Текст книги "Одсун. Роман без границ"

Мы все шалили

Перед сном в Карпатах мы выходили с Катей смотреть на небо. Из-за гор здесь обзор был меньше, но звезды казались ближе и крупнее, и я думал про Петю, который мог бы назвать большинство из этих зирок, а я бы рассказал ему в ответ, что на Украине Млечный Путь называют Чумацьким Шляхом, по которому ехали торговцы солью – чумаки и рассыпали свой товар. Я рассказал бы ему про нашего соседа по школьному общежитию – венгра по имени Мате. Он был худой, высокий, черноволосый и жутко печальный. Работал учителем в местной школе, и это показалось мне тогда очень странным.

Какой венгр, откуда он взялся и почему не едет в Венгрию, если ему здесь одиноко? Он мало о себе рассказывал, у него, похоже, не было ни друзей, ни девушки, его отправили сюда по распределению – тогда оно еще действовало, и Мате должен был отработать три года. В школе он преподавал историю и однажды позвал меня к себе на урок, чтобы я рассказал детям про Москву, где никто из них не был. Я уже говорил вам, что не бог весть какой оратор, но двенадцатилетние мальчики и девочки слушали меня очень внимательно, а когда я предложил им задавать вопросы, сначала стеснялись, но потом от рук не было отбоя. Они хотели знать всё про Красную площадь, про Мавзолей, про метро, про цирк, про Горбачева и Аллу Пугачеву и были, кажется, несколько разочарованы тем, что я живу с ними в одном городе и лично не знаком. Я рассмеялся, но дети смотрели очень серьезно, и мне сделалось неловко.

Вечером к нам пришел Мате с бутылкой самодельного вина. Сначала он молчал, а потом выпил и стал рассказывать, что его родители раньше жили в Дьёре и переехали в Лесковец накануне последней войны, когда эта земля отошла к Венгрии, и я, помню, сильно удивился. Как отошла, к какой Венгрии, почему? Нам не рассказывали про это ни в школе, ни в университете на лекциях по истории КПСС, или я плохо слушал, может быть.

– А дети в школе об этом знают?

– Про Венгрию? Нет, то нэ можна, – покачал он головой, как дедок-бандеровец.

А еще в самом центре села стоял дом, в котором никто не жил. Большой, добротный, ну примерно такой, как у вас, и тоже пустой. Я даже подумал, что хорошо бы купить его и приезжать сюда летом, когда горные тропы и перевалы не занесены снегом, но потом нам рассказали его историю. Оказалось, что в этом доме когда-то обитала ведьма, самая настоящая босорканя, которая умела наводить порчу, воровала молоко у коров, насылала болезни детям и раздоры в семьи. А чтобы вершить эти злодейства, у нее имелся личный черт – выхованок. Она вывела его из неразвившегося куриного яйца. Весь Великий пост носила под левой мышкой, не мылась, не молилась, а когда народ пошел к светлой заутрене и запел «Христос воскресе!», Кудричка – так звали ведьму – пропела про себя «И мий воскрес!».

Не знаю, отец Иржи, приносила она действительно людям зло или же просто все плохое, что происходило в селе, связывали с ней, но говорили, что, когда она в муках умерла, над домом вырвалось из печной трубы пламя, повалил дым и черти в черных капелюшах поволокли несчастную Кудричкину душу. Через некоторое время в хату поселили учительницу русского языка – молодую коммунистку из города. Бедная женщина сбежала из села через неделю, не испугавшись даже угроз положить на стол партбилет, и только завучу призналась, что ночами кто-то касался ее грудей холодными ладонями.

«Замиж тоби трэба», – проворчала та, но, когда в доме стали перестилать крышу, нашли украденный из церкви потир и обнаружили нечетное число стропил, верный признак того, что в доме действительно обитала нечистая сила и чаша была нужна старухе для колдовства.

Вы креститесь, вы чего-то боитесь, матушка? Вот и Катя тоже тогда перепугалась, побледнела. А мне не было страшно, нет. У меня было такое мальчишеское чувство: не боюсь я тебя, злая старуха, возьму сабельку и отрублю лихую голову твоему выхованку. А он, черт такой, видать, надсмеялся надо мной и над всеми нами… Простите, я все время сбиваюсь и забегаю вперед, но откуда мне было знать, что перед нечистой силой нельзя похваляться.

Я довольно быстро научился понимать этот язык и даже пробовал на нем говорить, и если сначала у меня было ощущение, что я встал на ходули, то через несколько дней мне приделали крылья. А какие там были песни, былички, какие духовные стихи! Прошло много времени, и я почти все их перезабыл, но я помню, как полюбил Карпаты. Это невероятный, волшебный мир. И может быть, даже более пленительный, чем у вас в Судетах. Не обижайтесь. Просто в молодости все кажется прекрасным. Я оказался там в том возрасте, когда все западает в душу так глубоко, что перешибить это восприятие невозможно, и что бы ни происходило сейчас, я все равно буду любить ту прежнюю прекрасную землю и помнить о том, как она любила нас.

Это потом, когда началось дурное, Петя принялся уверять меня, что, если бы Сталин не присоединил в тридцать девятом западные украинские области, не было бы никакого Майдана, потому что вся ярость и ненависть к России пришла из краев, которые много веков были в Австро-Венгрии и Украиной-то себя не считали. Но помилуйте, в ту пору, когда мы были там с Катей, какая ненависть, какая ярость? Поверьте, дорогие мои, ни в одном селе, ни в одном доме, куда мы заходили и всем было понятно, что мы русские, кацапы, москали, – ну, по крайней мере, я-то уж точно, – мы не встретили даже намека на враждебность. Союз рушился, шла война в Карабахе, уже изгнали турок-месхетинцев из Узбекистана, началась бойня в Таджикистане, уже избили саперными лопатками демонстрантов в Тбилиси, и только что – в январе – пролилась кровь в Цхинвале, Вильнюсе и Риге, но здесь, в этих мирных краях, ничто не говорило о беде. Ни одного намека, ни слова, ни косого взгляда. А если и было что-то, то лишь сожаление, что мы с Катюхой ходим вместе, а не женаты, – привет моему высоконравственному дядюшке! И скажите мне, какое умопомрачение должно было снизойти на людей, чтобы это случилось? А я скажу вам какое.

В студенческие годы мы обожали хохлацкие анекдоты. Как сейчас помню, Тимоха на сачке рассказывает после истории КПСС, как во Львове решили поставить памятник Степану Бандере.

– Обсуждают проект. На высоком постаменте стоит Бандера, в правой руке у него пулемет, в левой тризуб. На тризубе – москаль. Тут раздается голос из толпы, – довольный Тимошок менял тембр голоса и изображал украинского дедка, чем-то похожего на шолоховского Щукаря: «Тильки москаля потрибно кожен дэнь миняти. – Нащо? – Щоб не дуже смердив!»

И мы ржали, недоумки.

«Диду, диду, москали в космос полэтили! – Уси?»

«Мыкола, ты чув, як москали наше пыво кличут? – Як? – Пи-иво. – От собаки, усих повбывав бы».

Со смеху катались, ухохатывались, и никто думать не мог, во что это выльется. Мы просто шалили… И слово «хохол» никогда не казалось мне оскорбительным, как, впрочем, ни «москаль», ни «кацап». Это же просто игра, забава, шалость, взаимные подколы, у которых есть свои границы, но родовой инстинкт, общая кровь, общая история всегда подстрахуют, уберегут и не допустят, чтобы мы подняли друг на друга руку. Вон французы и бельгийцы всю жизнь друг друга подкалывают – и что?

Справедливости ради, одна неприятность все-таки произошла с нами во Львове, когда мы с Катей решили сэкономить и переночевать в общежитии тамошнего университета. И нет бы нам пойти сразу к какой-нибудь старушке вахтерше и тихо-мирно поселиться – но меня, дурака, потянуло отрекомендоваться, заявиться на филологический факультет к коллегам, к собратьям с моей роскошной госиздатовской командировкой, которая сражала председателей всех колгоспов и глав громад. Но – не львовских интеллигентов. Там мы презрения огребли мама не горюй. Нам дали понять, что все эти наши филькины грамоты не работают, что мы здесь чужие и восторги по поводу украинского быта, фольклора и общей славянской прародины абсолютно неуместны, так что ехали бы вы до своей Москвы, пока вас тут случайно никто не обидел. А Кате они вообще сказали на украинском такое, что я даже после двухнедельного карпатского интенсива ничего не понял, но она покраснела, опустила голову и не решалась посмотреть мне в глаза. И подозреваю, это был отнюдь не упрек, что у нее нет штампа в паспорте.

Оплеванные, мы поперлись на вокзал и просидели там всю ночь, потом двинули в Тернополь и Почаевскую лавру, поразившую меня своей громадой и мощью по сравнению с ничтожным городком у ее стен и жалким музеем научного атеизма, а оттуда в Киев, и все опять стало прекрасно, дружелюбно, и я решил, что львовское – это мелочь, случайность, интеллигентский гонор и спесь, банальный комплекс неполноценности по отношению к МГУ и Литинституту. А в остальном мне очень понравилось на Украине, и летом, когда мы с Катей пошли в поход по северу, я с болью, с обидой, горечью замечал, насколько беднее обыденная русская жизнь. Я нигде не видел на западе Украины такой разрухи – и как хотите, что угодно думайте, но у меня есть одно объяснение: это советская власть. С ней было плохо, без нее – еще хуже стало.

Любовник неба

После сна о Купавне на меня нападает бессонница. Не знаю почему. Может быть, потому, что я привык перед сном выпивать, но шарашить по полкам и искать в темноте в чужом доме алкоголь не могу. Сижу за столом и просматриваю книги, каталоги и иллюстрированные журналы, оставшиеся от старшей поповской дочки, которая в этой комнате жила, пока не уехала учиться в Прагу. Я вот тоже учусь и все-таки пробую читать на чешском. Конечно, это не очень просто, но раз уж я здесь на время поселился, неужто подписи под картинками не осилю? Это ж не латынь. В журналах все очень красивое, броское: интерьеры, лица, наряды, автомобили – даже не подумаешь, что девочки из такой семьи это читают. А с другой стороны, что они должны читать? Жития святых? Библию? Непросто, наверное, быть дочерью священника. Особенно в наши времена. Какому парню она станет объяснять, что до венчания ни-ни? Разве что тоже поповскому сынку. Но это раньше было целое сословие, а теперь как они друг друга найдут, особенно в стране, где православных наперечет? Да и матушке Анне каково девок воспитывать в доме, где все пропахло страхом? Конечно, не твоя, кума, печаль, но все равно, живя здесь, я почему-то не перестаю думать о чужой стране, ее истории и пытаюсь в ней разобраться.

Чехия кажется мне очень спокойной, закрытой, сдержанной, что называется, себе на уме. Я не знаю про нее ничего, кроме шестьдесят восьмого года да песни «На нас напали злые чехи». Еще я где-то читал, что чехи – это такие славянские немцы. Дисциплинированные, работящие и оттого так хорошо живущие. Но насколько это все соответствует истине? Навскидку не скажешь, и душа другого народа такие же потемки, как и другого человека. Но однажды мне кажется, я нахожу нечто вроде ключа к разгадке этого квеста. Или какую-то подсказку.

Это происходит в тот день, когда среди печатного гламурного глянца мне попадается журнал с картинкой, на которой останавливается и не желает уходить взгляд. На большой фотографии изображено желтое поле, дорога, а на дальнем плане здание, чем-то похожее на колокольню возле батюшкиного храма. К картинке прилагается статья. Она на чешском, я не все хорошо понимаю, читаю несколько раз и в конце концов основное, кажется, улавливаю. Это история про первую чешскую обсерваторию, по-чешски она называется очень забавно – хвездарна или гвездарна, видно, чехи не любят заимствованных слов и для всякого понятия подбирают свое.

Кстати, не уверен, что это правильно. Большому свободному языку нечего бояться, и он волен брать из других наречий все, что ему нужно, а лишнее отбрасывать. Так вот, эту обсерваторию – лучше я стану называть ее звездарней – построили братья-близнецы Ян и Йозеф Фричи. Причем, как романтически уверял автор статьи, один строил на земле, а другой на небе.

Именно так!

Отец их, поэт, революционер, человек мятежный, с юности боролся с Австро-Венгерской империей за независимость своей страны. После разгрома восстания сорок восьмого года он отсидел несколько лет в тюрьме, а потом уехал в Париж, где братья и родились. Они росли, как обычные парижские мальчишки, ходили во французскую школу и ничем не отличались от сверстников, но каждый вечер поэт рассказывал им про угнетенную родину, куда они однажды все вместе вернутся. Поскольку Йозеф Вацлав был человек одаренный, красноречивый и пылкий (однажды он даже ударил по лицу Карла Маркса за то, что немец презрительно отозвался о славянах), близнецы с детства грезили родной Чехией, и она казалась им прекраснейшей страной, которая, как женщина в неволе, ждет часа освобождения. Сам поэт поехать на родину не мог, его бы там сразу же арестовали, а сыновья по окончании школы отправились вместе с матерью в Прагу и стали учиться в Карловом университете на чешском отделении (было еще и немецкое). Один занимался механикой, другой – палеонтологией.

В журнале была их фотография в полупрофиль – два славных молодых человека: открытые лица с зачесанными назад волосами, умные глаза, мужество и благородство, какого сейчас ни в одном народе не сыщешь. Йозеф и его брат, родившийся на двадцать минут позднее. Их мятежный поэтический родитель, жутко тосковавший на чужбине без семьи, иногда тайком, рискуя попасть в тюрьму, ее навещал. Вывернутая наизнанку библейская притча. Но при этом Ян оказался талантливее и ярче, он был в их союзе заводилой, и Йозеф с этим соглашался, уступал и повсюду за ним следовал.

Они оба увлекались фотографией, которая тогда только появилась и казалась чем-то необыкновенным. Но если палеонтолог Йозеф фотографировал все земное от камней и еловых срезов до веток цветущих деревьев и женских лиц, то механик Ян тянулся к небесному. Более всех земных красот его манил черный небосвод со звездами и луной, и часами юноша сидел возле маленького астрографа, который сам спроектировал и построил в мансарде старого дома на Краковской улице, делая снимки лунных фаз, затмений и кратеров. Он обожал это занятие и оттого не любил дожди, туманы и облака и печалился, когда в ясные чистые ночи, которые он проводил у астрографа, небо начинало светать, звезды постепенно угасали и добрые горожане заполняли улицы старой Праги. Тогда нетерпеливый юноша отправлялся спать, чтоб сократить ненужное дневное время, а проснувшись, томился и нетерпеливо ожидал часа, когда опять останется наедине с ночным небосводом.

И все-таки это было не совсем то, что он хотел. Ян мечтал о настоящей загородной обсерватории, которая распахнула бы перед ним и приблизила все небесное царство, так чтобы огни и звуки города не были помехой ночным свиданиям со звездами. Он даже приглядел местечко в холмах недалеко от Праги, где можно было бы возвести звездарню, и показал его Йозефу. Был холодный осенний день, солнце только что скрылось за неровной линией горизонта, и в тихих сумерках лицо Яна было таким вдохновенным и сосредоточенным, что старший брат не решился его огорчить и прямо сказать, что денег на то, чтобы купить землю, построить здание и приобрести дорогое астрономическое оборудование у них не было, нет и никогда не будет. Йозеф терпеливо выслушивал воспаленные речи самого родного своего человека и смотрел на чертежи пятнадцатисантиметрового телескопа с петцвалевским объективом, как смотрит взрослый человек на детские каракули, чувствуя себя бесконечно виноватым.

Со временем братья Фричи купили в кредит здание в пражских Виноградах и стали выпускать измерительную технику, изрядно преуспев в этом ремесле, но всё же не настолько, чтоб рассчитаться с долгами. Жили бережно, скупо, вкладывая все доходы в дело, а потом Ян вдруг собрался жениться. Йозеф был поражен. Его брат всегда казался ему монахом, чуть ли не евнухом, он никогда не увлекался женщинами и отзывался о них презрительно, делая исключение для одной своей матери. При виде подружек Йозефа Ян краснел и поднимался в мансарду, а после сердито говорил, что нельзя тратить столько времени, энергии и сил на любовь к женщинам, как это делает большинство мужчин, ибо на свете есть куда более важные и прекрасные дела. Он до слез смешил брата пылкими рассказами о том, что в будущем люди придумают иной способ размножения и освободившееся от рабства своей главной страсти человечество сумеет победить все болезни, изменить климат и научится летать к другим планетам.

И вдруг этот чудак влюбился, да так сильно, что Йозеф за него испугался. Еще больше его удивило, что девушка, избранная Яном, была не просто красива, как бывают красивы славянские женщины, но капризна, горда и самолюбива, словно королевская дочка. Поклонников у нее было не счесть, и куда более богатых, знатных и успешных, но она всем отказала и выбрала тихоню Яна. Как, почему, чем он ее увлек? Не обсерваторией же своей дурацкой, думал Йозеф. Однако с той же страстью, с какой младший из Фричей всех женщин мира порицал и обзывал ведьмами, Ян восхвалял теперь одну-единственную и говорил, что Ева совершенна, подобной ей никогда не было и не будет во вселенной. И ночами больше таращился не в небеса, а глазел на Еву, гулял с ней до рассвета по бессонной Праге и фотографировал ее одну.

Йозеф со смешанным чувством зависти и недоумения смотрел на Яна и его подружку: такой гордой красавицы у него действительно никогда не было. Но когда однажды брат признался, что боится испортить, оскорбить возлюбленную нечистыми прикосновениями, Йозеф расхохотался.

– Так вы что, еще ни разу не?..

Смеясь, он стал говорить Яну, что девушки лишь кажутся неприступными, а на самом деле этих прикосновений только и ждут и ничего грязного тут нет. Ян слушал его недоверчиво, но внимательно и про звездарню больше не вспоминал. Йозеф с облегчением, хотя и с некоторым разочарованием, подумал о том, что братец наконец-то повзрослел, поумнел и получил шанс превратиться в нормального человека.

А потом случилась беда. Накануне того дня, на который в костеле Святой Людмилы было назначено венчание, Ян попал в больницу ордена Милосердных братьев с острым аппендицитом и скончался после неудачной операции, так и не познав высшего земного счастья.

– Меня наказало небо, – шепнул он брату за несколько минут до того, как провалиться в вечный сон. – Позаботься, пожалуйста, о моей невесте.

Йозеф понял это так, что брат завещал ему взять Еву в жены, однако исполнить его волю было невозможно, ибо красавица с библейским именем исчезла сразу же после похорон. Месяц спустя пришло известие, что она вышла замуж за немецкого лавочника из Киля, и больше Йозеф ее не видал. Сам он страдал ужасно. Забросил мастерскую, распустил рабочих, оставил город с его толкучкой, узкими улицами, мостами и мрачным замком над Влтавой. Целыми днями осиротевший старший брат бродил по окрестностям Праги, по лесам и холмистым полям вдоль долины реки Сазавы, где цвел желтый рапс, паслись коровы и овцы, а вдали в ясные дни виднелись очертания Шумавских гор.

Он поднимал голову к суровому, призвавшему к себе Яна небу, милому, грандиозному чешскому небу с его фантастическими облаками, каких никогда не увидишь во Франции, всматривался в мощные дождевые тучи, блуждал в молочных туманах, искал голубые просветы, дожидался закатов и ловил свет далеких звезд. Он не прятался от ветра, холода и жары, радовался, когда на небе появлялась радуга, и, если я правильно понял, что хотел сказать автор статьи, в этих прогулках Йозеф находил утешение и странным образом ощущал присутствие брата, призывавшего его не отчаиваться, не осуждать его неверную подругу и не молить о смерти, а жить за них двоих и исполнить мечту, которая и есть его истинная невеста, но он ей изменил. Старшему брату этот таинственный голос казался загадочным и недостоверным, однако Ян не оставлял его и убеждал сделать их общее дело, обещая во всем помогать.

Сплав

Север не был мне родиной, но когда впервые, еще на втором курсе, я оказался на Пинеге в диалектологической экспедиции со старушкой Гецовой, то ощутил такую острую связь с этой землей, как если бы кто-то из моих предков был оттуда родом. Не знаю, что именно, отец Иржи: состав воздуха, иное преломление света, особенные запахи земли и воды, – но я почувствовал, что это мое, и похожего, почти животного, то есть отдающегося в животе чувства не испытывал больше нигде. Может быть, поэтому мне были интересны не местные говоры, а сама эта жизнь…

Я не стал Кате ничего объяснять, а просто взял ее за руку и сказал: вот, мы посмотрели твою страну, теперь посмотрим мою. Не вкладывая в слово «страна» иного смысла, чем край, сторона. Но правду сказано: нам не дано предугадать…

Мы прошли на байдарке за полтора месяца от речки Вожеги до Белого моря. Вам это, милые мои чехи, скорей всего, ничего не скажет, но если бы вы взглянули на карту, то, уверен, удивились бы и не поверили мне, потому что это было то же самое, как если бы мы пересекли, например, Венгрию, Словакию и Польшу. Конечно, это была авантюра, но в ту пору я был тороват на такого рода приключения и ничего не страшился.

У нас не было рассчитанного по дням маршрута, а лишь направление; не было даже точной карты, потому что все карты у нас специально искажали, и мы просто плыли с утра до вечера и ставили синюю гэдээровскую палаточку с прорезиненным дном на высоких и низких берегах, на ягодниках, мхах, камнях – как придется. Если место нам нравилось, оставались на день-другой. Но случалось, стоянки не оказывалось вовсе, на много километров тянулся низкий заболоченный берег да устья небольших речушек с темной водой, и нам приходилось плыть всю ночь, благо северного света хватало. А в другой раз, наоборот, везло, и попадались охотничьи избушки с запасом дров, соли и спичек. В некоторых был устроен очаг без трубы, дым уходил прямо наверх, как в древнем жилище. Я садился на порожек и философствовал, что мир устроен двояко: дом и все, что лежит за его пределами, – и смысл существования состоит в том, чтобы утром из дома уйти, а вечером в него вернуться. Катя слушала меня внимательно, как если бы я говорил что-то очень умное и значительное. А вот водки у нас не было совсем – да и зачем она была нужна двум молодым счастливым людям?

Несколько раз мы пропарывали байду и клеились, нас жарило северное солнце, заливали холодные дожди, иногда поднимался ветер и не стихал ни днем ни ночью, продувая насквозь палатку и вытряхивая из нас душу, и мы не знали, кого просить, чтобы он перестал. Но когда все вокруг замирало и гладкая поверхность озера натягивалась так, что по ней можно было идти, как по льду, тотчас налетали комары и мошка, и мы заклинали ветер вернуться, а сами быстро-быстро собирали лагерь, садились в лодку и плыли допоздна, потому что только на воде от этих тварей можно было спастись. И никакой костер от них не защищал, они слетались со всех окрестных болот, почуяв человеческую кровь, и лезли в дым. Однако Катя никогда не жаловалась, не ныла, не просилась домой, хотя поначалу я этого очень боялся. Она умела терпеть всё. Даже меня.

А еще у нас теперь был порядок и на корабле, и в палатке. С Тимошей во время сплавов обыкновенно все было разбросано, но Катя беспорядка терпеть не могла – и вещи лежали на своих местах. Она вообще всему очень быстро обучилась и могла не хуже меня развести костер из сырых дров, поставить палатку или разместить в байдарке груз так, чтобы лодка не кренилась. Худенькая, с тонкими руками, но при этом сильная, порывистая, неутомимая. Стоит мне, матушка Анна, закрыть глаза, как я вижу ее, точно все это было вчера.

А вот людей мы не видали по нескольку дней. Однажды в деревне Чáронда на противоположном берегу озера Воже, куда наш корабль пришел поздно ночью, высокая прямая старуха назвала нас бесстрашниками, но прозвучало это скорее с осуждением: на такой утлой лодочке переплывать озеро нельзя, ведь скольких людей оно взяло к себе!

Иногда нам попадались моторные лодки, на нас удивленно смотрели сидевшие в них люди, а недалеко от того места, где из Воже вытекала река Ело́ма, двое парней стали гонять вокруг на казанке, поднимая волну и как бы дожидаясь или проверяя, перевернется байдарка или нет. Они ничего не говорили, не кричали, даже не смотрели в нашу сторону, а просто сужали круги и плыли прямо на нас, в последний момент отворачивая, и непонятно было, трезвые они или пьяные, шутят или всерьез угрожают. Байдарку качало из стороны в сторону, и это было настолько тупо и бессмысленно, а я ощущал такую свою беспомощность и хрупкость, что, если бы у меня было ружье, убил бы обоих не задумываясь. Но потом в них что-то переключилось, и они исчезли так же внезапно, как появились. Меня била дрожь, которую я изо всех сил пытался скрыть, а Катя была, напротив, удивительно спокойна.

– Их больше не будет, – сказала она так уверенно, будто с кем-то договорилась.

Через какое-то время у нас кончилась еда. В Москве, когда мы только собирались, я наметил на карте несколько деревень, в которых, по моим представлениям, должны были быть магазины, но как же я ошибся! Это всё были по большей части опустевшие селения, а в немногих жилых деревнях если и были когда-то магазины, то их давно позакрывали. В ту же Чаронду привозили раз в год по льду муку, соль, сахар и подсолнечное масло, а дальше живи как хочешь. Конечно, голод нам с Катей не грозил. Мы ели рыбу, грибы, и мне казалось, что ничего другого человеку и не надо, – что может быть прекраснее ухи из окуней, только что выловленного и испеченного в углях судака или жареных подосиновиков? Так думал я, но Катя через неделю смотреть на дары природы не могла, и когда я случайно обнаружил в рюкзаке банку говяжьей тушенки, оставшуюся от прошлого сплава, – вы бы видели, с какой жадностью она набросилась на мясо, с каким удовольствием его ела. Зубы у нее были ровные, острые, сильные. Не знаю, почему я об этом вспомнил и зачем рассказываю, может быть, потому, что мне дорога любая мельчайшая подробность, с ней связанная.

А еще Катя очень скучала в походе без сладкого и из остатков сахара сварила варенье из голубики, которое я в первый же вечер опрокинул на мох. Худшего преступления нельзя было совершить. Это был единственный раз, когда моя спутница горько расплакалась, как когда-то на берегу Черного моря, а потом сказала сквозь слезы, что устала и хочет домой. Но какое домой, когда до ближайшего жилья были десятки километров!

Да, отец Иржи, нам встречались по пути удивительной красоты места, деревянные погосты, громадные северные избы, похожие на корабли, но сколько же изб было заброшено, сколько стояло пустых, полуразрушенных церквей и разоренных часовен. И так трудно было представить, что когда-то здесь все было наполнено звуками: кричали дети, мычали коровы, звонили колокола, была жизнь – трудная, не всегда ладная, но жизнь. Это была древняя, обезображенная земля, откуда людей ссылали, увозили, переселяли, заполняя пространство лагерями и обнося колючей проволокой, и остатки этих лагерей нам тоже иногда попадались. И если бы не контраст между благополучием украинской земли и бедою русской, я бы не воспринимал все так остро.

И кто, скажите мне, сильнее пострадал от большевистского мора? Где больше осталось незаживающих язв? Что можете предъявить нам после этого вы, словаки, венгры, поляки, восточные немцы, да те же западные украинцы, грузины, армяне, литовцы, латыши или эстонцы? Все, испытанное вами, мелко по сравнению с тем, что сотворили с моим народом и моей землей. Простите, если я кого-то обижаю, но вы же почему-то не хотите этого признавать, вы ставите знак равенства между моей родиной и властью, которая ее уродовала, а разве это честно?