Текст книги "Европейская мечта. Переизобретение нации"

Существует тесная взаимосвязь между мемориальной деятельностью правозащитников и изменениями в транснациональном праве. В своей работе о новом интернациональном сотрудничестве при проработке травматического прошлого в Аргентине и Испании Ульрике Капдепон указала на дальнейшую передачу аргентинского опыта памятования Испании[139]139
  Capdepón U. Vom Fall Pinochet zu den Verschwundenen des Spanischen Bürgerkrieges: Die Auseinandersetzung mit Diktatur und Menschenrechtsverletzungen in Spanien und Chile. Bielefeld, 2015. S. 376.


[Закрыть]. Речь идет о понятии desaparecido, «пропавшие», которым активно пользовались в 1970-е годы, и особенно заметно – в гражданском движении «Матери площади Мая». Это понятие, закрепившееся в аргентинском правозащитном движении, привлекло к себе внимание всего мирового сообщества и обрело юридическую силу. Его можно считать «фигурой памяти», которая обращает на себя внимание, используется для наглядности, стимулирует дискуссии, усиливает требования. Попав в Испанию, это понятие заменило там эвфемизм, к которому прибегали франкистские преступники, называвшие пропавших paseados, «бродягами», и породило новую дискуссию о 150 тысячах республиканцев, исчезнувших во время и после гражданской войны. Перенос аргентинской терминологии и символики стал для испанцев внешним толчком, пробудившим их воспоминания, которые лежали под покровом молчания и теперь вновь вернулись в общественный дискурс и публичные дебаты.

Капдепон подробно описывает, как одно гражданское общество может учиться у другого, перенося идеи, формы протеста и мемориальные практики из одной страны и ее исторического контекста в другую страну и другой контекст. В своем исследовании она приходит к выводу: «Публичные формы проработки исторического наследия с его экстремальным насилием и преступлениями против человечности постепенно глобализировались и создали новые виды трансатлантических связей, влияний и союзов». Примечательно, что в данном случае законотворческий импульс следовал не колониальным путем из Европы в южное полушарие, а, наоборот, из бывшей колонии в Европу. Такое движение обычно называют «эффектом бумеранга». Но эта метафора тут неуместна, ибо речь идет не о насилии, которое возвращается к своему источнику. Я бы предпочла говорить о расширении «политики покаяния», которая также укоренилась в Европе. ЕС позиционирует себя как транснациональный альянс памяти о Холокосте, и, конечно, не случайно Аргентина уже с первых шагов этого альянса вошла в него. Вдохновляющее и обнадеживающее расширение транснациональной памяти и транснационального правового альянса, безусловно, еще будет тормозиться и сдерживаться суверенным национальным государством, предпочитающим декретировать собственную национальную память сверху и, в стиле XIX века, сводить ее исключительно к топосам героических завоеваний или коллективного нарратива жертвы, который не допускает ни признания жертв, ни независимых исторических исследований.

Но вернемся к главному вопросу, поставленному Кристианом Майером: действительно ли призывы к правде и справедливости автоматически нарушают мир в обществе? Так ли несовместимы эти три ценности: правда – справедливость – мир? Требования судебного преследования преступников и компенсации на самом деле могут поляризовать общество и разбередить старые раны[140]140
  Давор Беганович рассматривает ситуацию 1990-х годов в социалистической Югославии. См.: Beganović D. Postapokalypse im Land der ‹guten Bosnier›. Kulturkritik als Quelle des kulturellen Rassismus // Ferhadbegović S., Weiffen B. (Hg.) Bürgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte. Göttingen, 2011. S. 201–224.


[Закрыть]. Но произойдет это или нет, зависит только от тех культурных рамок, в которых выдвигаются подобные требования. Для того чтобы память не была деструктивной, но реализовала свой преобразующий и интегрирующий потенциал, эти рамки должно признать все общество. Прежде всего оно должно исходить из консенсуса относительно того, что проработка памяти есть необходимая форма гражданской, самокритичной полемики о прошлом, которая не раскалывает страну, а, напротив, вносит решающий вклад в демократическую консолидацию общества.

В Испании сегодня становится все яснее, чтó в конечном счете питает и поддерживает тягу к забвению или памятованию. Тяга к забвению исходит прежде всего от франкистов, которые надеются, что статус-кво декретированного образа истории не будет пересмотрен и преступления, совершенные с их стороны, можно стереть. Тяга к памятованию исходит от семей республиканцев, от третьего поколения родившихся после гражданской войны, которое движимо не желанием мести или возмездия, а потребностью в запоздавшей компенсации. В мемориальном ландшафте Испании, усеянном франкистской символикой, места с закопанными убитыми стали важнейшими «lieux de mémoire» (местами памяти) для республиканцев[141]141
  Hörstrup P. Hass und Rache in ‹Die Stimmen des Flusses› von Jaume Cabré. Konstanz, 2009. S. 76. Из этой экзаменационной работы, защищенной в Констанцском университете, я почерпнула ряд важных мыслей.


[Закрыть]. Стремление членов семей и потомков к справедливой компенсации предполагает реабилитацию и упокоение убитых. Они должны оплакать и похоронить погибших, исполнить последний ритуальный долг памяти перед своими родственниками. Поэтому они эксгумируют их останки из безымянных могил с тем, чтобы с опозданием на семь десятилетий их подобающим образом упокоить. С этим почитанием социально или религиозно мотивированного ритуального памятования прекращаются и невыносимые душевные страдания, а убитые – и тем самым их потомки – обретают признание и покой[142]142
  Насколько значимо для потомков знание о членах их семей, погибших в гражданской войне, и как эволюционировала значимость этого знания в американском обществе, убедительно показывает в своей работе Дрю Джилпин Фауст. См.: Faust D. G. This Republic of Suffering: Death and the American Civil War. New York, 2008.


[Закрыть].

Примиряющее забвение, как его понимает Кристиан Майер, может состояться только при весьма определенных условиях: оно должно симметрично развести обе стороны и восприниматься обеими сторонами как взаимное освобождение от вины. В Испании из-за долговременности процесса это было невозможно. К тому же, как мы видим сегодня, требования, связанные с забвением, декретированным государством, вошли в долголетний конфликт с фундаментальными социальными и религиозными потребностями людей. Речь, в конце концов, идет об упокоении убитых, которые нуждаются в достойном погребении. Ядро каждой культуры составляют сложные формы регулирования взаимоотношений между живыми и мертвыми. Именно исполнение этой главной человеческой задачи, заключающейся в том, чтобы упокоить мертвых, история экстремального насилия чрезвычайно затруднила. У миллионов жертв Холокоста, которые были отравлены газом, испепелены и развеяны по ветру в буквальном смысле слова, могил не существует. Поэтому эту рану нельзя закрыть. В Испании, как и в латиноамериканских диктатурах, люди исчезали, их расстреливали и зарывали в безымянных массовых могилах. Такие братские могилы сегодня обнаружены во многих местах по всему миру. Прилагаются усилия для идентификации, реабилитации и достойного захоронения убитых, которые таким образом возвращаются в свои семьи. Долг общества и семей погибших – воздать мертвым эти последние почести. Но если члены семей остаются пропавшими без вести и об их судьбе ничего не известно, если причиненная им несправедливость не признана и им нет места в памяти потомков, тогда такое забвение оставляет болезненные, беспокоящие своим зиянием пустоты, которые населяются призраками. Готовность сообща открыться будущему может возникнуть лишь тогда, когда будут отданы эти неотложные долги перед памятью убитых.

Кристиан Майер собрал в своей книге примеры, предполагающие, что и ныне забвение после гражданских войн – «единственное оправдавшее себя средство». И далее он продолжает: «чтобы порвать с этой традицией, должны появиться новые сильные аргументы или мотивы и, возможно, также надежды на прогресс»[143]143
  Meier Ch. Das Gebot zu vergessen und die Unabweisbarkeit des Erinnerns. Vom öffentlichen Umgang mit schlimmer Vergangenheit. München, 2010. S. 49.


[Закрыть]. Приведенные выше примеры позволяют усомниться в этом «оправдавшем себя средстве», появился и аргумент: оба понятия – «памятование» и «забвение» – должны быть изъяты из оппозиции, в которую поставил их Майер, ибо тяжелое прошлое в рамках такой принудительной альтернативы не поддается ни адекватному описанию, ни проработке.

2018 год дал нам немало поводов оглянуться на 1968 год. Если сорок лет спустя центральное место в ретроспективе занимали обвинения, споры и самокритика участников тогдашних событий (например, Гёц Али озаглавил свою, вышедшую в 2008 году, книгу Unser Kampf («Наша борьба») с явным намеком на Mein Kampf), то на повестке почтенного 50-летнего юбилея уже стояла канонизация «Поколения 68». Протест и бунт, которыми оно было движимо, теперь заметно сдвинулись вправо, отчего движение 68-го года предстало в 2018-м в гораздо более ностальгическом свете, чем десятилетием раньше. Герои, вновь взявшие слово в СМИ, казалось, олицетворяли и выражали все то, что нам дорого и чего ныне так явно не хватает: видение будущего, воодушевляющие порывы, пробуждение от апатии и застоя, возрождение критического духа. Но к символическому капиталу «Поколения 68» относится прежде всего проработка нацистского прошлого. «Не будь этого поколения, – говорил Бахман Нируманд[144]144
  Бахман Нируманд (род. в 1936 г.) – иранский политический эмигрант, журналист, писатель; живет в ФРГ. Его книга «Иран: модель развивающейся страны или диктатура свободного мира?» оказала большое влияние на умы европейской молодежи, в том числе и таких левых радикалов, как Ульрика Майнхоф, лидер «Фракции Красной армии».


[Закрыть], – прояснение (Aufklärung) прошлого Германии было бы невозможно».[145]145
  Из интервью Тобиасу Армбрустеру: Bahman Nirumand im Gespräch mit Tobias Armbruster. DLF am 5. April 2018.


[Закрыть] Это утверждение не ошибочно, однако оно неточно. Стоит уточнить: хотя «Поколение 68» было самым решительным образом вовлечено в то, что сегодня называется «мемориальная культура», ее начало датируется отнюдь не концом 1960-х.

Несомненно, это поколение разрушило «коммуникативное умолчание», которое консолидировало западногерманское общество на протяжении двух послевоенных десятилетий. Оно разрушило его громогласно, эффективно использовав медиа, порывая со своими родителями, своими учителями, своим социумом и своим государством. «Поколение 68», с его яростью и публичным протестом, имело мужество требовать радикальных перемен, ставить назревшие вопросы и давать на них не менее назревшие ответы. Ярость и мужество – это гремучая смесь, которая, воспламеняясь, приводит если не к революции, то, по крайней мере, к бунту.

Нарушение молчания и решительное противостояние нацистскому прошлому и виноватому в нем старшему поколению – это несомненная заслуга «Поколения 68». Бесспорно и то, что оно вскрыло коричневую преемственность в университетах и в политике, осудило своих родителей, однако дискурс о Холокосте и интерес к судьбам евреев возникли позднее. У «Поколения 68» была на уме мировая революция, поэтому для проработки немецкого прошлого не оставалось времени.

Спустя двадцать лет ситуация изменилась. «Поколение 68», остепенившись, преуспев в профессии, заняв ответственные посты и обретя общественное влияние, сделало проработку нацистского прошлого и Холокоста подлинным проектом своего поколения. В 1980-е годы иллюзии об освобождении всего мира развеялись, и вернулся интерес к собственной истории. После смены поколений именно «Поколение 68» взяло на себя вину, которую отрицали и от которой отрекались их отцы. Шагнув от «экстернализации» к «интернализации», оно стало основателем и носителем того, что мы теперь называем «мемориальной культурой».

В 1950-е и 1960-е годы одиноким защитником жертв нацизма был генеральный прокурор Фриц Бауэр, вернувшийся из эмиграции еврей. Именно ему довелось еще в 1952 году объяснять немцам, что борцы Сопротивления отнюдь не были беспринципными врагами государства, а само нацистское государство было «не правовым, а преступным»[146]146
  Nöhre M. (Hg.) Zerstörte Rechtskultur. Vorträge im Berliner Kammergericht. Berlin, 2013. S. 45 ff.


[Закрыть]. Бауэр провел с 1963 по 1965 год Освенцимские судебные процессы и выследил в Аргентине Адольфа Эйхмана.

Фриц Бауэр не смог преодолеть «коммуникативное умолчание» в послевоенные годы. Хотя в 1995 году во Франкфурте был создан Институт истории и последствий Холокоста имени Фрица Бауэра, его имя стало известно широкой общественности лишь после 2014 года благодаря нескольким теле– и кинофильмам, которые задним числом сделали его героем послевоенного времени[147]147
  Фильм Джулио Риччиарелли Im Labyrinth des Schweigens (2014), фильм Ларса Крауме Der Staat gegen Fritz Bauer (2015) и телефильм АРД Die Akte General (2016).


[Закрыть]. Его запоздалая слава резко контрастирует с непризнанием при жизни. Но ситуация изменилась. Его именем назвали городские площади и учебные заведения. Впрочем, и эта слава имеет свои пределы. Предложение выпустить в 2018 году специальную почтовую марку к 50-летию со дня смерти Фрица Бауэра было отклонено федеральным министерством финансов[148]148
  С этим предложением к министерству обратился Кружок друзей Фрица Бауэра в Брауншвейге. – Прим. ред.


[Закрыть]. Тем не менее частным образом художник Клаус Стаек создал виртуальный портрет Фрица Бауэра, который каждый может скачать в интернете и самостоятельно распечатать[149]149
  Имеется в виду, что каждый может использовать этот портрет для индивидуального заказа почтовой марки в Deutsche Post. – Прим. ред.


[Закрыть]. Это один из примеров новых автономных мемориальных практик.

Ярость и протест «Поколения 68» дали импульс многим процессам, но не привели к более глубокому изучению национал-социализма. Врагами, с которыми шла борьба по всему миру, считались капитализм и империализм. Поэтому героями этого поколения были Маркс и Ленин, Че Гевара и Хо Ши Мин, но не Фриц Бауэр. Однако через двадцать лет картина была уже иная. Все началось в собственной стране с локальных поисков и обозначения конкретных мест, где творилось отчуждение, насилие и истребление. К этому добавились кропотливые исследования в архивах историй депортированных евреев, после чего последовали приглашения тем из выживших, кто был вынужден бежать из немецких городов. В конце 1980-х годов отдельные гражданские инициативы привели к созданию в Берлине центрального мемориала жертвам Холокоста, а Гюнтер Демниг начал свой грандиозный проект с установления маленьких «камней преткновения»[150]150
  У автора неточность: идея арт-проекта «Камни преткновения» была представлена Гюнтером Демнигом на выставке в Кельне в 1993 году, а стала реализовываться с 1996 года. Камни преткновения – это встроенные в мостовые или тротуары кубические камни размером 10 на 10 см с выгравированными на латунной пластине именами жертв нацизма, датой рождения и смерти и указанием места смерти; укладываются рядом с домами, где когда-то жили эти люди. – Прим. ред.


[Закрыть].

Параллельно с этими низовыми инициативами имела место попытка сверху пригасить мемориальную деятельность различных общественных групп за счет сооружения национального мемориала. Гельмут Коль, канцлер объединенной Германии, реализовал собственный мемориальный проект, переделав главный антифашистский символ ГДР – Нойе Вахе – в общегерманский мемориал. Внутри него была установлена увеличенная копия небольшой скульптуры Кете Кольвиц, которую художница создала в стиле христианской Пьеты, изобразив себя и своего сына, погибшего в Первой мировой войне[151]151
  Эта копия, выполненная художником Харальдом Хааке, была установлена в вестибюле Нойе Вахе в 1993 году. – Прим. ред.


[Закрыть]. Памятник посвящен «жертвам войны и тирании» и призван объединить память о немецких солдатах, гражданских жертвах, борцах Сопротивления и всех, кого преследовал нацистский режим: гомосексуалах, свидетелях Иеговы, евреях и цыганах. Этот инклюзивный мемориал больше не предполагает преступников. Универсальность понятия жертвы сглаживает все различия и позволяет забыть, кто был виновником тирании. Вместе с тем христианский символ Пьеты отнюдь не универсальный. Скорбящая мать, склонившаяся над убитым солдатом, не может служить символом ни гражданских жертв войны, ни тем более жертв Холокоста.

Открытие Гельмутом Колем в 1993 году инклюзивного мемориала стало очередной попыткой провести в акте коллективной скорби символическую финальную черту под историей Второй мировой войны. Но оставить прошлое за чертой не удалось. Об этом свидетельствовала открытая спустя два года гамбургским Институтом социальных исследований выставка «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941–1944 годах»[152]152
  Передвижная выставка, которая открылась 5 марта 1995 года в Гамбурге и затем демонстрировалась в 33 городах Германии и Австрии, ее посетило около миллиона человек. – Прим. ред.


[Закрыть]. Разработчиком концепции был Ханнес Хеер, один из лидеров протестного движения 68-го года, который студентом активно участвовал в майских демонстрациях в Париже. Эта выставка, как никакое другое событие, потрясла умы и на многие годы определила дальнейшее развитие немецкой мемориальной культуры, ибо она выявила то, что настойчиво вытеснялось из общего памятования о войне: участие вермахта в военных преступлениях и Холокосте.

На выставке экспонировались маленькие черно-белые фотографии с подписями на черном фоне, что само по себе, с музеологической точки зрения, не гарантировало успеха. Иными словами, это не была изощренная, рассчитывающая на эффект экспозиция, которая тешится благосклонностью публики и вниманием СМИ. Уникальность события определялась исключительно информацией, наглядностью, лобовыми объяснениями и лаконичной достоверностью визуального материала. Сфокусировав внимание на снимках, взятых из частных фотоальбомов и запечатлевших военные преступления, выставка вызвала шок в прямом смысле этого слова. То, что она продемонстрировала – фотографии военнослужащих вермахта, расстреливающих и вешающих солдат и гражданских жителей, – высветило повседневность войны, о которой вернувшиеся фронтовики не упоминали в своих рассказах. Люди на фотоснимках, которые похвалялись своим мастерством палачей и показывали убитых как свои трофеи, оставались безымянными. Ничем неприметные, анонимные, они стали как бы зеркальным отражением посетителей выставки, которые могли узнать на фотографиях себя. В шекспировском «Гамлете» юный принц изобличает убийцу своего отца, представив предполагаемое убийство как театральное действо и наблюдая за зрительской реакцией Клавдия, который выдает себя невольной вспышкой гнева. Выставка «Преступления вермахта» чем-то напоминает этот гамлетовский эксперимент. Всюду, где она экспонировалась, вспыхивали скандалы, возмущения и протесты. Но для молодых людей выставка стала разоблачением их родителей, а сами они – как бы «вторичными свидетелями» их преступлений. Речь шла не только об обвинении одного поколения другим, но и о публичном признании вины Германии.

Скандал вокруг выставки не только не утих со временем, более того, за годы ее показа он разросся. Этому способствовали споры из-за несоответствия изображенному некоторых подписей на фотографиях. Закрытие выставки, мораторий на ее показ, новые исследования, работа экспертной комиссии, повторное открытие экспозиции – все это много обсуждалось в СМИ и привлекло внимание общественности.

Однако подлинная скандальность выставки заключалась совсем в другом. Суть скандала в том, что экспозиция объединила два комплекса насилия, которые раньше аккуратно разделялись: Вторая мировая война и Холокост. Разумеется, между ними существовала тесная взаимосвязь: война сделала возможным Холокост, он осуществлялся под ее покровом и защитой, подобно тому, как геноцид армян совершался под покровом Первой мировой войны. Затяжная война способствовала уничтожению евреев, а когда поражение стало неотвратимым, «окончательное решение» еврейского вопроса было ускорено, о чем свидетельствует «Операция Рейнхард»[153]153
  Кодовое название государственной программы Третьего рейха по систематическому истреблению евреев и цыган. В ходе операции с июля 1942 года по октябрь 1943 года в лагерях смерти Белжец, Собибор и Треблинка были убиты свыше двух миллионов евреев и около 50 000 цыган. – Прим. пер.


[Закрыть]. Но выставка показала события иначе: стерев различие между вермахтом и СС, она стерла и разделительную линию между Второй мировой войной и Холокостом. Соединение обеих тем превратило выставку в эмоциональную гремучую смесь. Она преодолела порог чувствительности, который защищал немецкое общество в послевоенные годы. Она развенчивала не только миф о незапятнанном вермахте, но и защищавший послевоенное немецкое общество тезис о том, будто оно ничего не знало о преступлениях. Вину, которую с возмущением отвергали и от которой отворачивались родители, приняли на себя дети.

Однако нынешнее усиление правого экстремизма свидетельствует об обратимости этого процесса. Таково мнение Александры Зенффт, внучки известного нацистского преступника, которая написала на эту тему книгу с позиций третьего поколения. В ней она пишет о бессознательно проявляемом противоречивом «стремлении затушевать и прояснить» события прошлого в семейной памяти. В связи с этим она цитирует Лену Иновлоки, социолога из Франкфурта, которая уже тридцать лет изучает риторику праворадикальной молодежи: «Успех правоэкстремистской риторики объясняется широко распространенным уклонением от биографической работы над собственной причастностью (к семейной истории. – Б. Х.) и отсутствием во многих семьях коммуникативной эмерджентности[154]154
  От англ. emergent («возникающий, неожиданно появляющийся»); здесь подразумевается появление и передача нового опыта и знаний, которые не присущи членам семьи в отдельности. – Прим. ред.


[Закрыть] – между поколениями не возникают ни знание и рефлексия о преступниках и преступлениях, ни понимание печального опыта жертв. Поколенческое упрямство, проблемы коммуникации не учитываются, – по мнению Иновлоки, – во многих объяснениях правого экстремизма»[155]155
  Александра Зенффт, внучка Ганса Эларда Людина, посла Германии в Словакии, ответственного за депортацию в лагеря смерти 70 тысяч словацких евреев. Казнен как военный преступник в 1947 году. О его роли во Второй мировой войне см.: Senfft A. Der lange Schatten der Täter. Nachkommen stellen sich ihrer NS-Familiengeschichte. München: Piper Verlag, 2016. S. 76.


[Закрыть].

Знание и эмоции постоянно расходятся в этой теме, а просветительская работа наталкивается на упрямое отторжение и новые попытки идентификации, поэтому период национал-социализма в Германии недостаточно прорабатывать только исторически или теоретически. Очень важно «разобраться с наследием Третьего рейха на личном уровне, узнать, как связана твоя собственная семья и, значит, ты сам с нацистским прошлым»[156]156
  Ibid. S. 40. См. также: Gehrig A. Im Dienste der nationalsozialistischen Volkstumspolitik in Lothringen. Auf den Spuren meines Großvaters. Münster, 2014.


[Закрыть]. Книга Александры Зенффт и ей подобные предлагают свое видение проблемы и практические решения. «Нарушение молчания» – трагичный лейтмотив истории немецкой мемориальной культуры. Спрашивается, однако, так ли просто раз и навсегда «нарушить» прочно укоренившееся молчание. Мы имеем дело с историей, которую узнаём все лучше и лучше, но это не исключает того, что в семейной памяти по-прежнему многое остается сглаженным, вытесненным, пристрастным и произвольно идентифицируемым.

Выставки о преступлениях вермахта открыли еще нечто важное. Они показали, что история не есть только территория историков, которые ретроспективно осматривают места былых событий, изучают источники, обсуждают их с коллегами, но это также и место трагедии и тризны для очевидцев, в чью кровь и плоть эта история вошла. Кроме того, история – это добыча СМИ, которые конструируют из нее общественный дискурс; она представляет собой и сферу ответственности как государства, предписывающего преподавание истории в школах и утверждающего памятные даты, так и гражданского общества, которое разбирается с собственной историей. Своим глубоким и широким воздействием выставки сыграли важную роль на всех этих уровнях.