Текст книги "Ева и Мясоедов"

– Если он ни при чем – отпустят, и он вас догонит.

Человек в железнодорожной форме лгал без всяких усилий, но она эту ложь распознала:

– Отпустите его!

– Да что вы в самом деле? – обозлился он не столько на нее, сколько на самого себя за то, что теряет с ней время. – Я-то как могу его отпустить? Идите вон сами и просите.

Она стояла и никуда не уходила.

– Ну что, тебя силой выталкивать?

Бабушка молчала.

– Вот что, возьми листок бумаги и напиши, как все произошло. Только живо. Штраф заплатишь, и дело с концом.

Она писала, немного наклонив голову и отбрасывая прядь волос, очень быстро, легко, как будто это и было всю жизнь занятием ее огрубевших, но все еще тонких пальцев. Наконец исписав листок с обеих сторон стремительным убористым почерком, протянула его с таким видом, точно написанное ею могло действительно что-то значить и не будет выброшено в корзину, посмотрела на человека в железнодорожной форме молящими глазами и за безразличием и холодом, в который были эти глаза точно асфальтом укатаны, проступило что-то живое и очень близкое.

– Вы дворянка? – спросил он по-французски.

Странное выражение промелькнуло в ее глазах, удивление, недоверчивость, страх и, верно поняв, что терять ей уже нечего, она молча кивнула, не став уточнять, что дворянином был ее бывший муж.

– Как вас зовут? Пойдемте со мною.

Еще пьянее, отчаяннее и надрывнее играла на улице гармонь и уже совсем разошлись под дождем женщины – те, к кому должны были вернуться мужья и сыновья, и те, кому предстояло до скончания века вдовствовать, как и ей – только при живом муже.

Николай был, к счастью, не в изоляторе НКВД, а в каком-то чулане, куда его заперли обходчики, ушедшие праздновать победу. Он лежал на полу, свернувшись калачиком, и спал, сжимая изо всех сил тряпку как доказательство своей невиновности.

– Сколько мы вам должны? – спросила она со старомодной щепетильностью.

– Нисколько, – отмахнулся он, закуривая.

– Нет, – возразила она, – прошу вас. Мне так будет спокойнее. Чтоб по закону.

Она заметно нервничала, возможно, боясь, что он назовет сейчас слишком большую сумму, но старалась держаться с достоинством, и начальника станции, бывшего петербургского инженера-путейца, сосланного в эту местность в конце 1920-х годов и назначенного на должность в связи с войной и только потому, что некого было больше брать, за годы войны измученного не меньше ее, живущего в постоянном напряжении и под страхом расстрела, охватило раздражение против беспомощности и никчемности их всех, позволивших загнать себя в подпол.

– По закону? – зло отозвался он. – По закону ему дали бы десятку, и вы б его больше никогда не увидели. Вы как живете-то, милая? По закону. А муж ваш где, на фронте? – спросил он уже совсем бесцеремонно, но давая себе право на эту бесцеремонность.

– Он ушел от нас, – ответила она, смешавшись. Ему показалось, что женщина сейчас разрыдается, но слез на ее лице он не увидал. Все свои слезы она уже давно выплакала…

Точно ли так оно все было в действительности или нет, произносились или нет именно эти слова, действительно ли заговоривший по-французски среди барабинских степей начальник станции был из дворян или, может быть, просто оказался образованным милосердным человеком, пощадил ли он несчастную внучку купца первой гильдии за то, что она умела говорить на галльском наречии и могла легко выдать себя за дворянку – я не знаю. Чудом спасенный дя-дюшка впоследствии рассказывал эту передававшуюся в нашем роду как священное предание историю несколько иначе. По его словам, все вышло еще более обыденно и одновременно с этим невероятно.

Он хорошо знал, что приближаться к буксе, и уж тем более совать в нее тряпку, нельзя, но, чтоб поскорее развести костер, не однажды так делал, и всякий раз это сходило ему с рук, а тут попался на глаза обходчикам. Его привели в кабинет к пожилому начальнику станции, где был еще какой-то старый человек, и до того как появилась мать, оба спрашивали у Николая, сколько ему лет и весьма огорчились тому обстоятельству, что выглядевший старше своих неполных шестнадцати, вредитель-диверсант в рваных штанах из мешковины был еще несовершеннолетним и, следовательно, наказать его по всей строгости закона не получалось. Никакого намерения спасать его у них не было, напротив старики были настроены кровожадно, когда же в дверях возникла истерзанная, худо одетая женщина с безумными глазами и бросилась к сыну, двое мужчин принялись объясняться с нею примерно в том же духе, в каком судебный следователь разговаривал с безграмотным мужиком в чеховском «Злоумышленнике».

– Сына твоего будут судить. А ты, тетка, иди к своей платформе, состав сейчас будет отправлен. Да поторопись, не то всех детей потеряешь, а еще и за трактор ответишь – ты какое имела право от него отходить?

Вынеся сей приговор, начальники перешли на французский, и в их речи мелькнуло слово «нищенка».

– Je ne suis pas une mendiante[2]2
  Я не нищенка (фр.).


[Закрыть], – машинально отвечала им женщина на том же языке.

У обоих выкатились глаза, и дочь томского золотопромышленника Мария Анемподистовна Мясоедова, урожденная Посельская, благодаря культурному шоку, а отнюдь не сентиментальности обомлевших должностных лиц получила назад свое чадо с промасленной тряпкой в руках.

Поверить в то, что в Богом забытом городке оказался не один, а сразу два галломана, мечтавших на склоне своих лет взять грех на душу и засадить на 10 лет невинного мальчишку и перешедших с этой целью на язык Франсуа Рабле, мне, признаться, еще труднее, чем принять оставшуюся в моей памяти романтическую версию о классовой солидарности побежденных, хотя чего только не бывает на свете?

Как бы то ни было, дядюшку моего уберег тот самый ангел, который был приставлен к нему вопреки воле его неразумной, но тайно благословенной матери и благодаря благоразумной тетке. Однако и выкуп за трижды спасенную в течение одного месяца жизнь судьба потребовала немалый.

Они добрались наконец до Москвы, где, несмотря на все старания Тузика, некогда выменянная у Хахама бабушкина комната оказалась занята, и стали жить в коридоре – больше было негде. Бабушка обивала пороги учреждений и доказывала, что она все эти годы платила жировку и имеет право на свою жилплощадь, никто не желал ее слушать, отовсюду гнали, но она упрямо держалась своего. В конце концов, ей не осталось ничего другого, как обратиться в суд и ждать его решения. Пока было лето, жили в Болшеве, а потом дочку взяли к себе Тузик с дедом в свою 8-метровую келью, где девочка спала на стульях и делала на подоконнике уроки. Николая отдали в военное училище, откуда он присылал письма треугольником со штампом «Проверено военной цензурой», а бабушка с Борисом из квартиры никуда не уходила: они жили на кухне назло своим обидчикам, морально поддерживаемые остальными соседями, среди которых были супруги Дронеевы – в них квартирный вопрос не умертвил чувство милосердия, справедливости и все той же классовой солидарности. «Суместно обместях» – называлось это в их коммунальной квартире с довоенных пор. И так продолжалось месяц, другой, третий, осень, зиму… Их хотели взять измором, но не на тех напали.

Суд состоялся в феврале. Ответчиками выступала семья офицера, фронтовика, который потерял в 1944-м левую руку и был демобилизован. Он поселился в бабушкиной комнате с женой и маленькой дочерью, после того как его собственное жилье оказалось разбомблено. Деваться ему было некуда, правда времени и места была полностью на его стороне, и по логике вещей ничего хорошего Марии Анемподистовне и ее детям в этом сюжете не светило. Однако все изменила грамотно выстроенная речь добровольного и формально не принадлежавшего к адвокатскому сообществу защитника истицы. Сей мудрый человек не стал отрицать того, что противозаконно занявшие комнату люди были и героями и жертвами войны, он с глубочайшим уважением отозвался о заслугах храброго воина, отдавшего Родине свое здоровье, он выразил сочувствие его жене и дочери…

…но, – говорил адвокат-любитель, – со стороны истицы мы тоже видим детей, и один из них уже носит военную форму и, следовательно, готовится стать будущим защитником Отечества. И потом не будем забывать, что работающая на ниве народного просвещения истица все эти годы добросовестно платила за квартиру. Что мешало делать то же самое ответчику?

В действительности это звучало куда как более изысканно, чем мне впоследствии рассказывали, и моему перу не под силу высокий пафос и риторику заключительной речи бабушкиного заступника воспроизвести, наверняка адвокат сумел воздействовать и на чувства, и на разум членов советского суда, но самое главное, что этим, не взявшим ни копейки ходатаем – а где было бы бабушке деньги на адвоката найти? – оказался сын присяжного поверенного Алексей Николаевич Мясоедов, в котором умерли советский Плевако, Кони и Николай Николаевич Мясоедов-младший (был еще старший, дед моего деда – первоприсутствующий сенатор, составитель законов и уложений, член муравьевской комиссии по пересмотру уставов, сторонник женского юридического образования, композитор и пианист «выше Рубинштейна», филолог, знаменитость, награжденный всеми гражданскими орденами до «Александра Невского» включительно – о нем писали Брокгауз и Эфрон) вместе взятые и который пришел на помощь оставленной семье в тяжкий момент.

– Тяжелая болезнь помешала мне выполнить свой долг перед Родиной и воевать с врагом, но я отдал в рабоче-крестьянскую Красную Армию своего первенца, – завершил свой монолог в библейском духе дед.

Лейтенант благодаря его красноречию обижен не был; он получил жилье в другом доме, а бабушка въехала в свою довоенную 16-метровую комнату, выходившую единственным окном на старый двор возле окружной железной дороги, забрала у Тузика дочь, которая, разрывая сердце отца, горько заплакала, вдруг сообразив, что папа вместе с мамой никогда не будут, и зажили они снова вместе, как жили до войны. Ходили в Тюфелевские бани, где надо было отстоять очередь часа три, но зато в бане давали кусочек мыла, которое больше негде было купить, по вечерам читали книги и музицировали, питались чем Бог послал, носили вещи, перелицованные бабушкой из костюмов профессора Первушина и нарядов его благонравной жены, главное – у них было свое жилье. Но если бы все упиралось только в квартиру!

Привыкшие на Алтае к пастушьей вольнице сыновья никак не желали возвращаться к обыденной жизни, ходить в школу, учиться и помнить свой возраст. В особенности это относилось к среднему Борису. Дни и ночи напролет он пропадал в подворотнях, связывался Бог знает с кем, со шпаной, с такими же оставшимися без отцов, только по другой причине, сверстниками, которых было так много в послевоенные годы, пробовал китайские опиумные сигареты, пил водку и пропадал на рынках, где спекулировал чем придется, и не только папиросами «Норд» на «рупь» пара, но и товарами интеллигентными: книгами (биография Сталина, с трудом купленная в магазине за 5 рублей, уходила на рынке за 50, – уверял меня дядюшка, во что поверить мне было трудно, но не сочинял же он), билетами в Большой театр, занимая очередь по нескольку раз, – и мать с ужасом понимала, что теряет его. Сумевшая сохранить семью в эвакуации, уберегшая троих детей от голода и болезней, от всех опасностей, покуда они были маленькими, она оказалась бессильна защитить их, слишком рано и горько повзрослевших, научившихся ради выживания преступать закон. Ее сын обеими ногами стоял на пути, который вел в гибельную сторону, и подобно тому, как в 1937-м бабушка переживала за болтливого деда и боялась ночного стука в дверь от НКВД, так теперь она боялась милиции.

Ко всему этому прибавилась страшная нужда. Они продали за бесценок дачу в Болшеве, но все равно так бедно, как в 1946-м и 1947-м, не жили никогда. Часть зарплаты, и без того крохотной, съедал заем; от деда помощи было мало, военная пора сотворила странную перемену в его характере, потомственный дворянин сделался жаден и скуп на деньги, коих у него в конце концов набралось порядочно: дед удачно покупал и продавал антикварные вещи, одежду, мебель, ювелирные изделия; старинная фамилия придавала ему шарма и служила пропуском в хорошие дома, где мало-помалу стали входить в моду атрибуты прежней жизни, в ней дедушка знал толк; счет его в сберегательной кассе рос, набегали проценты, но родным от него почти ничего не перепадало.

Тузик жаловалась бабушке, что он заставляет ее брать много работы и отдавать ему все с трудом заработанные деньги, у переписчицы нот болели глаза и прежнее женское счастье в них не светилось. Дед хотел копить еще и еще, но какой же удар ожидал его в декабре 1947-го! Это был тот самый год, когда государство без объявления войны провело готовившуюся в страшной тайне вероломную денежную реформу, отняв у своих граждан все имевшиеся у них сверх минимума накопления. Наличные деньги, хранившиеся в сундуках, просто превратились в ничто, а денежные вклады в сберегательных кассах обменивались в соотношении десять рублей к одному. В результате сталинского блицкрига дед в одночасье потерял почти все, что имел, и пережить этого потрясения не сумел. Единственный, кто мог его понять, был переживший отъем денег еще при царском режиме Иван Финогенович Дронеев, но деду от сочувствия старообрядческого церковного старосты, пытавшегося утешить его евангельской притчей о тленных земных сокровищах и вечных небесных, проку было мало. Алексей Николаевич развелся с Тузиком, бросив ее в убогой комнатушке на Автозаводской, где, впрочем, оставался предусмотрительно прописан и впоследствии получил при разъезде отдельную комнату в соседнем доме, а сам пошел искать по свету другого счастья. Отныне в его романе с женским сословием прибавилась новая составляющая: он обращал свой взор не просто на хорошеньких женщин, но лишь на тех, кто мог приумножить его богатство.

Бабушка жалела брошенную подругу, которой было одновременно неизмеримо легче и труднее: у нее не было детей, а у моей Марии Анемподистовны главной заботой и сердечной болью оставались сыновья.

Николаю еще осенью сразу после того, как они вернулись в Москву, она написала собственной рукой справку о том, что он, якобы, окончил семь классов в Саввушке, и дядю с его начальным образованием приняли в артиллерийскую спецшколу, где его отставания никто и не заметил; оттуда он пошел в училище, а потом, отслужив пять лет в Германии, в Артиллерийскую академию имени Дзержинского и так сделался профессиональным военным, чего в мясоедовском адвокатском роду прежде не бывало и, может быть, по этой причине гений фамильного древа ему не помог.

Во всяком случае позднее дядюшка Борис Алексеевич говорил мне о том, что Красная Армия его старшего брата подкосила. Необыкновенный Николаев ум, память, умение быстро считать и находить моментально правильное решение, трудолюбие, честность – все это было порушено, либо не востребовано однообразной гарнизонной рутиной, выпивками и обидой на судьбу, на свое горькое положение, когда зеленый свет, погоны, звания, должности давали фронтовикам, а не попавший по возрасту на войну, не имевший нужных связей и умения делать карьеру дядька, которому генералом бы стать, командующим, так и не сумел подняться выше подполковника и военпреда ракетного завода. Еще до академии, пока он служил как строевой офицер, дядюшка мой никого не унижал и защищал слабых; если надо было идти разгружать вагоны, становился вместе со своими подчиненными, он был слуга царю, отец солдатам, и все же был явно способен на большее. Правда, был у него шанс переменить судьбу, когда ему предложили поехать на Байконур, где тогда все только начиналось и можно было пробиться к хорошей должности и званию. Николай Алексеевич, может быть, и решился бы на этот шаг, но воспротивилась его молодая жена, блондинка с польскими корнями и шляхетской гордостью, которая – опять же по рассказам спешно устроившей сватовство бабушки – вышла замуж за дядю через день после их знакомства и укатила в Восточную Германию, где он в ту пору служил и, томимый мужским одиночеством, грозил перепуганной матери привезти домой чистокровную немку, буде мать не сыщет жену на Родине во время положенного служивому отпуска.

7

История эта, хотя и относящаяся к более поздним временам, достойна отдельного упоминания, ибо в ней проявился бабушкин талант совершать подвиги не только на войне, но и в мирной жизни. Рассказы на эту тему начинались обыкновенно с того, что немцев бабушка боялась как огня и, чтобы уберечь и себя и сына от беды, подыскала ему сразу несколько невест. Однако несмотря на дядюшкину благородную внешность, служебные перспективы и, наконец, главный козырь – скудное на женихов и богатое на невест послевоенное время, с женитьбой молодому офицеру не везло. Он ездил делать предложение в Серебряный Бор, переписывался с какой-то девушкой из Томска, по поводу чего шебутной и куда более удачливый в матримониальных делах дед распевал песенку собственного сочинения:

 
Зашумели высокие ели,
Получил я письмо от Нинели.
 

А отпуск меж тем подходил к концу, во вторник холостой лейтенант должен был отбывать к басурманкам, и тогда накануне, в пятницу, опечаленная бабушка поделилась горем со своей лучшей подругой Верой Исааковной Броверман, которая Марию Анемподистовну искренне любила, жалела и всегда желала ей добра.

– Есть у меня на примете одна девушка, – не вполне определенно сказала Вера Исааковна. – Только не знаю, подойдет ли она твоему Коле.

Но бабушке терять было уже нечего. В тот же день она получила адресок, по которому послала неведомой, ни разу не виданной воспитательнице детского дома под Икшей телеграмму, о содержании которой можно только гадать, а назавтра в Тюфелевой роще объявилась дядюшкина «избранница», которая, как выяснилось или же рассказывалось впоследствии, в Икше чудовищно тосковала и с трудом отбивалась от своего непосредственного начальника, пытавшегося воспользоваться служебным положением по отношению к подчиненной. Телеграмма из Москвы в этих обстоятельствах оказалась чудесным избавлением из плена, а все подробности написанного бабушкой скоропалительного житейского романа, чем-то похожего на похищение Зевсом Европы, встреча двух блестящих молодых людей в густонаселенной комнате, смотрины, сговор, любовь с первого взгляда, посещение в понедельник загса, бабушкин вздох облегчения и отъезд за границу вчера еще не подозревавшей о перемене судьбы молодой красавицы, которая прожила с дядюшкой всю жизнь и родила ему двоих детей – все это составило один из самых важных родовых мифов и свидетельствовало в пользу проверенного предками решения о выборе суженой.

Вера Исааковна нимало не ошиблась: Галина Ивановна оказалась женщиной эффектной не только внешне, но и по характеру. Польская кровь играла в ней честолюбием и ревностью ко всему, что ее окружало; она умела хорошенько поджимать губы, преподавала математику и дослужилась до завуча, держа и вверенную ей школу, и порученную семью в кулаке. Мужа своего частенько поругивала, свекра не переносила на дух, и он ей платил теми же облигациями, однако свекровь боготворила, и не только за оказанное благодеяние, но и за душевную щедрость и силу и за, если так можно выразиться, равновеличие себе. Когда они поселились после долгих дядюшкиных мытарств и скитаний по Советскому Союзу в Подмосковье, она не раз звала свекровь переехать к ним, бабушка благодарила, выказывала невестке уважение, однако от настойчивого приглашения уклонялась и предпочитала издалека наблюдать за семейным счастьем своего первенца.

Что касается его младшего брата Бориса, то и того спасла любовь. В старших классах двоечник и бездельник, он влюбился до беспамятства в молодую учительницу истории, а с нею и в ее предмет. Учительница на его страсть не ответила, зато дядюшка взялся за ум и по окончании школы решил поступать на исторический факультет университета. Экзамены он завалил, получил повестку в военкомат и уже собрался было идти под ружье, как вдруг стало известно, что на не пользовавшемся никакой популярностью экономическом факультете случился недобор, и наголо бритый Борис сделался студентом МГУ. Так случайно-предопределенно решилась его судьба, в дальнейшем вознаградившая его карьерными успехами, научными степенями, написанными им книгами и пройденными по самым диким местам страны горными маршрутами, первые из которых он одолел еще на Алтае босиком в рубище подпаска и со странным чувством вернулся в эти края десятилетия спустя взрослым человеком со сложившейся судьбой. Но более всех была утешена его матушка, которая после долгих лет непрестанных трудов и бессонных ночей могла хотя бы чуть-чуть успокоиться. И как бы далеко дядька ни собирался, перед каждым восхождением он приезжал к бабушке, и было что-то бесконечно трогательное в том, как она целовала его и полушутя-полусерьезно твердила: «Бобик, Бобик, береги свой лобик».

Еще благополучнее сложилась судьба бабушкиной дочери. В положенный срок она окончила с серебряной медалью школу, поступила в педагогический институт, на третьем курсе отправилась поднимать целину почти в ту же самую местность, где находилась в эвакуации, и по той самой дороге, по которой так трагически ехали они все вместе десятью годами раньше. На целине двадцатилетняя студентка познакомилась с командиром студенческого отряда, вышла за него замуж и родила двоих детей, воспитывать которых досталось бабушке, ибо у ее дочери на первом месте всегда была работа в школе, да и бабушке она, пожалуй, доверяла даже больше, чем себе.

Из 16-метровой комнаты, где одно время вместе жили сразу три молодые семьи: в одном углу Николай с женой и ребенком, в другом – моя матушка с отцом и маленькой дочкой, в третьем сама бабушка, а на балконе в палатке – походник Борис со своей суженой Татьяной, дети постепенно разъехались, обзавелись своими квартирами, и отныне бабушка за них не отвечала. Она дала им все, что могла, – жизнь, здоровье, образование, профессию, судьбу, – дала им себя, а уж как они сумели этим богатством распорядиться, было не в ее власти. Отец же их меж тем жил своей жизнью, которая с бабушкиной продолжала пересекаться и возмущать ее и без того неспокойный дух.

8

Среди многочисленных стихов Марии Анепмодистовны, посвященных мужу, самое знаменитое было вот это:

 
Сед дед Мясоед
Натворил он много бед.
Вдруг затеял он жениться,
У внучат пришел спроситься:
 
 
Посоветуйте, друзья,
С кем счастливей буду я.
Много у меня домов,
Как у зайца теремов,
 
 
Где всегда зовут и любят,
Приласкают, приголубят.
Здесь покормят повкусней,
Там целуют горячей.
 
 
Не могу я сам решить,
Где мне голову склонить.
 

Она зачитывала эти стихи на устраиваемых ею застольях с пирожками, домашними наливками, салатами, студнем и заливным – всем тем, что она научилась готовить к своим пятидесяти годам, и, глядя на это изобилие, трудно было поверить, что сильная, уверенная в себе женщина, хозяйка, мастерица когда-то не знала иных из женских ремесел. Теперь она умела, кажется, все на свете, швейная машинка сделалась ее главным инструментом, она обшивала всю родню, нянчила внуков, и единственное искусство, которому она не обучилась, было вязание на спицах, да и то потому, что оно плохо вязалось с ее деятельным характером. Но главное достоинство и предназначение моей бабы Маши, моей Марии гранд-мер было не в том, чтобы готовить, шить, стирать, гладить и печатать, главное – она умела разбираться в людях, как никто. Она давала житейские советы, устраивала чужие дела, устраняла конфликты и усмиряла чужие страсти, к ней шли, тянулись, ей доверяли, ее слушались, ей подчинялись – она выстрадала это, даже не право свое, а скорее поручение, своего рода послушание. Бабушка никогда не заносилась, не относилась ни к кому свысока, но принимала свою долю с осознанием собственного достоинства, в ней, лишенной, а точнее отрекшейся от дара веры, присутствовал – я не умею этого объяснить – дар взыскующей, терпеливой любви, и в характере ее было что-то от властной игуменьи в миру. По желанию сыновей в последние перед пенсией годы она работала уже не так много и на пенсию вышла рано, отчего пенсия была невелика, но Борис с Николаем каждый месяц ей доплачивали по десятке новыми деньгами, однако никогда ее нельзя было увидеть среди старушек на лавочке во дворе. Ей было не до сплетен и пересудов. Письма из других городов приходили к ней, к телефону чаще всего звали ее, гости в нашем доме не переводились. Среди них бывал и дед, к которому теперь она относилась, скорее, иронически, и все же… все же, что ни говори, но именно он оставался главным событием в ее жизни и был причиной того положения, которое она в глазах окружающих занимала.

Впрочем, советов, как жить, спрашивали и у деда. Молодая родственница обратилась к нему с вопросом, как проверить чувства своего избранника.

– Попроси у него взаймы пять тысяч. Если даст – значит, любит, – ответствовал Алексей Николаевич нимало не шутя.

Женщина так и сделала. Больше своего ухажера она не видала.

Бабушка же, не считая денег от сыновей, получала пенсию в 27, а потом в 40 рублей, с которой всегда покупала шестерым внукам подарки и деньги у нее катастрофически не задерживались.

– Муся не умеет жить, никогда не умела и ничему не научилась, – поставил ей окончательный диагноз богатеющий год от года ее вечный муж, который помимо всего прочего не мог простить бывшей жене того, что в 1947-м после продажи болшевской дачи она причитавшуюся ей половину денег не стала прятать по углам, а купила пишущую машинку Torpedo и пианино – Господи, кому оно тогда было нужно! – но таким образом денежная реформа ее обошла. Только вот никто из детей и внуков способности к музыке не проявил, хотя машинка и сгодилась.

Итак, бабушка писала стихи, которые читала детям, брату, сестре, невесткам, зятю, племяннице, внукам, Тузику и, наконец, самому их герою, когда он приходил с новой подругой и, низко наклонив квадратную седую голову с волнистыми волосами, красиво обрамлявшими его немалую лысину, жадно набрасывался на еду, сметая все подряд, так что чувствовалось, какое удовольствие доставляет ему вкусная пища и как не хватает домашней стряпни и ухода. Жалел ли он когда-нибудь, что дважды ушел от этой женщины, кто знает? Но если в бабушкином присутствии его пытались осуждать или им возмущаться, то все разговоры пресекались одной ее любимой, упрямой цитатой: «Не будь его, сидела б я в Твери…» Она была справедлива и не умела быть неблагодарной.

А тот, к кому эта благодарность была обращена, жил весьма своеобразно в эту пору – у деда начался затянувшийся на долгие годы кризис жанра. После Тузика его гражданской женой стала родная сестра писательницы Валентины Осеевой Анжелика (для тех, кто помнит книги Осеевой, это Мышка из романа «Динка»), с ней он жил на улице Горького прямо напротив Моссовета в большой однокомнатной квартире, где в ванной стояла кухонная плита, а на кухне обитали мать и брат дедовой возлюбленной. От коммунального ли кошмара или по иной причине, но только вскоре дед снова лег в Кащенку и познакомился там с дочерью известного архитектора М. Алексей Николаевич переехал к ней чуть выше по Тверской в просторную квартиру в доме на углу бульвара, где находится магазин «Армения». Однако если сам он лежал в психиатрической клинике с диагнозом довольно туманным, то дочка зодчего была больна всерьез. Однажды она выбросилась из окна дома, попав на троллейбусные провода. Потрясенный дед вернулся к Анжелике, и та его приняла, но некоторое время спустя и она умерла. Было у него еще несколько возлюбленных и среди них одна немка, которая тоже приходила к нам в гости, и дед сидел вместе с нею возле кроватки рыжебрового внука, названного в его честь, что старику невероятно польстило и подвигло подарить Алексеевым родителям большой платяной шкаф. А уже в самом конце мужской карьеры семидесятилетний ветеран Гименея познакомился на кладбище с богатой вдовой советского посланника в Китае Ниной Ивановной С. Могилы ее супруга и дедовой последней жены располагались рядом. Расписываться с новой подругой дед не жаждал, но у Нины Ивановны имелась квартира на Новозаводской улице и зимняя дача в Снегирях, что и стало решающим аргументом.

Все эти годы он продолжал работать в инженерно-строительном институте, а когда открылось Всесоюзное общество по распространению политических и научных знаний, стал мотаться по стране, выступая в клубах, школах милиции, на предприятиях, в парках культуры и красных уголках с лекциями о Горьком и Маяковском… Иногда его приглашали в закрытые города, куда летали на военных или транспортных самолетах, а из аэропорта везли на машинах с зашторенными окошками, но где очень хорошо принимали и неплохо за все неудобства платили. В конце 1940-х – начале 1950-х по не слишком афишировавшимся семейным преданиям – но из песни слов не выкинуть, – дед отменно проявил себя во время кампании по борьбе с космополитизмом. Он был членом приемной комиссии в МИСИ и, всякий раз отправляясь на вступительный экзамен, зловеще острил:

– Иду резать жидов.

Горькая правда этого сюжета состояла в том, что председателем комиссии был некто Изаксон, и вот уж чье положение было воистину трагическим. Что же касается дедушки, то его образ жизни и черты характера в эту пору стали таковыми, каковые веками молва и он сам были склонны приписывать иудейскому племени. Жадность и скупость в зрелые годы сделалась в нем столь же сильной страстью, сколь и сластолюбие в молодые. Дед с еще большей охотой, чем после войны, занимался мелкими спекуляциями, покупал и продавал золото, серебро и драгоценности, он копил деньги и чах над своими сокровищами, но теперь Алексей Николаевич стал мудрым и предусмотрительным и ни за что на свете не позволил бы облапошить себя так, как это произошло с ним в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году от Рождества Христова. Он держал деньги не в одной, а в девяти сберкассах, которые периодически обходил и пополнял свой счет, а кроме того, страшно полюбил азартные игры с государством. Сын присяжного поверенного покупал в больших количествах облигации трехпроцентного займа, и самыми важными, самыми торжественными днями в году у него были те, когда в газетах печаталась таблица выигрыша очередного тиража. Одной газете он не доверял, сверял по другой, а то и по третьей, иногда и в самом деле что-то выигрывал, но немного, однако не унывал и жил с надеждой на то, что судьба вернет ему отнятое после войны.

Он был богат, но с детьми и их матерью своим богатством не делился, напротив, ко дню своего рождения или именин – по некой иронии судьбы небесным покровителем своим мой пращур почитал Алексея человека Божьего, и до мозга костей атеистический, не крещеный и, следовательно, по определению не имеющий своего святого дед день его памяти воспринимал как очередной повод для подношений – итак, 30 марта как бы в день именин и 25 сентября в день своего рождения он ожидал подарков, о чем бабушка опять же насмешливо отзывалась.