Текст книги "Чужое побережье"

«Какое дело морю до залива…»

 
Какое дело морю до залива,
От свежей отстраненного воды,
Где уж давно барашковые гривы
Не бегают туды или сюды.
 
 
Но через линзу северной слюды
Ты глянешь на обплаченные ивы.
Оплачено? С Невы? Увы, не вы. И
Не вам по берегам следить следы.
 
 
И хоть так хочется воскликнуть: viva!
Но vita brevis. Витя брав и смел,
Волна же волатильна и пуглива,
Не приспособлена к какому-то из дел.
 
 
Песчинки лижет ли неторопливо,
Растрелли обрекает на расстрел
Ли из сольцы и солнца тучей стрел.
…А лучше я придумать не сумел.
Какое дело морю до залива.
 

«Спи, ночь сентября, как и марта…»

 
Спи, ночь сентября, как и марта,
Те же двенадцать часов.
Дети уже потянулись за парты,
Птицы – на юг. Голосов
 
 
Птичьих и детских теперь не услышать,
Осень молчанку молчит.
Пересчитай повлажневшие крыши,
Я пересчитаю ключи.
 
 
Первый откроет небесную небыль,
Быль земную – второй.
Вот и пускай летят себе в небо,
Или их в землю зарой.
 
 
Третий оставлю – в твой сон ненароком
Тайную дверку открыть.
Вот тебе рифмы: на одиноко – не одиноко,
На умереть – жить.
 

«С чем тут спорить…»

 
С чем тут спорить? Со скормом? Со скромным?
Не скоромным? С диагнозом: жить
Не умеем, как хочется. Фить! —
И покроемся зеленью дерна.
 
 
Травам силы дадим и листам,
Как они там без нашей подачки?
Теорема довольно проста,
Хоть и втиснута в хитрый задачник.
 
 
Но и с глиной последней во рту
Буду булькать, хрипеть, не даваться:
Мне еще не назначено к праотцам!
Смерти нет! Смерти. net. Смерт… ту-ту…
 

«Пиши: по-человечески и нет…»

 
Пиши: по-человечески и нет,
По-рыбьи, и по-птичьи, и по-бабьи.
Пиши – и каждый (сон ли, нет?) сонет
Мне отзовется океанской рябью.
 
 
И каждый (кто? Manet или Monet?)
Окажется не злата ради,
А просто с вечностью наедине.
Совсем как та добыча радия,
 
 
Где грамм – добыча, помнится, и годы
Труда. И что ж – напрасен этот труд?
Но если слуги белку стерегут,
Скачи по-беличьи, минуя огороды,
Народы, роды (женский и мужской).
Пиши – делись тоской.
Но не давись тоской.
 

«Он не бредит, он бродит…»

 
Он не бредит, он бродит: дрожжи-то внесены,
А процесс ферментации тут небыстрый.
Коридоры кончаются стенкой, а у стены
Не прикинешься ванькой, шутом, артистом.
 
 
Время не кончилось – выбродит, выбродит сок,
Дай только срок (хоть давали срока немалые),
Будет лечитель добрым, учитель строг.
Им, а не нам век пропись свою пожалует.
 
 
Ели не виноваты, а виноват елей.
А виновато лотоса корневище,
Сок его тоже бродит – налей,
И будут блаженны духом нищие.
 

«Кораблям не знаю, где и место…»

 
Кораблям не знаю, где и место:
То ль внутри оно, а то ль снаружи.
Так штормит! А приглядишься если,
Это только рябь на мелкой луже.
 
 
То ли в бесконечность уплываем,
То ли просто топаем на кухню.
В снах и то – по-всякому бывает:
То ли Троя строится, то ль рухнет…
 
 
Бесконечность – не уют, конечно,
Только манит, манит постоянно.
…Корабли на рейде постояли —
И уплыли – вечно, бесконечно…
 

МОЯ РОДО-СЛАВНАЯ

В холодную землю

 
Родства не помнят – ни Ивана,
Ни Моисея, ни Ноя – к чему им эти пазлы!
Все то, что тяжелей стакана,
Заведомо из рук выскальзывает.
 
 
Их вид смешон, убог, нелеп,
И образ жизни почти что скотский.
Они только и делали, что сеяли хлеб,
Но в холодную землю ложились не хуже, чем предки Бродского.
 
 
Приветят хлебцем и самогонкой,
И что я им? Случайный зритель.
Но я лучше с ними буду пить горькую,
Чем без них – дольче виту.
 

Черноземные волости

 
Все эти черноземные волости
И раньше не страдали вольностью.
Не Север, чай. Ну а теперь
Попробуй, выйди за околицу,
А то и попросту за дверь.
Тут ни валдайских колокольцев,
Ни прочего. Распуган зверь,
 
 
Но не пугливы идиоты.
Они хоть ходят на работу,
Но знать не ведают труда.
Чтят с понедельника субботу,
И только у ларька – страда.
 
 
Так жизнь гнобят – свою, чужую,
Совсем не понимают нас
И нажираются на раз.
Падут – и в ус себе не дуют.
…Но я люблю их.
Вот весь сказ.
 

Прогулки с Витей

 
Эх, dolce vita. Сладко, Витя? Что ж, Витек,
Смотри: родное пепелище.
Отсюда попросту убег
Любой, кто не хотел быть нищим.
Рванул вприпрыжку, со всех ног.
 
 
А мы с тобой тут пепел ищем.
Ну да – вот этот пепел нищих,
Вот этот дедов магарыч,
Припрятанный на случай «Ч».
 
 
Бежали, побросав посуду,
Брели сквозь ветры и простуды
В Москву, в Москву, в Москву, в Москву!
Как говорится, разгонять тоску.
 
 
А разогнали жизнь впустую.
Мою мелодию простую.
Ты, видно, Витя, не вполне…
Ах, бес, мне скучно, скучно мне!
 
 
Мы шли к отеческим гробам.
А тут бедлам.
 

Татарва

 
А тут татарва,
Что, по слухам, князей на бадье опускала.
Чего бы урвать
Мне у предков, стянуть с пьедестала?
 
 
Покуда они
Кочевали с вокзала к вокзалу,
За ночи и дни
Небось накопили немало.
 
 
Не чтили пророка,
Партийную книжку хранили
Как ока зеницу. До срока
Друзей хоронили.
Без мулл. Так, поплачут…
 
 
Так что, накопили?
Добыча? Раздача?
Вот тут неудача.
Лишь облако пыли
 
 
Стоит над могилами.
Сухо там, сухо.
По самое брюхо.
По самое брюхо.
 

Медь

 
Шли с рыбным обозом в Москву, но не знали, что скоро протухнет,
Начав с головы, вся, что водится, рыба в стране.
Кухаркины дети должны оставаться на кухне.
Все третьи – лишние. В сторону. Молча стоят в стороне.
 
 
Учились на медные деньги. Не знали, что тазиком медным
Накроются многие. Громче военная медь!
Они уходили. Ушли, растворились бесследно,
Так и не врубившись, иметь или не иметь.
(А в быть иль не быть эффективно врубается смерть.)
 
 
Они, может быть, степеней не достигли известных,
Но очень любили родную русскую речь.
И слова никак не могу я изъять из той песни,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
 

СТРАНСТВИЯ СИНДБАДА

Морзянка

 
Ты неверно понял морзянку звезд.
Здесь всегда мороз,
Здесь всегда норд-ост.
Ты хотел ту звезду на пряник?
Ни силком, ни силой не заберешь.
Только на могилах
Здесь зреет рожь.
И во лжи у семи у нянек
 
 
Подрастает дитя. И пока глаза
На местах, и заваривается слеза
(Не жалей, не жалей заварки),
Рожь кровавую уберут,
Напекут хлебов и намутят смут,
И в одежде уйдут немаркой.
 
 
Ты играй,
Пока не скривилась ось.
Шарик несется то вкривь, то вкось,
Путаясь в сопливых орбитах.
Сопель, сопел, выхлопов – аж до слез.
А обмыться, Синди, не довелось
У семи в семи разбитых корытах.
 
 
Ты играй, дитя,
У семи у муз,
Пока в путь готовят
Двухсотый груз.
Но не слушай Клио и Уранию.
Если учишь морзянку
Историй и звезд,
В оверштаге при случае в Млечный мост
Врежешься. Это призраки, призраки – гони их.
 
 
И теперь под пение аонид,
Куда б ни рулил,
Ты плывешь в Аид
(Там и Верди им подпевает).
Ты хотел к волхвам
В караван пристать,
Ты все время ищешь
Себе под стать
И принюхиваешься: не пахнет ли раем.
(Ну, не знаю, не знаю, не знаю…)
 
 
Вифлеем, ты спрашивал? Вифлеем
За семь бед, семь морей и нянек семь.
Поспеши, накрути портянки.
Уходи, Синдбад, уходи совсем.
Ты неверно понял морзянку.
 

Нефтяные пары

 
К Вифлеему все ближе. Звякают
В хурджинах дорогие дары.
Приготовлен кусок лакомый,
Но прочертят воздух знаками
Нефтяные пары.
 
 
Знаки масти огненной-огненной,
Обжигают о них горшки
(Чтобы супа поесть юродивым,
Замерзающим на родине)
Не боги – божки.
 
 
К Вифлеему все ближе – нижут
Знаки прописи огневой:
Мене, текел. Ни жить, ни выжить.
Жуть, как жарко горят эти иже
Над головой.
 
 
Жажда. Жарко в песках. Марко.
Это марево (вверх от жары).
Упакованы агнцу подарки —
Нефтяные пары.
 
 
Ураза их на раз дразнит,
Рамадан их гнобит до поры.
Рознь – это ведь общее. Разве
Нет? Разве нет этой казни —
Нефтяные пары
 
 
Собирать и в казну прятать?
Пошлых пошлин ли, НДПИ
Ржавы латы, худы заплаты,
Гранови… хреноваты палаты.
А от пенсии до зарплаты
Нет воды – напоить…
 
 
Есть лишь нефть. Есть лишь смерть. Есть лишь злато
Среди этой фискальной муры.
Виноваты ли мы? Виноваты
В том, что облачность здесь не из ваты —
Нефтяные пары.
 
 
К Вифлеему все ближе. Ой ли?
Ойлы-петроли, петровы птенцы,
Караванщики в чистом поле
Открывают с дарами ларцы.
 
 
…Но когда самый главный Нефтяник
Суд свершит у бездонной дыры:
Ты хохмач, ты лентяй и охальник.
Эта жизнь – я отвечу, – не пряник —
Нефтяные пары.
 

Третий Кибуц

 
Вот Третий Кибуц. В Кибуце нет конституций,
Аннексии лишь, контрибуции и асфикции.
Здесь толстые празднуют праздность, а тонкие – рвутся,
Не изменяясь в лице (невеселые лица).
 
 
Шумит до полуночи крепкая эта столица.
Гудит – laissez faire здесь клаксонам дарован.
Ау! – В небесах заблудилась блудница,
Не в небе, так в небыли дымной,
В чаду вавилонских жаровен.
 
 
Этот третий (не лишний ли?) под отвес
До небес он дотянется в секторе нефти и газа.
А залезешь на башню и глянешь окрест —
Понимаешь, куда б ты ни влез —
Всюду помесь колхоза с военной базой.
И в любом из местечек и мест
Веет не олья-подридой, а ойло-петрольной заразой.
 
 
Вот Третий Кибуц, а четвертому не бывать.
И точно так, как румын – не нация, а специальность,
Здесь за «чертой оседланности» – благодать
Не евреям – колхозникам third generation. Это данность.
 
 
В ощущениях данная? – В ощущениях, да.
Данная. – И тут же отнятая навсегда.
 

Шестая часть

 
Шестая часть – это уместит ли разум?
Купи-ка билет на свои трудовые,
Езжай – и в окошке, сколько хватает глаза,
Пулеметные вышки сменяются буровыми.
 
 
Гляди повнимательней, Синди,
Видишь – из грязи да в князи
(Кто в идиш, в иврит ли двинул,
Кибуц на кибуц променял лишь
И стал там разносчиком той же гнильцы и заразы).
Одни только вылезли – сразу же гордые выи
Воздели, и их уже и не помиришь (хотя усмиряешь)
Со всем остальным, что по-прежнему в грязи.
По Брежневу, в грязи, по присному, – если не те, так другие.
Здесь грязи – как штази.
 
 
Куранты на башне все бьют,
А окрест бьют баклуши
Не-вольные каменщики вавилонского столпотворенья.
И в мире нет силы инерцию эту нарушить,
Чтоб летом варенье варить,
А зимой есть варенье
И для заготовок ходить
Околачивать груши.
 
 
Помилуй, нет силы,
Послушай,
Ведь это, мой милый,
Шестая часть суши.
Пятая точка.
Четверт(ованн)ое измеренье.
 
 
…Синдбад от варенья
Отрывается с сожаленьем
(Синдбадов верблюд,
Как осел буриданов, голодный – от сена).
Без толку используя личное местоименье,
Он платит за долгий постой подходящую цену.
Ну что – поднимаемся?
Движемся в новую сцену?
 
 
…В шестой части света
Здесь есть заморочка такая:
Игольные уши.
Ну что же, верблюд, пролезаем.
 

Китеж

 
Этот город на гордых холмах – видишь?
Вот сюда ты коней гнал, сюда ты вострил лыжи.
Этот город, Синдбад, и есть Китеж,
А царит там полковник Киже.
 
 
Он ночами Гарун-аль-Рашидом ходит
С колотушкой по темным углам столицы.
А под утро (тут взяли такую моду)
И полковник исчезнет, и город его растворится.
 
 
Над парковкой и офисом полночью бдят архиереи,
Поправляют светильник, молитвенные чтут знаки.
А под утро ты видишь: лишь Роджер веселый на рее
Да бездомные псы (ах, какие тут злые собаки!).
 
 
Тут дороги втридорога. Рожки-ножки
По дорожке протягивает почти каждый.
Тут утром всегда оказывается ложью
То, что ночью казалось безукоризненной правдой.
 
 
И сюда покупает билетик one way однажды,
Заплатив по тарифу сребреников тридцать,
Всяк, кто чина и злата, как рассола с утра, жаждет,
И упьется. И с Китежем растворится.
 

Последний причал

 
Ну вот и настала пора опустить паруса.
Из странствий, Синдбад, из пространства уходишь. Вчистую.
Ты видишь вдали огоньки? К огонькам – голоса?
Ну хочешь, план местности этой тебе нарисую?
 
 
Смотри, где ты жаждал увидеть летейский хрусталь,
В суму тебе сунули грамоту явно другую.
 
 
Заилена Лета. На мили в грязи геометрия дней,
Вся в иле ведет неэвклидовой тропкою в пропасть.
Так смета была ведь? Была. И работали мы по ней,
Но стерлись сестерции, лиры заеврились. Ей —
Ей. Этот ил словно «Ил», словно «Ту»:
Он и эту, и ту – под лопасть.
 
 
И чавкает драга, и хрумкает земснаряд.
В нарядах пурпурных на берег летейский выходим.
А сколько тут лотоса! Силос! (Бригадный подряд
Расцвел пышным цветом на важных моих огородах,
На денежных или бумажных). И что-то там вроде
Гудков каботажных. И тысяча вечных мелодий.
И жалкая тень кобеляжа. И старости страх.
 
 
Заилили лету. Замылили лета мои,
И зимы, и весны, и осени – все без остатка.
Дорога, что вечной казалась, стремительна, кратка.
А лотоса корень – он сладкий, конечно же, сладкий.
Держи за щекой его, Синд.
Если что, извини.
Забудь. Уходи. Не томи.
 

Списан на берег

 
Знаешь, когда больше некуда плыть,
Ты утратишь все навыки кораблевожденья.
А каинову печать не смыть
Ни в трех водах, достигающих точки кипенья,
Ни в смоле кругового терпенья.
 
 
Ты забудешь про снасти, про такелаж,
Про каботаж. Да и компас не нужен.
А попытка взять судно на абордаж
Бессмысленна, если, скованы вечной стужей,
Стоят корабли
В виду новой старой земли.
 
 
Ты сдаешь под расписку на склад якоря:
Ни к чему якорь списанному на берег.
Никогда, никогда, оранжевым крапом горя,
Не пройдет броненосец на траверсе неоткрытых америк.
 
 
А открытые – закрываем. С днища счищаем ил,
Навсегда оседаем в сухие доки.
И рассказывать, где ты плавал и с кем ты пил,
Про гавань глубокую и о глотке глубокой
Мало проку.
Ты был молод, Синди, и, несомненно, мил.
Зря ты только трогал провода под током,
 
 
Зря ты сердце считал мышцей, отличной от всех,
А голову – не только подставкой для шляпы.
Зря в спасатели рвался над пропастью не во ржи, так в овсе,
А сбивали – падал на четыре на все
Лапы.
 
 
Ты наймешься сторожем проржавевших бортов,
Порыжевший бушлат припасешь на праздник.
Как оказалось, ты всегда был готов
Возвратиться из князи в грязи.
 
 
На меркаторовой карте – колбаса,
Астролябией будешь колоть орехи.
Раньше были грехи, теперь – лишь огрехи,
Рваньше стали паруса.
Всех историй твоих – на полчаса,
Да и то лишь мальчишкам для смеха.
 

НУ ПОЛЕМИКА

«Как ты пытался мозги вправить…»

…как будто жизнь качнется вправо,

Качнувшись влево.

Иосиф Бродский

 
Как ты пытался мо́зги вправить
Хотя бы юношам и девам!
Нет, жизнь здесь не качнется вправо,
А только влево.
 

«…А внутренности жертв есть внутренности наши…»

…Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,

Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить.

Осип Мандельшам

 
И о войне гадать поэтому легко.
Победа? – Хорошо. Добавим в молоко
Для праздничного дня немного пшенной каши.
 
 
А наши уж стоят, без слов руками машут —
Рабы, чтобы молчать. А камни для чего?
Немного лет пройдет – и народят мамаши
Таких же молодцев с издержкой речевой.
 
 
Природа? – Третий Рим. Гнильца для молодца.
Хотя богов своих мы любим беспокоить,
Их словно в жар и дрожь бросает от московий.
…Нет этому конца.
 

Вычитанье

Говоришь, что все наместники – ворюги,

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

…Забери из-под подушки сбереженье,

Там немного, но на похороны хватит.

Иосиф Бродский

 
Под матрасом. Да под каждой кочкой.
Столько уже встретил дней рожденья,
Что о дне ином – хотя б с отсрочкой,
 
 
Но пора подумать: вычитанье
Собирать готово до́лги наши.
И никто их не отпустит. Кашей
Не накормит. Не прикроет дланью.
 
 
Я вот тоже повторял за старшим:
Кровопийцы хуже, чем ворюги.
И дотумкал только в длинном марше:
То, что верно в мире, где фелюги
 
 
Пристают в провинции монаршей
К берегу, маслины где, фисташки,
Не всегда подходит там, где вьюги,
И конвойный не дает промашки.
 
 
В палестинах наших – без обмана,
Густо кучерявит пух на рыльцах.
Здесь у нас в богах двуликий Анус:
Фас – ворюга, профиль – кровопийца.
Дружелюбные такие лица.
 
 
Ах, как хороши герои наши!
Как же их рожают-то мамаши?
 

«Так начинают: года в двадцать два…»

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий.

Борис Пастернак

 
От тьмы мелодий рвутся к мамке
Своих детей. Их приласкав едва-едва
И только рассадив по лавкам,
 
 
Мчим с мужиками дергануть по банке.
Потом деньгу бы надо зашибить:
Стремимся в банк и матереем в банке.
Чины чинить, заборы городить,
 
 
Петлицу подставлять для ордена, медали…
И вдруг, как по башке дубиной – хвать!
Да мы почти что все просрали!
Вот тут и начинаешь начинать.
 

«Езжай, мой сын, езжай отсель…»

Ни к городу и ни к селу —

Езжай, мой сын, в свою страну, —

В край – всем краям наоборот!

Марина Цветаева

 
На шарике найдешь теперь
Немало мест, где шаг вперед
Не обязательно пятьсот
Шагов назад, где, говорят,
Не всё всегда наоборот.
 
 
Где не всегда конвойный взвод
На малых выгонят ребят,
Где не всегда затычку в рот,
Бывает – правду говорят.
 
 
Бывает голова вверху,
А ниже – ноги.
Где в хлеб не сыпали труху
И не смеялись над убогим:
Ха-ха, хе-хе, хи-хи, ху-ху.
О боги!
 

«Мы ели с ней суши, не забывая имбирь…»

…ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь.

Или замуж за дурака».

Анна Ахматова

 
Мужики за соседним столиком пялились на ее фигуру.
Я сказал ей: ну, всё – ухожу в монастырь.
Это все-таки лучше, чем жениться на дуре.
 
 
А она мне: Ахматова, мол, как же так?!
Чувства нежные бесконечно длятся.
Сударыня, я не такой мудак,
Чтоб попасться на книжную провокацию.
 

ЛЕГКОМЫСЛИЕ И СУЕСЛОВИЕ

Доска объявлений

* * *

 
Меняю первородство на чечевичную похлебку
И бабу, у которой я не первый.
Требования к похлебке: едкая, к бабе – ёбкая
И желательно не полная стерва.
С подлинным верно.
 

* * *

 
Талант зарыт в землю.
Надоело маяться!
Поможешь? Вот тут внимательно внемли:
Доход пополам (и корни, и стебли).
Карта прилагается.
 

* * *

 
Береги платье смолоду,
Сдавай его в химчистку.
Бабенок по углам не тискай.
Живот держи в голоде,
Ноги – в тепле, кобуру – не пустою.
А голову? Да бог с тобою.
 

Первый в лени

 
Для того ли чистил печень,
Чтоб отлынивать от водки?
День намечен, час намечен,
Обеспечу водку глоткой.
 
 
Средь беспечных я беспечен,
Средь кручинящихся круче
Всех кручинюсь. Как из тучи,
Слезы лью. А если нечем
 
 
Позаняться – первый в лени
И в работе не второй.
Как учил товарищ Ленин,
Я в учебу с головой.
 
 
Пить до дна. По дну не ползать.
Мимо нот всех громче петь.
С удовольствием и пользой
Жить бы, если бы не смерть.
 

Техника безопасности

 
Скажу еще.
Скажу еще короче.
Поскольку память разум горячит,
Здесь многое (помянуто не к ночи)
Нам следует сначала обесточить,
А после обессволочить.
 

Портрет

 
Хорош у молодых куплет.
Умыли!
Придется подарить им свой портрет,
Отмыв его от пыли.
 
 
Старик Державин метит точно в гроб.
Он знает,
Кому оставить ямб (пяточек стоп),
Ну и гекзаметр.
 
 
Но холоден сей ритуальный инвентарь.
Он медлит:
Повадятся еще пускать винтарь
И петлю
 
 
В ход, бронзовея на века,
Поэты.
Пожалуй, придержу пока
Портретик.
 

Со змеей и без змеи

 
С змеею всяк – хоть грек, хоть жид —
Ведет беседы ежедневно.
Она, гремучая, гремит,
А ты готовишь тазик медный,
 
 
Чтоб им накрыть, накрыться чтоб.
Уж лучше в таз, чем сразу в гроб.
 
 
Готовишь также медный грош
И с ним ты шествуешь в аптеку.
На вывеске там узнаешь
Жену – родного человека.
 
 
Она мороженое ест
Из чаши форм необычайных.
Охота перемены мест!
Охота есть! Охота чаю!
…А без змеи совсем скучаю.
 

«Вот Черчилля любимый стул…»

 
Вот Черчилля любимый стул,
Стакан любимый Тэтчер,
Глоток хороший – и заснул
У камелька под вечер.
 
 
А вот те самые дрова,
Которыми премьеры
Ее величества, молва
Гласит, топили печь без меры.
 
 
А вот и шут, и лорд, шутя,
Уселись круг камина.
Тут даже смех, мое дитя,
Подобен аглицкому сплину.
 
 
А вот и я: я с кочергой
И вискаря стаканом
В каминном кресле, дорогой
Сыночек, – без обмана,
Застигнут лондонской пургой
В консервативном стане.
 

«Кукушки наши слабы в арифметике…»

 
Кукушки наши слабы в арифметике.
Я ей кричу: давай умножим на два,
А то не хватит на проезд билетика.
Она как будто даже рада,
Но делит – делит! – спрятавшись на ветке.
Усих поубывав бы!
 

«Всего-всего дождаться можно…»

 
Всего-всего дождаться можно
В России, если жить подолгу.
А если красться осторожно,
То в Каспий попадешь по Волге.
 
 
Узнаешь – дважды два четыре,
Увидишь – острова часть суши,
А лев несет такие гири!
И чушь несет, и бьет баклуши.
 
 
Тут околачивают груши
И офигачивают нервы.
И… Вот еще сказать: послушай,
Из всех всегда найдется первый,
 
 
Который в очередь на душу.
А населения – ни на дух.
Вот этого на этой части суши
Не надо.
 

«Полковнику никто не пишет…»

 
Полковнику никто не пишет,
Ефрейтора никто не любит
(И даже мама с папой, с ними иже
Хоть подпоручики, хоть Киже).
А из моих вполне приличных книжек,
Гляди: костер разводят добры люди.
 
 
Ребята, вы стараетесь напрасно,
Сказали ж: рукописи не горят.
И хоть кричите: гори, гори ясно!
Но это уж навряд.
 

«Все будет хорошо – и мы поженимся…»

 
Все будет хорошо – и мы поженимся.
Поженимся на каждой и на всех.
Бедовые, как пара юных ленинцев,
Пушистые и белые, как мех
(Ремарка: тут овации и смех).
 
 
Ремарка мы возьмем в свидетели,
Он в ЗАГСе лучше закуси любой!
И День Петра с Февронией отметим
Глоточком водки нежно-голубой.
 

Форма и содержание

 
Гимн, о богиня, воспой тем, кто носит красивую форму.
Тем, чей оклад содержанья в три раза повышен.
Тем, кто мильонным числом по Руси разведен для прокорма.
Нет, мы не ропщем, а ропщем – так тише и тише.
 
 
Нам бы вот тоже хотелось кормиться – хоть маленькой нормой.
Но ты, богиня, конечно, все знаешь нас лучше:
В мире не хватит на всех ни оклад-содержанья, ни формы,
Ни кобуры, ни вязанья, ни хляби, ни суши.
 
 
Кушайте суши и пива побольше берите.
В очередь стройтесь с своим подношеньем приличным.
Ты ж, о богиня (боюсь, не схватили б с поличным),
Стань-ка в сторонке и будь только зритель, лишь зритель.
 

Подражание Пруткову (басня)

 
Поэт однажды нес такую чушь!
Да не однажды – постоянно.
Я б убежал в деревню, к тетке, в глушь,
В Саратов, наконец, минуя ямы
 
 
Дорожные. А он так разогнался,
Несет – и все. Шурует в темпе вальса.
Читатель, он тебе не попадался?