего,
Чем это небо, эта роща, этот снег…
 

«Какое уж столетие подряд…»

 
Какое уж столетие подряд
Он дует с непонятной многим силой.
Казалось, миновал. Вздохнули. Глядь —
А он опять. Здесь многие простыли
 
 
И многие чихают до сих пор
По мановению западного ветра,
Хотевшего всего лишь в разговор
Втянуть их, не затягивая петлю,
 
 
Как это присно делает норд-ост.
Который век – сплошь недоразумение:
Пытаются схватить, сколь могут, звёзд,
Чтоб сделать их гербом – за неимением…
 

«Над багрянцем просек – просинь…»

 
Над багрянцем просек – просинь
Изогнулась мёртвой петлей.
Значит, скоро снова осень —
Ода западному ветру.
 
 
Он, как Нестеров, отважен,
Чертит дуги в поднебесье.
И тебе уже не важно,
Что с испуга видят бесов
 
 
В этих знаках невесомых.
Пусть о том гадает знахарь.
Мы ж с тобою хромосомы
Лучшей жизни видим в знаках,
 
 
Изгнанных на сон грядущий
Явью. За сто километров
Видно в рощах, слышно в пущах
Оду западному ветру.
 

«Блюдо вечера – туча на гриле…»

 
Блюдо вечера – туча на гриле —
Золотится от средней прожарки.
Крови нет в ней, хоть мне говорили,
Что от крови-то краски и ярки,
 
 
Потому так любители ценят
Этот способ заказывать тучу.
Но по мне – чем в ней красного менее,
Тем она будет лучше.
 

«Попробуй облака облатку…»

 
Попробуй облака облатку:
Издалека оно целебно.
Нет в небе места беспорядку
И немочи, больной и бедной.
 
 
Прими его, не запивая:
Оно ж не кучевое – перистое.
И небо озарится файером
И, может, с фраером поделится.
 

«Солнце приходит сюда из Ливана…»

 
Солнце приходит сюда из Ливана,
А уходит в Италию.
Эта дорога помечена пряным,
А цветом – багряным и алым.
 
 
От Финикии до Карфагена
Золотоносный путь.
Небо, как огненная геенна,
Жжёт – жуть!
 
 
Солнце оставит на лицах отсвет —
След этих красок вечных,
А к завтраку милостиво обернётся
Сыром овечье-млечным.
 

«Здесь сплошь одни охаменелости…»

 
Здесь сплошь одни охаменелости.
Ученые, наверно, рады бы
На них с пристрастьем навести
Свои приборы из засады.
 
 
По мне же хамы – что грядущие,
Что прошлые, что настоящие —
Порадуют, как в райских кущах
Вдруг встреча с ящером.
 

«Отдав врагу и завтрак, и обед…»

 
Отдав врагу и завтрак, и обед,
И пайку хлеба, и тюремный ужин,
Ты обретаешь лёгкость: за семь бед
Ответа уже спрашивать не нужно.
 
 
И если это пост, то номер раз
(размер имеет некое значение)
Припомни исторический рассказ,
Что вместо хлеба лучше есть печенье.
 
 
Так сохраняешь с материальным связь,
Монашеским известен аппетитом,
Не бить челом вообще, не – частность – в грязь,
Но, как пернатые, себя считая сытым.
 

«Упрямство свойственно растениям…»

 
Упрямство свойственно растениям,
Пытающимся по прямой
Подняться выше света, тени,
Отброшенной от света мной.
 
 
Они всё выше: сантиметры
Берут не штурмом, а осадой.
И их не остановят ветры,
Мороз и прочие преграды.
 
 
Вот так и мы: ползём упрямо
От стен, которых не разрушить,
Стирая в кровь тела и души,
Из мрака – в мрак, из ямы – в яму.
Но выбираемся наружу.
 

«Откуда было б взяться радуге…»

 
Откуда было б взяться радуге
На этом жалобном безрыбье?
Любое, что тебя обрадует,
Запрещено, забыто. Либо
 
 
Поманит, завершив обманом
Любую начатую блажь.
Над полем, над тюрьмой, домами
Цветной рисует карандаш
 
 
(Без влаги нету акварели,
А воздух сух – не жди дождя).
Сотрут немного погодя,
Но мне хватает на неделю.
 

«Месяц слева, месяц справа…»

 
Месяц слева, месяц справа —
То стареет, то растущий.
Он висит не в райских кущах —
Над тюрьмой. Как герб двуглавый,
 
 
Двухрожковый рогоносец,
Управляющий отливом
(Море пенное уносит
Юным девушкам на диво),
 
 
Менструальной крови полон,
Тяжелеет в поднебесье:
Кровь солёная, как море,
Море громкое, как песня.
 

«Вкусив сполна от одиночества…»

 
Вкусив сполна от одиночества,
Им свой рассудок спеленав,
Смываю имена и отчества
Знакомых: времена забав
 
 
Сменились временем утраты.
И чтоб вполне её постичь,
В единственном числе с утра ты
До ночи. И того опричь.
 
 
Дар одиночества вручает
Судьба, как пайку хлеборезы,
Когда уж ты не ждал, не чаял,
Подобно мотыльку над бездной.
 
 
Теперь, как инок, не иначе,
Как павший из гнезда птенец,
Ты одинок. И это значит,
Что ты свободен – наконец.
 

«В воздухе песни осени…»

 
В воздухе песни осени.
Лёгкая паутина.
Рад, что судьба забросила
В центр этой картины.
 
 
Копоть родной экономики
Смыв иль хотя бы размазав,
Поле, дорогу и домики,
В нечто приятное глазу
 
 
Преобразуя под кистью
Стойкого антициклона,
Метит для памяти листьями,
Если не может уж кронами,
 
 
Краски выбрав воздушные,
Чёткие вычертив линии.
…Если в картине душно,
Они покинут картину.
 

«Из сгустившегося мрака…»

 
Из сгустившегося мрака
Лепится, как будто снег,
Не животное собака,
А скотина человек.
 
 
Вот он опускает руки,
Вот он поднимает крик.
Эту грустную науку
Я уже вполне постиг:
 
 
Не бояться и не верить,
А не веря – не просить.
…Лепятся из мрака звери,
Тянут ненависти нить.
 

«Не вкусен им их вкусный ужин…»

 
Не вкусен им их вкусный ужин,
И радости им – кот наплакал.
Четыре года дочь без папы,
Жена без мужа.
 
 
Как на войне, и даже хуже:
Смахнули жизнь мохнатой лапой.
Четыре года сын без папы,
Жена без мужа.
 

«Не много в том ума и вкуса…»

 
Не много в том ума и вкуса,
Чтоб с золотом равнять закат.
Но как же быть? Над Среднерусской
Возвышенностью горят
 
 
Червонцы, флорины, дукаты
Позолотевших облаков.
…Так хорошо, что хочешь плакать
В жилетки всяких дураков.
 

«Воспользуйся почти последней…»

 
Воспользуйся почти последней
Возможностью: на солнце греясь,
Не отпускать покамест в Лету
Ни летних дней, ни эту прелесть
 
 
Безделья, головы пустой,
Вглядевшись в вечности рисунок, —
Куда она тебя засунет
На неоплаченный постой.
 

«Я вижу родственность в стрекозах…»

 
Я вижу родственность в стрекозах:
Они всегда перед концом
Тепла в предчувствии морозов
Порхают с царственной ленцой,
 
 
Как будто им и дела нету
До будущего: холодов,
До смерти, до забвенья лета,
Летейских вод, летейских льдов…
 

«Короче ночи день, но он длиннее тени…»

 
Короче ночи день, но он длиннее тени,
Отброшенной ушедшими без спроса.
Почти бесплотные, почти виденья,
Не знаки восклицания иль вопроса,
 
 
А многоточья: дорисуйте сами
Картину дня, покинутого ими,
С последними жуками, облаками,
Колючкой, словно выросшей в пустыне…
 

«Здесь не едят, а принимают пищу…»

 
Здесь не едят, а принимают пищу.
И завтрак, и обед – мероприятия,
В которых чашки, вилки – лишнее,
А вход и выход строем – обязательны.
 
 
Я принял эту пищу, может, сдуру
За самое обычное говно,
И у меня не портится фигура,
Поскольку не глотается оно.
 

«Рассвет – не хуже многих прочих…»

 
Рассвет – не хуже многих прочих:
На небе – краски, а земля,
Окутана решёткой прочной,
Бесцветна. Раз пришла заря,
 
 
То будет день и будет пища,
И на день сократится срок
Болезных телом, духом нищих,
Которых беспристрастный рок
Сюда забросил под итог.
 

«Названием своим обязан меди…»

 
Названием своим обязан меди,
Напоминает формой сковородку.
Здесь Афродита, не оставив следа,
Из моря вышла. Корабля и лодки
 
 
Богам не нужно. Остров среди моря,
А море средь земли – как есть матрёшка.
Вокруг – сплошная древняя история.
И ты, кому от плаваний не тошно,
 
 
Впусти его войти в твоё оконце:
Пусть будет сине в комнате под утро,
А днём – побольше золота от солнца
И меди, потому что остров – Купрум.
 

«Как бабочка глядит из куколки…»

 
Как бабочка глядит из куколки,
Из мальчика глядит мужчина.
И как не рыба вовсе рыба-кит,
Так, взрослой ставши, половина
 
 
Его души – уже не детская.
Но половина-то отстала
И остаётся по соседству
С ребячеством. И ей всё мало
 
 
Игрушек, сладостей, капризов.
Такой смешной, такой серьёзный
По жизни странствовать без визы,
Взяв в спутники мечты и грёзы,
 
 
Готовится. Попутный ветер,
Убереги от лжи и фальши!
Узнать, увидеть всё на свете
Готовится мой взрослый мальчик.
 

«Чем дальше облако, тем чётче…»

 
Чем дальше облако, тем чётче.
У близких – смытые границы,
И, как во сне, не знаешь: то, что
Ты видишь, – явь иль только снится.
 
 
А в бесконечности, в пределе,
Где чёткость выжигает бельма,
Ты понимаешь в самом деле
Взаимосвязь частей и целого.
 
 
Ты видишь в капле океаны,
В клубочке пара видишь тучи,
В тюрьме – и города, и страны.
Нет в этой оптике обмана.
Но напрямую было б лучше.
 

«Прохлада дня и холод ночи…»

 
Прохлада дня и холод ночи,
Календаря осталась четверть,
Он как-то вдруг и как-то очень
Некстати похудел… И ветер
 
 
Его листки мешает с листьев
Упавших золотом и медью,
А голоса людей – со свистом,
С гудками. Он меж них – посредник.
 
 
Лети, Борей! И, путь продолжив,
Неси моё посланье милым.
Они в меня вдыхают силы.
Поэтому и жив, быть может.
 

«Мы – посредине географии…»

 
Мы – посредине географии.
Урок идёт от моря и до моря.
Отметки – не в тетрадочке разграфленной, —
На кораблях, что с лоциями споря,
 
 
Обходят мели, побеждают зыби
И наконец подходят к Лимасолу:
Голландцы ли летучие, как рыбы,
Иль русские, поклонники рассола.
 
 
Экзамен сдан, корабль не потоплен,
И самолёт достиг аэропорта.
Не нужно плакать, распуская сопли.
Забудьте карты, разрезайте торты.
 

«Мы вляпались в новейшую историю…»

 
Мы вляпались в новейшую историю.
Со всех сторон нас дразнит хронология:
Одним годам – успех, а прочим – горе
Запишут равнодушные к нам боги.
 
 
Мы изучаем. Нас в свой час изучат
И удивятся глупые потомки:
Зачем мы худшее предпочитали лучшему
И не стелили, падая, соломки.
 
 
И с превосходством школьники укажут
На наши очевидные ошибки,
Что шевелили мы со скоростью улитки
Мозгами. Или медленнее даже.
 

«За эти двадцать столетий…»

 
За эти двадцать столетий
Сменялись народы и царства.
Всё крепче делались клетки,
Всё дальше прятали страх свой.
 
 
И плети свистели исправно,
И редко когда пустовали
Тюрьмы. В истории давней,
Как и в географии дальней,
 
 
Мы видим исток и наследуем
Известные евангелистам
Предательства, муки и беды,
Но и устремления чистые,
И силу великую духа —
Известные не по слухам.
 

«Солнце висит внутри облака…»

 
Солнце висит внутри облака,
Словно яйцо пашот,
Гастрономическим обликом
Поощряет: ещё!
 
 
Добавки ещё попросим
Тепла и летнего света,
Покамест меню на осень
Ещё готовится где-то.
 
 
Но вдруг прольётся случайно
Чудесный небесный желток,
Как всей этой кулинарии
Закономерный итог.
 

«Луна – и полная, и толстая…»

 
Луна – и полная, и толстая,
Как блин, и цвета соответственно
Янтарно-жёлтого, что свойственно
Блинам, на Масленицу лепленным,
 
 
Поджаренным умелым поваром,
Зовущим слюни – как приливы…
Быть гастрономом так же здорово,
Как астрономом терпеливым!
 

«Копаю картошку – вот настоящая…»

 
Копаю картошку – вот настоящая
Жизнь, а не зека или
Министра. А если сыграю в ящик,
Напишут на свежей могиле:
 
 
У Диоклетиана была капуста,
У Алексея картошка.
Без этого в жизни было бы пусто,
А стало гуще немножко.
 

«Приспособление к текущим…»

 
Приспособление к текущим
Потребностям и требованьям века —
Условие возврата к райским кущам
Для грешного с рожденья человека.
 
 
Обструганный общественностью гладко,
Необщее утратив выраженье,
Он был утенком, как считалось, гадким,
А стал красив и сладок, как варенье…
 

«Не только Мёртвый, но стеклянный дом…»

 
Не только Мёртвый, но стеклянный дом,
Аквариум прямоходящей рыбы,
Заштатный неприкрашенный Содом
С содомцами зачуханного вида.
 
 
И что теперь? Всё тот же genre humain,
Не сильно изменившийся от Трои,
Прирученный, но от избытка стен
Приученный скорей ломать, чем строить.
 
 
Что отличает этот род от прочих?
Употребление артикля «бля»,
Кормёжка в день на сорок два рубля
И сон на двух квадратных метрах ночи.
 

«Философия мелких мест иль крупной мести…»

 
Философия мелких мест иль крупной мести?
Жизнь – всегда вопрос определений:
Тот невольник чести, тот – бесчестья,
Этот – полоумный, этот – гений.
 
 
Времени когда кому хватало,
Чтоб немножко прояснить вопросы?
Это на свободе его мало,
А в тюрьме – с лихвой. Уроборосу,
 
 
Съев свой хвост, – в ушко, вослед верблюду?
Если кесарь там застрянет тромбом,
Чтобы на меня не злился он бы,
Больше философствовать не буду.
 

«Диалектика мягкого тела и твёрдой пули…»

 
Диалектика мягкого тела и твёрдой пули,
Доброго слова и грязной брани
На широком просторе от во саду ли
До в огороде, в городе и за гранью.
 
 
Лёгкое дыхание – и тяжёлое дышло,
Свет небесный – и мрак, и морок.
Как же так неказисто вышло,
Что жизнь обернулась не сном, так обмороком.
 

«Каждое тело – миллиарды клеток…»

 
Каждое тело – миллиарды клеток —
Соединяется с каждым телом:
Можешь быть не особенно меток
(в этой всеядности всё и дело),
 
 
В цель попадаешь, и хромосомы
(внутри ДНК по краям – белок)
Послужат основой – плотной, весомой —
Нового тела. Такой итог
 
 
Предполагает короткий век —
Плату за всеобщность избирательного права,
Которую вносит сполна человек,
Плотской любви пригубив, как отравы.
 
 
А у души бесклеточный modus,
И только одна у неё во вселенной
Пара. Поэтому прыгай, где Родос,
Обозначая границы сцены.
 
 
Целостность выбора не обещает:
Всё на всё словно в «махнём, не глядя»,
Поэтому плачут, поют, как в La Scala,
Очень взрослые тёти и дяди,
 
 
Ввысь забираясь за Доницетти
Так высоко над водой и сушей…
Поэтому, боже, помилуй эти
Души, боже, спаси их души!
 

«Оплодотворенье – творение плода…»

 
Оплодотворенье – творение плода:
Творец, отдохни после праведной брани,
В околоплодные, не зная брода,
Воды кораблик отправится. Ранее
 
 
Был пустоцветом и жил пустобрёхом,
Слыл краснобаем да сплыл. А вернувшись,
Понял: от самого царства Гороха
Не было более важного душам,
 
 
Чем отыскать долгожданное тело
И прилепиться к нему, притулиться.
К незаменимому в мире целом,
Как среди всех городов столица.
 
 
Плодотворенье, творение мира.
Был пустоцветом, а стал демиургом,
Равным, по сути, Эсхилу, Шекспиру
Или какому ещё драматургу?
 
 
Спи. В этот час сон становится жизнью,
Хроносом – каждая хромосома.
В эти мгновения полусонные
Кажется – светом сверхновая брызнула.
 

«Мы связаны прочней верёвки…»

 
Мы связаны прочней верёвки,
Надёжней самых хитрых пут
(Из тех, что лилипуты ловко
Для гулливеров наплетут).
 
 
Сродни тем узам мирозданья,
Что держат эллипсы планет
На привязи у солнца дальнего,
Им посылающего свет.
 
 
Я тяготенье открываю
Ничуть не хуже сэра Ньютона,
И вижу, сколько понапутано
Тут явного, а больше – тайного,
 
 
Как очевидное невероятно
В порыве дружбы с парадоксами!
Уходишь, хоть влечёт обратно,
Пытаешься забыть: мол, бог с ним, —
 
 
Но распрямляется пружина
И маятником – на попятную!
Всё это физика, мужчина,
Вполне простая и понятная.
 

«В наступившей тёмной ночи…»

 
В наступившей тёмной ночи
(темнота течёт, как ртуть) —
Только доченьки-сыночки
Освещают скорбный путь.
 
 
Только доченька, как месяц,
Только сын, как огонёк.
Через города и веси
В перепутице дорог
 
 
Ты свою не потеряешь,
Океан пройдёшь по кочкам,
Где вольнó волной играют
Твои доченьки-сыночки.
 

«Тюремный хлеб скорее солон…»

 
Тюремный хлеб скорее солон,
Чем горек, и скорее чёрств,
Чем мягок. Он предельно прост.
Он ощущением счастья полон,
 
 
Возьми его, кроши в ладонях,
Роняя крошки между строк.
И жизнь, не побоявшись вони,
Зайдёт в тюрьму на огонёк
 

«Один калякал в Моабите…»

 
Один калякал в Моабите,
Другой вёл с петлей репортаж.
Я был для них всего лишь зритель,
Вполне беспечный персонаж.
 
 
Теперь – вердикт Замоскворечья! —
Они берут меня в братья́.
Иных уж нет, а те – далече.
Но жизни правильной и вечной
Мотив подхватываю я.
 

«На прогулку, триста шестая…»

 
На прогулку, триста шестая!
Эхо гулко по коридорам.
Я иду, в голове листая
Длинный перечень, место в котором
 
 
Заполнял на пяти континентах,
Берегах четырёх океанов.
Долгой памяти кинолента
Колесит на моем экране.
 
 
В приключениях тела и духа
География непростая.
Здесь слились для тюремного слуха
Шестая часть суши и триста шестая.
 

«Жди меня к обеду…»

 
Жди меня к обеду —
Я вот-вот приеду.
Из-за пара над кастрюлей:
Вот я и вернулся, Юля!
 
 
Жди меня и к ужину,
Богом ряженого-суженого.
Из-за пара над тарелкой:
Покрупнели наши мелкие!
 
 
Ждите меня к завтраку,
Словно снега в Африке,
Как воды в пустыне —
Снова я с моими!
 
 
Наполняй бокалы!
Из девятого Ваала
Вырвался. Оковы
Не сковали пульса.
Я вернулся!
 

«Новый год! Зажгите свечи…»

 
Новый год! Зажгите свечи!
Приглядись: из огоньков
Я к вам выбегу навстречу,
Шаг, другой – и был таков!
 
 
Бородой не обеспечен,
Но куда там Дед Мороз!
Новый год. Зажгите свечи.
Из краев, где холод вечный,
Я вам ёлочку принёс.
 

«Жизнь раскрашена в полоску…»

 
Жизнь раскрашена в полоску,
Как граничный столб страны:
От кота Матроскина
До Матросской тишины.
 
 
Только свыкся с белым светом,
Глядь – а тут черным-черно!
Только купишься на это —
Снова прежнее кино.
 
 
Монохромная обитель —
Жизнь, духовная и плотская.
Из Матросской выходите
В океаны, кот Матроскин.
 
 
Ну вот – напрасно ты боялся:
Всё своевременно в Багдаде.
Охрана ходит в темпе вальса,
А нам другого и не надо,
 
 
Нам за решёткой так привольно.
Довольно сыра в мышеловке,
Матросская в первопрестольной
Устроена особо ловко.
 
 
Ещё б Солдатскую построить —
И тишина управит миром.
Спит арестант. Багдад спокоен.
Мы все по временным квартирам.
 

«Над Москвой такая Тишина…»

 
Над Москвой такая Тишина:
Уши ломит, голову пронзает.
Кажется, придумана она
Специально для зазнаек-заек.
 
 
Вольно им скакалось по лесам,
Да невольно вляпались в УКашку.
Плачут, снявши скальп, по волосам
Были зайки, а теперь букашки.
 

«Дантов ад – всего лишь бездна…»

 
Дантов ад – всего лишь бездна,
Но без дна и берегов,
Ад советский, слишком трезво
Сочинённый – для врагов,
 
 
Для друзей и для матросов.
Отдыхает в Тишине,
Тело, глину из Колосса
Транспортируя вовне.
 

«Чувство юмора и любовь – это и есть свобода…»

 
Чувство юмора и любовь – это и есть свобода.
Она – одежда для них, хоть приходит сама нагая.
Ты стоишь, рот разинув, голый среди народа,
И силишься улыбнуться, хоть видишь и хвост, и рога, и
 
 
Запах серы вдыхаешь, но юмор хранит весёлых
Юношей, даже тех, кто добрёл до пенсий.
Ты смеёшься и любишь – снова и снова,
И не выкидываешь ни полслова из песни.
 

«Вот тюремные свидания…»

 
Вот тюремные свидания:
За решёткой телефон.
Из него идёт годами
Стон.
 
 
За аквариума стенкой
Открывает рыбка рот,
Только пялит, пялит зенки,
Но не слышно, что поёт.
 
 
Эта рыбка золотая
Через толстое стекло
Жить несчастным помогает.
Выжил. Значит, помогло.
 

«Тюрьма способствует спокойствию…»

 
Тюрьма способствует спокойствию,
Ты в ней становишься философом.
И этот корвалол не свойственен
Не заточённым в клетку особям.
 
 
Я унесу свою свободу
На перелатанных подошвах
И присягну перед народом:
Мне дело – целый мир, им – швах.
 

«A priori значит – до дури…»

 
A priori значит – до дури,
A posteriori значит – с дурью.
Вот, собственно, вся культура.
Цивилизации полные ульи.
 
 
Мёд собирая, сладкие взятки,
Лишь Диоген избежит диабета.
Вот вам чертёж мирового порядка
По эту, привычную сторону Леты.
 
 
А по ту нет ни опыта, ни теорий,
Одна беспросветная трансцендентность.
Впрочем, довольно пустых разговоров!
Жизнь не кончается. Кончается кинолента.
 

«Трое в лодке, не считая собаки…»

 
Трое в лодке, не считая собаки,
Трое в камере, а собак – не счесть.
Самое время помахать после драки
Кулаками тем, у кого они есть.
 
 
Декабрь кончается. Скоро праздник
Для послушных и не очень послушных ребят.
Для хороших (плохих не бывает) и разных.
…Трое в камере спят.
 

«Измеряя тюремным метром…»

 
Измеряя тюремным метром
Геометрию линий жизни,
Ты проходишь сквозь ветер, безветрие,
Веру, безверие – сызнова, сызнова.
 
 
Не запутайся в геометрии —
Пифагорова карта сыграна?
Посылает тебе приветы он
И штаны, о которых знал издавна.
 
 
Измеряя тюремным ритмом
Блюз, рапсодию Тишины,
Научаешься жить по наитию:
Без вина, без ля-ля, без вины.
 
 
Кандалы, как сандалии, сброшены,
Сброшюрованы приговоры.
Хороша ли, плоха эта ноша,
Геродот разъяснит в Истории.
 
 
Доверяя тюремным литерам
Правду (сдобрена с воли ложью),
Улетят и твои гонители,
Как притворная сделка, ничтожные.
 
 
Всё проходит – и метры, и ритмы,
Литеры унесёт к горизонту,
А ВОХРа, утратив бдительность,
Остаётся – голая и без понта.