Текст книги "Возлюби врага своего"

Возлюби врага своего
Alexandr Weimar

Дизайнер обложки Alexandr Weimar

© Alexandr Weimar, 2017

© Alexandr Weimar, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-0697-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта история о судьбе немецкого солдата. По воле судьбы этот человек оказался на Восточном фронте в самом пекле трагических событий. Он как законопослушный гражданин своей страны верен присяге и фюреру, но оказавшись на грани жизни и смерти, делает, неожиданный выбор…

Война войной, но чувства за униформу не спрячешь, и он влюбляется в русскую девушку, которая спасает его от смерти. Только в «плену» её очарования, немец понимает, что война, развязанная его страной, не соответствует его мировосприятию. Он не может изменить присяге, но «умерев» на поле брани, он освобождает себя от её исполнения.

Ради спасения многих жизней немецких солдат, которые оказываются в ловушке истребительного батальона НКВД, он вынужден принять правила игры, которые диктуют ему его вчерашние враги.

В 1948 году, он возвращается из русского плена домой, но это уже совсем другая страна. Он с головой погружается в творчество и буквально за несколько лет становится ведущим художником на фабрике художественной керамики в городе Веймаре.

По эскизам своей возлюбленной, он создает образ «Божьей матери» для одной из костелов города.

В 1974 году вовремя празднования 25 лет ГДР, на фабрике фарфора, он встречает своего русского сына. Тот как офицер советской армии прибыл на завод в составе дружественной делегации Группы Советских Войск в Германии.

Во время ознакомительной экскурсии по фабрике, в мастерской не серийных заказов, на рисунках времен войны, офицер узнает свою мать. Подобные рисунки он видел в детстве в семейном архиве. Советский майор решается узнать, откуда взялись эти рисунки вдали от его дома. Так, через много лет встречаются отец – ветеран вермахта и его сын – майор советской армии.

Пролог

Наверное, можно назвать гением того человека, который в России придумал телевизионное шоу «Жди меня». Еще совсем недавно я и представить себе не мог, что когда—нибудь стану её участником и даже смогу с её помощью я встретить свое прошлое. Я не мог даже предположить, что по – прошествии чуть больше половины века, я вернусь в ту страну, в которой я оставил, свою молодость, и свою единственную и настоящую любовь. Прошли годы, но боль утраты, все это время не покидала мое сердце. Я жил надеждой снова встретить ту, которая вырвала меня из лап смерти. Многие годы я обращал свои мольбы к создателю, и вот на склоне прожитых лет Бог услышал мои молитвы…

Глава первая

«Русская мышеловка»

Что вы, можете знать о русской зиме, если вы, никогда не были в России… Вы, даже представить себе не можете, что зима в России – это сущий ад. Порой нам, безусым юнцам казалось, что русские призвали на свою защиту, какие—то дьявольские силы. Эти силы, возникали из неоткуда и так же таинственно исчезали, оставляя на поле брани десятки и сотни убитых немецких солдат. Эти силы не давали нам сделать последний шаг в достижении победы. Это был русский дух – тот дух, которым обладает почти каждый русский воин, встающий на защиту своего отечества.

Все эти годы, что пошли после войны, я задаю себе один и тот же вопрос: – «Зачем мы тогда пришли в Россию? Какова была наша истинная цель? Каждый раз я вижу, только один ответ – «мы пришли – умереть».

…и мы умирали – умирали за какие– то лживые и мифические национальные идеи, которыми был нашпигованы наши мозги. Мы умирали, везде, где нас настигала смерть. Мы не представляли, что кончиной своей и ненависть к другим народам не создаем нашей родине величие, а лишь ускоряем её крах. Мы тонули в болотах. Мы замерзали, в бескрайних и заснеженных полях под Москвой. Мы горели, в танках и блиндажах. Нас, как взбесившихся псов, как неземную нечисть, убивали все, кто только мог держать в руках оружие. Не многие из нас выжили в этой кровавой мясорубке, но тот, кто выжил, тот до конца дней своих будет просыпаться в кошмарных снах с одним лишь желанием – вычеркнуть из памяти весь этот ужас. Но прошлое забыть невозможно – оно живет в каждой клетке нашего организма. Тысячу лет история будет напоминать всему человечеству, о трагическом времени нашего отечества.

Меня звать Кристиан Петерсен. Я родился в 1922 году Тюрингии – в городе Ордруф, в семье каменщика Клауса Петерсена и медицинской сестры Кристины Петерсен. Когда меня призвали на службу в вермахт, мне было всего восемнадцать лет. В тот год, когда началась война, я учился на втором курсе высшей школы «Баухауза» в городе Дессау, земли Саксония – Анхальт. Мне тогда не было дела до политики, потому, что я с детства хотел служить искусству. В отличие от своих сверстников, я не маршировал по улицам города под бой нацистских барабанов. Я не был фанатиком национал – социалистической партии. Как и многие граждане моей страны, я просто любил свою родину. Я искренне верил в те идеи, которые доносил до моего сознания наши правители, и я считал их правильными. Я был молод. Я был красив. Я был счастлив, что родился немцем, и живу в эпоху этих глобальных перемен.

….и вот пришла война. И я не стал искать повода, чтобы уклониться от повинности. Я решил честно исполнить свою обязанность и отдать долг моей стране, потому, что я искренне верил в правоту нашего дела. Все началось зимой сорок первого года. Для нас теплолюбивых европейцев она пришла нежданно и задолго до того, как фюрер, обещал нам теплые квартиры в русской столицы. Я никогда не смогу забыть этот жуткий холод, который пробирал до самых костей. Оружейная сталь прочно прилипала к рукам. Если ты, потерял перчатки – то ты, мог считать себя трупом. Через три дня твои пальцы покрывались водяными пузырями, а потом они начинали сами по себе отваливаться. Когда это происходит, ты даже не чувствуешь боли – ведь этот процесс необратим. Если тебя, не успели эвакуировать в полевой лазарет, ты превращался в ходячий труп с гниющими руками, которыми ты никогда уже не можешь ни есть, ни пить ни держать оружие – ты мертв.

Вот в таком кромешном аду, и в условиях блокады мы столкнулись с русскими. Основные силы группы армий «Центр», которые рвались к Москве, еще до наступления холодов были заперты, четвертой и третьей ударными армиями Калининского фронта на подходах к большевистской столице. В декабре русским удалось отбросить нас от захваченных рубежей, больше чем на сто километров. Нам в то время чертовски повезло. Наш полк обосновался в кирпичных подвалах церквей и бывших купеческих домов провинциального городка. Уже скоро военные журналисты окрестили этот город – «Крепким орешком», придав ему статус непобедимого. Эта случайность спасла мой 257 мото – пехотный полк 83 дивизии, от полнейшего уничтожения. После того, как мы обустроились, «мышеловка» захлопнулась. Русские, подтянули резервные войска четвертой армии и, выбили нас с окраин, наглухо запечатав ловушку самого конца февраля. Три месяца полной блокады стали для моих камрадов настоящим испытанием стойкости германского духа.

В декабре сорок первого и январе сорок второго года, после последнего штурма большевиками нашего гарнизона, город окончательно превратился в маленький «Сталинград». Пути отхода были блокированы 360 стрелковой дивизией большевиков.

Мы, будучи окруженные со всех сторон слепо верили своему командованию и в мощь немецкого оружия, и даже в таких условиях, не смотря на потери, мы продолжали драться с русскими, которые яростно отстаивали свою землю. За месяцы боев весь город превратились в настоящее поле брани. Именно тогда в самый разгар обороны нашего гарнизона, «колесо фортуны» внезапно изменило мою солдатскую судьбу, которая пришла ко мне на пост в образе нашего обер – фельдфебеля.

– Стоять! Пароль! Я буду стрелять!

– Ты, совсем спятил – Кристиан? Вена, – сказал знакомый и простуженный голос.

– Опал, – пробубнил, я отзыв.

В нелепой фигуре, обер– фельдфебеля Краузе, я узнал того, кого мы за глаза называли нашей «батарейной мамой».

– Вы, все чокнулись в этом котле! Вам кругом мерещатся «Иваны». Опусти пушку студент – не видишь это я Краузе! Только, что вестовой доставил приказ от «папочки» Зиценгера. Сматывай удочки – тебя, переводят в разведывательный эскадрон, на место одного ублюдка, который три дня назад пошел в сортир и там без вести пропал. Будешь теперь служить в разведке под командованием обер – лейтенанта Крамера.

Обер – фельдфебель, показал мне казенный лист бумаги с подписью командира полка.

– Мне, приказано, срочно доставить тебя на командный пункт!

– Я что могу оставить пост, – спросил я.

– Да! Лемке, тебя сменит…

Карл Лемке выполз из подвала, сонный и весьма раздраженный. Его можно было понять. Кому было интересно торчать не в свою очередь в карауле да еще на тридцатиградусном морозе, в то время когда все камрады сидят вокруг теплой печки и пьют французское вино, и режутся в карты.

Обер – фельдфебель, прикрыв огонь рукой, закурил старинную вишневую трубку. Он сделал две глубоких затяжки, и сказал, указав мне мундштуком на карабин:

– Дерьмо. оружие к осмотру. Я не хочу Петерсен, получить от тебя случайно, пулю в свой арийский зад…

Я передернул затвор. Удалив из патронника патрон, я показал пустое оружие Краузе. В этот миг на посту появился заспанный Карл Лемке. Он, как только меня увидел, стал канючить, как пожилой мюнхенский угольщик.

– Что ты, такое придумал Петерсен? Ты, что – решил нас покинуть, – спросил он, ворча под нос. – Не забудь, у «мамы» забрать свои консервы, а то он сука сожрет их ночью, под «плащ—накидкой», – сказал он, намекая на положенный мне паёк.

Во время перевода из одного подразделения в другой, Краузе давал каптенармусу предписание, по которому тот был обязан выдать убывающему суточный паёк. Паёк состоял из двух банок колбасного фарша и половины буханки хлеба или пол килограмма ржаных сухарей.

– Меньше разговаривай! Не тебе Карл, думать, куда и зачем переводится обер– ефрейтор Петерсен. Командованию виднее, – зло сказал обер—фельдфебель. Он сплюнул в снег кроваво красную слюну и удивленно сказал:

– Вот черт, только этого мне не хватало. В этом промозглом гадюшнике я, наверное, подхватил цингу.

Карл Лемке, равнодушно взглянул на кровавое пятно и не сдержался, чтобы не вставить свои десять пфеннигов:

– Герр обер – фельдфебель, вам, надо витамины кушай. Кто жрет лук и чеснок – тот не болеет цингой…

– Закрой свой гнилой рот – сопляк! Будешь ты, еще учить старину Краузе, что ему делать.

Я отдал Лемке тулуп часового, который мы надевали в карауле во время этих жутких морозов и караульные боты на толстой войлочной подошве.

– Гренадер Карл Лемке пост принял, – сказал он, стараясь показать из себя выдающегося служаку.

На прощание я пожал ему руку, и, пожелал удачи. На всем в то время не хватало удачи.

– Счастливо тебе камрад! Желаю не болеть и не пукать, – ответил Карл, как всегда ехидно и с какой—то идиотской подковыркой.

Через месяц я узнал от моих камрадов, что после моего перевода в разведку, пуля выпущенная русским снайпером, поставила в жизни Карла последнюю точку. По поводу его смерти, парни из нашей батареи пышных поминок не устраивали. Ни кто не жалел его. Карл Лемке – был отвратительной личностью. Он был из числа тех, кто с детства носил коричневую рубашку, стучал в полковой барабан, называя себя настоящим немецким патриотом. Мы знали, что в минуты фронтового затишья, он бегал к командиру карательного батальона – оберштурмфюреру SS Штаймле, который был его земляком. Карл ему не жаловался, но в разговорах нередко вспоминал имена камрадов, кто, по его мнению, разлагали дисциплину фривольными разговорами про войну и фюрера. За это его ни кто не любил. Многие парни опасались Карла, и поэтому были с ним всегда настороже. Новость о смерти Лемке, была воспринята в батарее, как господнее провидение.

Моя новая жизнь на восточном фронте началась после провала «великого большевистского штурма», который, состоялся в конце января сорок второго года.

Девятая айнзатцкоманда, квартировавшая до блокады в Сураже, имела удовольствие жестоко отомстить большевикам за разгром их гарнизона в Крестах. Так называлась одна из деревень, которую мы взяли в ходе летнего наступления. В январе большевики хорошо потрепали ваффен СС, отправив на свидание с богом почти тысячу любимчиков фюрера.

Попрощавшись с Карлом, я двинулся вслед за обер – фельдфебелем, который знал в этом городе все дыры. Краузе спустился в церковный подвал. Я, словно мышь, шмыгнул за ним следом, погружаясь в атмосферу сырости, духоты и смрада. В эти жуткие дни блокады в подвале православной церкви имени «святого Николая», квартировал мой расчет дивизиона 7,5 см полевых пушек, leIG 18. Здесь было тепло. Мы топили чугунную печку, которая досталась нам от отступивших большевиков. Уставшие, голодные и замерзшие камрады из дивизиона лейтенанта Фрике, отдыхали на трехэтажных деревянных нарах, сколоченных нами в минуты затишья. В соседнем помещении подвала был оборудован полевой лазарет. Это была вотчина полковых докторов и санитаров, которые делали все, чтобы вернуть нас к жизни. Признаться честно, в те дни у меня на душе было тоскливо. Мы были окружены. Боевой дух уходил из нас, как уходит воздух из пробитой автомобильной камеры. В минуты затишья мы молились господу о своем спасении, но Бог почему– то не слышал этих молитв, и смерть продолжала пожинать кровавую жатву.

Где– то в глубине подвала осипшим от простуды голосом полковой капеллан капитан Шнайдер, читал над убитыми библию. Свободные от службы парни, выносили окоченевшие трупы на улицу в холодную церковную пристройку, чтобы захоронить с наступлением тепла и этот ежедневный ритуал напоминал настоящее безумие. Было такое ощущение, что мы все были обречены. Большевики старались прорвать нашу оборону, и поэтому наш полк нес чувствительные потери. За три месяца зимы, мы потеряли больше двух тысяч человек. Из пяти тысяч камрадов вошедших в город в июле1941, к марту1942 года, осталось нас чуть меньше половины.

– Ты студент, только кота за яйца не тяни. Схватил свои шмотки и вперед! Нам тащиться, через весь город! Я должен сдать тебя по команде, чтобы еще успеть на вечерний суп – сказал обер—фельдфебель.

Пока я собирал свои жалкие пожитки, Краузе присел к раскаленной печке. Он снял вязаные перчатки, и вновь раскурил вишневую трубку, погружаясь в нирвану.

– Черт! Как же я замерз, – заскулил он. – Как, только живут, здесь эти чертовы славяне, – обращался он то ли ко мне, то ли к черной пустоте подвала. – Это же настоящий кошмар!

– Я герр обер—фельдфебель, тоже такого мнения. Камрады дивизиона озабочены тем, что у нас нет теплой униформы. Фюрер нам обещал!

– Фюрер студент и нам много чего обещал, – сказал обер—фельдфебель. – Мы еще два месяца назад должны были быть в Москве, – с иронией в голосе продолжил Краузе. – Если бы большевики не навалили нам в декабре под своей столицей, то сейчас, мы могли бы греться в их теплых квартирах, а не морозить свои яйца в этом чертовом захолустье.

Докурив, обер—фельдфебель выбил остатки табака, и спрятал трубку в карман шинели.

– Мне интересно Петерсен, почему тебя переводят, – спросил Краузе.– Это стало загадкой для всей батареи.

– Не могу знать? Я герр обер—фельдфебель, не ведаю планов наших командиров и не знаю, что у них на уме.

– Вот и я не ведаю, – ответил Краузе. – Ты сам, из каких мест будешь?

– Я герр обер —фельдфебель из Тюрингии.

– Из Тюрингии!? Какого черта!? Странно – как ты, оказался в нашей дивизии? Мы ведь из Ганновера.

– Случайность герр обер – фельдфебель – банальная случайность! Я же пошел на фронт из Дессау. Учился я в высшей школе «Баумхаус» на художника. Поэтому мне пришлось временно уехать из дома, чтобы поступить на учебу. А после призыва, меня направили в учебный батальон, который сформировали из студентов. После учебного батальона я очутился в Целле, на учебном центре, в восемьдесят третьей дивизии.

– Тюрингия! Тюрингия камрад – это сила! Слышал, у вас там сказочные места, – сказал Краузе, и глубоко вздохнул. – Мне студент, эта война как и тебе спутала все планы! Черт, бы побрал, эти советы с их морозами и нашего фюрера, который только и думает, как навалить Сталину огромную кучу! Мы второй месяц сидим здесь, вместо того, чтобы идти вперед на Москву. Надоело! Надоело сидеть в этом каменном подвале в пятистах километрах от русской столицы и ждать когда большевики нас всех повесят за яйца.

– Вы женаты?

– Жена и дочь остались в Ганновере, – угрюмо сказал обер —фельдфебель. – Хочешь, взглянуть на их фото?

Он достал из внутреннего кармана портмоне и протянул мне пожелтевшую фотографию.

– Ты Петерсен, даже не представить себе не можешь – я в вермахте по контракту с тридцать девятого года. С того самого дня, как сформировали нашу дивизию. Целых три года оторванных от цивильной жизни. Целых три года засунутых в глубокую задницу! Теперь по воле фюрера, мы должны сидеть здесь на краю света и ждать, когда «Иваны» соберутся с духом и заморят нас, как крыс.

– Большевики герр обер—фельдфебель не простят нам этой войны.

– А кто их дикарей будет спрашивать! Фюрер подбросит нам пару дивизий ваффен СС, и вы молодые и сильные парни пойдете дальше, до самого Урала.

– До Урала? А вы, – спросил я.

– Посмотри на меня Кристиан! Мне всего тридцать два года, а я уже дряхлый старик с простуженными легкими и отмороженными пальцами. А что будет дальше?

Я отключился и уже не слышал, что говорил мне Краузе. Я смотрел, на его семейную фотографию и думал о своем городе и о том сказочном месте, где мне довелось родиться девятнадцать лет назад. На меня с фотографии смотрели счастливые лица, а я в тот миг почему—то вспомнил Габриелу.

Габриела была соседская девчонка. Она жила рядом, и обещала ждать меня с фронта. Ощущение того, что ты кому—то нужен, согревало лучше всякого шерстяного «вшивника».

– Красивые девушки.

– Еще бы! Ты студент, не поверишь – но моя Марта, в молодости была настоящей красоткой. Эх, жаль, что тебя переводят в разведку, – сказал Краузе. – Я хочу, чтобы бы ты портрет нарисовал. Я бы мог заплатить тебе десять марок.

– Десять марок?

– Да, десять марок! А что тебя удивляет? – спросил Краузе.

– За десять марок, я, пожалуй нарисую. Я возьму с собой фотографию? Через три – четыре дня, если меня там не убьют, будет готово, герр обер – фельдфебель.

– А ты Кристиан, славный малый! Если бы тебя не перевели, мы бы с тобой поладили. После ротации у нас будет возможность отметить в тылу нашу фронтовую дружбу, скрепив её бутылкой доброго шнапса. Так и быть бери фото, да смотри, сукин сын – не потеряй! Это единственное, что осталось у меня из воспоминаний о счастливых днях.

Я положил, фотокарточку в жестяную коробку от леденцов со странным названием «Монпансье». Я нашел её в одном из разбитых домов. В ней я хранил всё: карандаши, акварель и небольшие рисунки, которые умудрялся делать в минуты фронтового затишья. Это был мой сейф. Это был мой «несгораемый шкаф», который хранил все мои ценности и память об этой войне.

Краузе не знал, да и не мог знать наперед, что в июне 1943 года его семья погибнет под руинами собственного дома. Война придет и в наш дом. Английская бомба, разнесет родовое гнездо Вальтера до самого фундамента. Там под грудой кирпича она похоронит жену, дочь и еще семнадцать человек, мирно почивавших в своих постелях. Обер – фельдфебелю Краузе, никогда не суждено будет узнать об этом. Вальтер погибнет ровно через месяц, во время прорыва блокады. Его убьет раскаленный осколок русской мины. Рваный кусок железа пробьет его голову насквозь вместе со шлемом. Его мозги, словно желток из яйца вытекут через дыру на дно промерзшего окопа, и на этом история семьи Краузе будет прервана, как и история тысяч немецких семей.

– А у тебя Кристиан, есть девчонка? Ну, такая блудливая подружка, с которой ты в детстве играл в «доктора»…

В шутку, за привычку все знать, все видеть и влезать во все дела нашей седьмой роты, мы называли фельдфебеля – «длинный носом».

– Нет! Я еще молод, и пока не хочу жениться. Если меня не убьют большевики, я женюсь, но только это будет после войны. Я не хочу, чтобы моя фроляйн, сходила с ума, дожидаясь с фронта. Отец умер задолго до войны от воспаления легких. А кроме матери у меня никого. Хотя правда, есть Габриела…

– Габриела? – переспросил удивленно Краузе, – Ты засранец, говорил, что у тебя никого нет. Эх, студент, ты лжёшь старику Краузе?

– Габи, герр обер—фельдфебель, это просто моя соседка! Она молода, хотя и не дурна собой. Когда я уходил на фронт, ей исполнилось всего шестнадцать лет.

– Уже шестнадцать лет? Кристиан – ты глупец! Это именно тот возраст, который делает из фроляйн настоящую фрау. В этом возрасте их мокрые дырочки, которые мы так любим, покрываются нежными волосками. Они все не прочь испробовать, что такое любовь и с чем её едят. Ты, хоть ей «вдул» напоследок?

Слово «вдул» вызвало у меня внутренний смех.

– Нет – не «вдул» – не догадался, – сказал я, стараясь не засмеяться.

– Что ты ржешь – придурок! «Вдуть» – это самое первое дело, что должен сделать мужчина с женщиной. Если «вдул» – значит, любишь, а не «вдул», так цена тебе как самцу один пфенниг. Ты, лучше скажи, что она тебе не дала, – засмеялся Краузе. – Это не беда Кристиан! Эти маленькие шлюшки очень быстро растут. Ты даже не успеешь моргнуть, как она во время ближайшего отпуска затащит тебя в кровать. Вот тогда, ты, «вдуешь» ей, по самые помидоры, – сказал Вальтер Краузе, и заржал, как наш батарейный мерин по кличке «Сталин».

– Я думаю, герр обер—фельдфебель, что этого не будет. Меня убьют, а Габриела найдет, себе какого – нибудь офицеришку и нарожает ему троих маленьких киндеров. А когда эти сорванцы вырастут, они стащат мой велосипед.

Тут я вспомнил дом. Вспомнил сарай, где я впервые в обнаженном виде рисовал Габи. Смешная симпатичная девчонка с рыжими волосками на лобке, который совсем недавно появился на её девственной природе. Было смешно, но я купил её тело за всего за одну плитку швейцарского шоколада. Было это всего пол – года назад. Я не знал, что окажусь здесь на восточном фронте. Ведь тогда я вполне мог уговорить её стать моей. Надо было «вдуть» ей, как говорит Краузе, по самые помидоры, чтобы хоть иметь представление о том, что это такое. Я почему—то не думал, что меня призовут в вермахт. А судьба, как всегда распорядилась по – своему. Теперь я здесь в России в холодном окопе.

– Думает пусть наш фюрер! – сказал Краузе.– Наша задача Кристиан, выжить, чтобы вернуться домой и отдать долг всем немецким фрау, которые к тому времени станут вдовами. На нас с тобой будет лежать печать ответственности за их оплодотворение.

– Нам герр обер—фельдфебель, будет не до немецких фрау. Лемке сказал, что поступил приказ прорвать эту чертову блокаду.

– Твой Лемке – собачье дерьмо. Ты больше его слушай. Он каждому вешает на уши спагетти, как говорят русские. А без поддержки, эти русские парни сделают из нас настоящий колбасный фарш и упакуют его в спичечные коробки, – сказал обер—фельдфебель, натягивая перчатки. – Ну, ты, готов?

– Так точно герр обер—фельдфебель, – готов уже целых полчаса!

– Ну, так давай, иди, попрощайся с камрадами. Уже вечер, а нам тащиться, через весь город, будь он проклят, – сказал Краузе.

Я попрощался со своими друзьями. Взяв ранец и фанерный чемодан, я вышел на улицу следом за Краузе.

– Черт, черт, черт какой холод! Не хочется ползти к этому Крамеру. Но приказ, есть приказ. Старина Зицингер, ждет тебя, как второе пришествие Христа.

Я шел следом за ним, стараясь не отставать, и постоянно пригибал голову, чтобы не светиться на фоне снега, перед прицелом русских снайперов, которых, как нам казалось, было столько, что они не давали нам свободно передвигаться.

В нашем районе было тихо. Где—то за рекой на западной стороне, где окапались большевики, слышался лай собак. До русских позиций через реку было около трехсот метров. На каждое движение на нашей стороне, на каждый звук, эти вольные стрелки открывали прицельный огонь, как бы соревнуясь в количестве подстреленных врагов.

В дни зимней блокады передвигаться по городу было опасно. Иногда разведка «Иванов» оказывались там, где их быть не должно. Не смотря, на морозы и линию фронта, проходившую по льду реки, они каким—то образом, словно скользкие черви, просачивались сквозь нашу оборону. Их полковая разведка хозяйничала в наших тылах как у себя дома. Русские иногда умудрялись, устраивать среди наших блиндажей дьявольский шабаш и наводить смертельный ужас на наших солдат.

– Студент, не высовывай башку – дерьмо собачье, – выругался обер—фельдфебель. – Мамочка Кристина зальется слезами, когда узнает, что эти русские просверлили тебе череп для вентиляции мозга.

– Я знаю…

Траншея линии обороны шла в полный профиль прямо по самому берегу реки. Она проходила так, что можно было продвигаться сквозь подвалы домов. От церкви святого «Николая», где квартировал мой расчет, до церкви святого «Илии», где находился штаб командира полка, было не более пятисот метров. Преодолеть этот участок по берегу было практически невозможно. Он был пристрелян целыми отделениями стрелков. Сегодня на западной стороне было тихо. Иваны, прибитые морозами, сидели в своих блиндажах и окопах, и пели песни под русскую гармошку. Иногда ветер доносил вместе с лаем собак эти звуки, а они почему—то навивали на нас жуткую тоску и чувство безысходности.

Вдруг на Севере города в полукилометре за церковью святого «Ильи», заработал станковый пулемет. За ним последовала минометная канонада. Все пространство окраины города очередной раз закипело огнем.

– Черт! Иваны! Они опять лезут на пулеметы! Сдается мне, что русские таким образом греются, – сказал Краузе и засмеялся.

Вечером от новых боевых товарищей из разведки я узнал, что большевики вновь производили разведку боем. Это подтверждало предположение, что в ближайшее время можно было ожидать полноценного наступления.

– Пришли, – сказал Краузе, отряхивая свою шинель от кирпичной пыли.

– Стоять, – послышался голос часового.– Куда прешь —пароль?

– Вена – ответил Краузе, у меня приказ полковника Зицингера. Этот парень, теперь будет служить в вашем эскадроне, – сказал обер —фельдфебель, показывая приказ.

– Проходите, – ответил постовой, и указал на дверь, которая для сохранения тепла была оббита старым ватным одеялом.

Краузе спустился в подвал. В какой– то миг в нос ударил запах жареного мяса и затхлой от влаги амуниции. Мы на ощупь, спустились в подвал.

– Подожди здесь! Я доложу Крамеру о твоем прибытии, – сказал обер—фельдфебель.

В моем животе грянули литавры, и я почувствовал, как невыносимо до исступления хочу есть.

В «хозяйстве» обер– лейтенанта Крамера было тепло. Дивизионная разведка шикарно обосновалась в этом помещении. В глубине церковного подвала горела печь, труба которой выходила в подвальное окно. На проволоке сушились белые маскхалаты. В них разведчики ходили в рейды по большевистским тылам. Легендарный в восемьдесят третьей дивизии обер– лейтенант Крамер, сидел, возле печи, вытянув босые ноги, и блаженно курил сигару. Он грел пятки, и, прикрыв глаза, о чем– то думал или дремал. На спинке командирского «трона» висел большевистский полушубок из добротной овчины.

– Разрешите доложить, герр обер – лейтенант, – сказал Краузе.

– Ну что у вас обер—фельдфебель?

– У меня приказ полковника Зиценгера. Дальномерщик первого класса обер– ефрейтор Кристиан Петерсен переведен в ваше распоряжение, – сказал Краузе, выпячивая грудь.

– Ну и где этот бравый вояка, – спросил офицер.

– Хайль Гитлер, – сказал я, вытягиваясь перед ним в струнку.– Обер– ефрейтор Кристиан Петерсен, – ответил я, и сделал пару шагов из полумрака ближе к керосиновой лампе, которая стояла на столе.

– Хайль, —ответил Крамер.—Ты, что ли будешь художник?

– Так точно, герр офицер, – ответил я.

– Герр обер– лейтенант, – поправил меня Крамер.

– Так точно герр обер– лейтенант.

Командир надел на босые ноги русские валенки, и, накинув на плечи подтяжки, поднялся со своего командирского «трона». «Мама» Краузе подал офицеру приказ о моем переводе. Крамер глянул на бумаги и кинул их на стол.

– Господа, – крикнул он, во весь голос, – в нашу фронтовую семью наконец—то влился новый камрад. Его имя Кристиан Петерсен! Господа диверсанты он студент художественной школы в Дессау. Боже, я две недели искал того, кто умеет держать в руках карандаш, – сказал Крамер. – Две недели назад «Иваны» украли нашего картографа Фрица. А ведь я его предупреждал, что уединяться для мастурбации на передовой без боевого охранения нельзя. Иваны настолько хитры, что воруют себе языков прямо из клозетов.

– Герр обер– лейтенант, обер– ефрейтор Петерсен, может даже портреты рисовать, – заискивающе сказал Краузе. Он не только отличный художник, но и отличный камрад!

– Он правду говорит малыш, – спросил меня Крамер? – Значит ты, будешь нам рисовать голых фрау – шутя, сказал Крамер.

Обитатели подвала заревели от удавшейся шутки.

– Так точно, герр офицер, – сказал я. – Я умею рисовать. Что прикажете, то я и нарисую – будь то оперативные карты или голые фрау.

– О, этот туда же, – ответил Крамер, – А ты можешь что – нибудь показать, – спросил офицер.

Я снял ранец и, достал из него свою знаменитую коробку. Вытащив рисунки, которые успел набросать в минуты фронтового затишья, я веером разложил их на столе. Затаив дыхание я замер в ожидании похвал. Мне хотелось услышать, что скажут о моем творчестве эти парни из дивизионной разведки. Камрады обступили меня, рассматривая рисунки. В подвале наступила гробовая тишина. Образы убитых людей. Свирепые лица солдат в условиях рукопашного боя. Раненые люди: без рук, без ног. Все это стало для моих новых однополчан настоящим шоком.

– Спрячь это Кристиан, и никому больше не показывай, – сказал обер– лейтенант Крамер.– Если у тебя мой однофамилец майор Крамер из контрразведки найдет эти картинки, то твоя солдатская карьера продолжиться в штрафном батальоне. У тебя, черт подери, есть талант, – сказал Крамер. Скажу по – правде, я не жалею, что Фрица украли русские диверсанты. От него все равно не было никакого толка. Если «Иваны» его не прибьют, и он останется жив, значит, на свете есть Бог, который его бережет.

Я смолчал. В ту минуту я понял, по какой причине меня из панцергренадеров перевели в разведгруппу. Краузе, что—то говорил мне об этом и раньше, но его предположения были далеки от решения командования. А командирам всегда было что—то известно больше чем нашей «маме». В тусклом свете керосиновых горелок я рассмотрел почти всех разведчиков. Как мне показалось, они недавно вернулись из рейда. Я видел, что они сосредоточенны и это вселяло в мое сердце надежду и придавало уверенность.