Текст книги "Европейская мечта. Переизобретение нации"

Если и существует история, которая пока еще не нашла свое место в исторической науке, средствах массовой информации и общественном сознании, то это история людей, чьей судьбой стало беженство и изгнание. В чем причина того, что опыт страданий, столь многими людьми пережитый, но неизжитый, до сих пор остается на задворках мемориальной культуры?

Одна из причин в том, что это преимущественно женская история, а историков больше интересуют государственные деятели, генералы и солдаты, нежели гражданские лица, страдающие от войн и их последствий. Беженство и изгнания не дают для исторического исследования никакого выдающегося материала, а потому рассматриваются скорее как побочный ущерб. Эти события слишком хаотичны и безбрежны, чтобы их можно было привести к общему историческому повествованию. Но, возможно, ситуация переменилась.

Миграция, бегство, изгнание – явления отнюдь не новые. Они порождены европейской историей насилия в ХХ веке. Мирные договоры, заключенные после Первой мировой войны и крушения Российской, Австро-Венгерской и Османской империй, перекроили государственные границы, что повлекло за собой перемещение огромных масс населения. Как после Первой, так и во время Второй мировой войны геополитическое изменение границ играло ключевую роль. Под напором военной силы политическая карта Европы постоянно переписывалась, при этом менялись политические режимы и законодательства государств. Например, у такого города, как Лемберг-Львов, между 1914 и 1945 годами власть и государственная форма управления сменялись семь раз, чаще всего приводя к печальным и даже катастрофическим последствиям для его жителей[177]177
  Christoph M. War and Conflicting Memories – Poles, Ukrainians and Jews in Lvov 1914–1939 // Simon Dubnow Institute Yearbook. 4 (2005). S. 257–278.


[Закрыть]. Там, где люди заселяли территории в ходе многовековых миграционных движений, мирно сосуществуя с людьми иного происхождения и иной культуры, радикальные трансформации произошли в мгновение ока[178]178
  Судьбы беженцев и вынужденных переселенцев еще долго оставались темой разговоров взрослых в Западной Германии. В 2001 году знакомая из Риги рассказала мне с сильным восточнопрусским акцентом, как ее вместе с остальными фольксдойче утром собрали для отправки в другой город. Всех немецких жителей перевезли, кажется, в Познань, откуда вывезли прежних жителей – вероятно, евреев, которых потом уничтожили. Новые жильцы занимали их дома и квартиры, где на столе еще стоял завтрак. При этом в городе восстановилось то же соседство, что было и в Риге.


[Закрыть]. ХХ век покончил с исконным укладом, практиками и традициями многонационального, многоэтнического и многоконфессионального сосуществования. Первая мировая война породила новые национальные государства. «Модерном» в геополитике ХХ века стало изобретение этнического национального государства с его потребностью «тотального обновления» и готовностью к радикальным решениям. В этом контексте впервые появилось понятие «меньшинства», которое устранило старые охранные права и привилегии, дававшиеся законами многонациональных империй, и сделало целые группы населения целью «этнических чисток». За стерильными формулировками «армянский вопрос» или «еврейский вопрос» скрывались новые формы геноцидальной политики, которая под сурдинку осуществлялась в хаосе войны, не привлекая к себе внимания других государств, не говоря уже об их вмешательстве. (О принципе «универсальной юрисдикции см. выше, с. 123–124.)

После жестоких захватнических и истребительных операций, которые проводились немцами в Восточной Европе во время Второй мировой войны, в начале 1945 года события развернулись в противоположную сторону. Под напором Красной армии, продвигавшейся на Запад, отступали не только солдаты вермахта, но и многие немцы, которые веками проживали на восточноевропейских землях. Расширение жизненного пространства немцев практически совпало с жизненным пространством евреев, селившихся компактно и имевших свою долгую историю. Если немцы возвращались на свою историческую родину, то евреи это сделать не могли – потому, что, с одной стороны, у них не было своей исконной, политически признанной родины, а с другой стороны, евреев, которые заблаговременно не убежали из восточноевропейских областей, немцы со своей бюрократической педантичностью выслеживали, выявляли и тысячами расстреливали поблизости крупных городов, таких как Рига, Каунас, Вильнюс, Киев, или умерщвляли газом в специально созданных лагерях смерти.

Принудительная миграция – пик истории взаимных отношений и насилия, которая принудила целые группы населения во время войны и после нее покинуть родные места. Депортации в лагеря смерти и трудовые лагеря, военнопленные, угнанные на принудительные работы, переселенцы и беженцы стали жертвенным символом тех лет. Фотографии с чемоданами, рельсами, вагонами, поездами, перронами и длинными вереницами беженцев – это современные иконы насильственных перемещений людей. Немцы на себе испытали горечь беженства и изгнания, разделив в полной мере этот опыт травмы как нация. О ежедневных депортациях евреев нынешним поколениям немцев напоминают «камни преткновения» – глядя на них, теперь можно представить себе то, на что некогда закрывали глаза современники и соседи депортированных и о чем они потом «не знали». В катастрофическом финале войны противоположные судьбы сталкивались друг с другом: те самые бомбы, которые обрушивались на жителей Дрездена, спасали евреев, ожидавших в тот день депортации. И это тоже пример диалогической памяти Европы.

Приближавшийся конец войны вынудил двинуться на запад около десяти миллионов немцев, ставших в одночасье беженцами и изгнанниками. Историк Андреас Коссерт[179]179
  Андреас Коссерт (род. в 1970 г.) – немецкий историк, специалист по истории Центрально-Восточной Европы, автор книг, посвященных теме беженцев и перемещенных лиц. – Прим. ред.


[Закрыть] поясняет: «Это были не только так называемые имперские немцы из Восточной Пруссии, Силезии и Померании, но и немцы из Поволжья, Прибалтики, Богемии или Румынии, дунайские швабы из Югославии. Это была пестрая масса людей, которых объединяла утрата родины, немецкий язык и культура. Несмотря на сходство обычаев или общую конфессиональную принадлежность, они были очень разными»[180]180
  См. интервью Марка фон Люпке с Андреасом Коссертом: Lüpke M. von. Flüchtlinge nach dem Zweiten Weltkrieg. «Wie Vieh abgeschätzt» // Spiegel online. 1. April 2016 (http://www.spiegel.de/einestages/vertriebene-nach-zweitem-weltkrieg-millionen-suchten-zuflucht-a-1076872.html).


[Закрыть].

Коссерт исследовал историю немецких беженцев и переселенцев в связи со Второй мировой войной и послевоенным временем в книге «Холодная родина»[181]181
  Kossert A. Kalte Heimat: Die Geschichte der deutschen Vertriebenen nach 1945. München, 2008. В скобках указаны страницы этого издания.


[Закрыть]. В центре его книги – драматичная судьба людей, которые веками жили на одном месте, но были вынуждены покинуть его или стали на своей земле чужаками, бесправными врагами государства, обязанными носить нарукавную повязку с буквой «Н» – «немец» (с. 36). В таких обстоятельствах они олицетворяли всех ненавистных немцев, им приходилось нести бремя коллективной исторической вины и расплачиваться за нее. И все это было, как с тревогой отмечал тогда Бертран Рассел, «не актом войны, а сознательной мирной политикой» (с. 39). Те, кому не удалось бежать, оказались «живой репарацией» и были обречены на принудительные работы. Пацифист Бертран Рассел был одним из немногих, кто критиковал в то время Потсдамские соглашения и обратил внимание на связанные с ними серьезные нарушения прав человека (с. 42). Те же, кого не интернировали, не преследовали и не изгоняли, подлежали принудительной полонизации, румынизации и т. д., то есть свою инаковость они не могли проявлять под страхом уголовного наказания.

Бегство и изгнание обернулись гибелью для 1,5–2 миллионов немцев. Всякий, кто, пережив опасности странствий, прибывал к месту назначения, мог ожидать чего угодно, кроме радушного приема. Реакция принимающей стороны тех лет обнаруживает шокирующие параллели с нынешней ситуацией. Местные жители немедленно консолидировались перед лицом «понаехавших», которых встречали издёвками, насмешками и открытой ненавистью, а злоба к ним варьировалась от зависти и ксенофобии до циничных призывов отправить в Сибирь или Аушвиц.

В послевоенный период такие понятия, как «травма» или «сочувствие», не были в ходу, тогда господствовали апатия и душевный холод. В обстановке общей усталости и ожесточения пришельцам не приходилось рассчитывать на понимание. Несмотря на то что новоприбывшие немцы принадлежали к одной культуре и религии, на них сразу же навешивали клеймо «чужака» и переносили старые враждебные стереотипы. Автоматически отторгали каждого, кто говорил на родном языке со сколько-нибудь заметным акцентом, о чем свидетельствует, исходя из личного опыта, историк Лутц Нитхаммер[182]182
  Лутц Нитхаммер (род. в 1936 г.) – почетный профессор современной истории Йенского университета им. Фридриха Шиллера, автор книг о «коллективной идентичности», денацификации, памяти о войне и послевоенных годах. См., в частности, его книгу «Вопросы к немецкой памяти», вышедшую на русском в 2013 году. – Прим. ред.


[Закрыть]. На перемещенных «фольксдойче» в первую очередь изливалась глубоко укорененная расовая неприязнь к евреям, русским и цыганам. Говорили о «проникновении» и «засилье» чужаков; восточных немцев считали «инородцами» и даже отождествляли с «мулатами», опасаясь, что «смешение рас» приведет к «потере нордического характера».

Предложенная Коссертом историческая реконструкция миграции, увиденная глазами самих пострадавших, сегодня чрезвычайно актуальна, поскольку его свидетельства показывают нам, с какими повторяющимися шаблонами поведения и какими аргументами мы можем столкнуться всюду, где соседей превращают в чужаков и врагов. Воспоминания очевидцев и исторические сравнения могут помочь нам эти поведенческие стереотипы распознать и преодолеть, с тем чтобы пройти обратный путь от дискриминации – от врага и чужака к согражданину, соседу, другу.

Послевоенные годы были временем не воспоминаний и осмысления опыта Холокоста, войны, бегства и изгнания, а прежде всего временем забвения и умолчания. Пережитые страдания, утраты и травмы были, с одной стороны, слишком всеобщими, а с другой стороны, слишком разнородными, чтобы их можно было объединить или хотя бы сопоставить. Легче было переключиться с прошлого на будущее. Следовало собрать все силы для созидания лучшего будущего, которое позволит забыть ужасы войны.

Именно этот оптимистический дух воплощали в ту пору главным образом архитекторы. В 1946 году Ганс Шарун писал о великолепных перспективах, открывшихся перед градостроителями: «Механическое разрежение городов посредством бомбардировок и финальных боев предоставляет широкие возможности для органичного и функционального обновления»[183]183
  Цит. по: Geist F., Küvers K. Das Berliner Mietshaus. Bd. 3: 1945–1989. Berlin, 1989. S. 236.


[Закрыть]. Слово «восстановление» в послевоенные годы означало гораздо больше, чем просто строительные проекты, оно подразумевало и восстановление жизни общества, включая функционирование его инфраструктуры, экономики и политических институтов. После 1945 года архитектура стала сквозной метафорой всего государства и общества. Крупнейшая компания, строившая после войны в Западной Германии многоквартирные и собственные дома и поселки, предназначавшиеся также для миллионов перемещенных лиц, носила красноречивое название Neue Heimat («Новая родина»). В правительственном отчете за 1953 год федеральный канцлер Конрад Аденауэр сообщал: «За первые четыре года (в ФРГ) почти семь миллионов немцев снова обзавелись собственной квартирой или домом, большая часть – это люди, изгнанные с родных земель, эвакуированные или пострадавшие от бомбежек»[184]184
  См. отчет правительства ФРГ за 1953 год: Deutschland im Wiederaufbau. Tätigkeitsbericht der Bundesregierung für das Jahr 1953. S. 8. Согласно данным переписи, в 1950 году в ФРГ насчитывалось около 8 млн беженцев и депортированных. Их доля в населении страны составляла 16,5 %, в регионах с преобладанием аграрного сектора она колебалась от 33 % (Шлезвиг-Гольштейн) до 21 % (Бавария). Обеспечение этих людей жильем было важнейшей задачей послевоенного времени. Государственные программы поддержки добровольных переселенцев и индивидуально организованных переездов помогали обустроиться на новом месте. Средства для этого выделялись из ресурсов Плана Маршалла, из финансов, предусмотренных программой социально-жилищного строительства, законом «Об экстренной помощи», законом «О компенсации ущерба, причиненного войной». Это дополнялось и большими индивидуальными усилиями по строительству собственных домов и квартир (см. интернет-портал Немецкого исторического музея: http://www.dhm.de/ausstellungen/fluchtvertreibung/gliederung.html).


[Закрыть].

В ходе экономического подъема прежняя «народная общность» трансформировалась в «выровненное общество представителей среднего класса», ту социальную форму, с которой мы расстаемся ныне, в эпоху «Новой экономики» с ее углубляющимся разрывом между бедными и богатыми. В 1950-е годы «Новая родина» была символом не только интеграции, но и мира, ибо впервые «стали доступны для частного строительства такие материалы, как сталь и бетон, которые в Третьем рейхе предназначались исключительно для военной промышленности»[185]185
  Deutschland im Wiederaufbau. Tätigkeitsbericht der Bundesregierung für das Jahr 1953. S. 57.


[Закрыть].

На гребне экономического чуда история успеха «Новой родины» вытеснила из сознания западных немцев травму изгнания. В обществе, где все нацелено на будущее, нет места прошлому и воспоминаниям; они не соответствуют духу времени. Никто не горел желанием с сочувствием выслушивать истории беженцев. Но это не означает, что в ранние послевоенные годы память о бегстве и изгнании не играла никакой роли. Тогда образовались союзы изгнанных, которые хранили воспоминания о покинутой родине, о внезапном исходе и последующих страданиях как коллективную память. Эти группы не только заботились о родном фольклоре, но и отчасти связывали свои воспоминания с реваншистскими требованиями непризнания восточных государственных границ, с правом на возвращение домой. Кроме того, их довольно рано стали использовать правые политические партии для мобилизации нужных им голосов избирателей[186]186
  Здесь следует упомянуть первый большой проект, посвященный «устной истории»; в нем приняли участие такие известные историки, как Теодор Шидер и Вернер Конце, начало профессиональной карьеры которых пришлось на период национал-социализма. Этот крупный исследовательский проект, осуществлявшийся по заказу Федерального министерства по делам перемещенных лиц и жертв войны, собрал более десяти тысяч устных историй, записанных со слов очевидцев. Лишь небольшая часть этих документов была опубликована. Сейчас все собранные документы хранятся в Федеральном архиве. Ср.: Faulenbach B. Flucht und Vertreibung in der individuellen, politischen und kulturellen Erinnerung // BIOS. 21 (2008). Heft 1. S. 104–113, здесь S. 107.


[Закрыть]. Как подчеркивал Бернд Фауленбах, союзы избранных «получили признание в политической и общественной сфере, тем самым как группа со своими воспоминаниями они не были изолированы, несмотря на очевидные проблемы интеграции. При этом политика преследовала двоякую цель: с одной стороны, она стремилась обеспечить устойчивую интеграцию изгнанных, а с другой стороны, поддерживала их политические цели»[187]187
  Ibid. S. 106.


[Закрыть].

Контекстом этих противоречий служила холодная война, реваншистские требования адресовались Советскому Союзу и Польской Народной Республике. Если мирный европейский проект западные страны сплотил, то конфликт с восточными соседями продолжал тлеть. Восточная политика Вилли Брандта посылала конкретные мирные сигналы Востоку, а следующие поколения носителей семейной памяти с обеих сторон внесли свой вклад в разрядку напряженности. После расширения Европейского союза и превращения агрессивных национальных государств в европейских партнеров граница по Одеру – Нейсе стала внутренней границей ЕС, которую теперь в основном пересекают «домашние туристы», поскольку европейский проект больше не разделяет Германию и Польшу, но связывает их[188]188
  Аналогичные ситуации складывались и в других европейских странах. В 2016 году один из коллег, показывая мне в своей венской квартире большое генеалогическое древо семьи, между прочим заметил, что когда он, восьмилетним мальчиком, бежал с родителями из Венгрии, там остались семь родовых замков, за которые семья так и не получила никаких компенсаций. Подобные события личной биографии непросто забыть, но теперь они находятся в новом европейском контексте, который «охлаждает» их.


[Закрыть]. В мае 2016 года впервые под знаком миротворческой мемориальной культуры в традиционной встрече судетских немцев на праздник Троицы в Нюрнберге принял участие чешский министр культуры Даниэль Герман. Выразив в своей речи уважение к культурному наследию этой этнической группы, министр заверил, что отныне ее будут хранить и развивать как общеевропейское наследие[189]189
  Подобные примирительные интонации прозвучали и в Нюрнбергской речи Хорста Зеехофера: «Бавария и Чехия, находящиеся в сердце Европы, стали сегодня друзьями и добрыми соседями! Примирение, а не возмездие – таким был и остается призыв судетских немцев. Пожалуй, как никакая другая этническая группа в Европе судетские немцы ратуют за культуру взаимопонимания и диалога. После мирной революции они первыми навестили свою старую родину, завязывали контакты, наводили мосты, преодолевали преграды. Призыв судетских немцев – это призыв к человечности и добрососедству в Европе».


[Закрыть]. Впрочем, настроения могут вновь легко перемениться. Хотя между соседними странами после поворотных событий 1989 года складываются добрые отношения, тем не менее, несмотря на общее стремление преодолеть прошлое, это прошлое по-прежнему их отягощает; о том, насколько болезненна реакция, например, польских соседей на угрозы с немецкой стороны, свидетельствуют публичные выступления Эрики Штайнбах в защиту изгнанных и инициативы по созданию «Центра против изгнаний», которые неоднократно оборачивались конфликтами и скандалами.

В Западной Германии воспоминания о бегстве и изгнании были также частью неофициальной «коммуникативной памяти». Представители второго поколения, которые уже не идентифицировали себя с «изгнанными», в 1980-е годы подвергли критике семейную память. Вместе с тем они открыли для себя, что история их родителей – хотят они того или нет – есть и их собственная история. Для обозначения передачи травматического опыта родителей поколению детей Марианна Хирш, занимающаяся мемориальными исследованиями, предложила термин «postmemory» (постпамять[190]190
  «Приставка „пост“ в постпамяти означает больше, чем временную отдаленность, больше, чем совокупность последствий. Это не признание линейного хода времени или логики последовательного процесса. Эта приставка говорит о сложном взаимодействии близости и отдаленности, о том, как проявляется опосредованная передача информации. Подобно прочим „пост“, возникшим в начале XX и XXI века – посттравматический, постмодернистский, постколониальный, постчеловеческий – понятие постпамяти отражает беспокойное колебание между непрерывностью и разрывом». См. статью М. Хирш «Что такое постпамять»; доступно на: https://www.b17.ru/blog/39976/. – Прим. ред.


[Закрыть])[191]191
  Hirsch M. The Generation of Postmemory: Writing and Visual Culture After the Holocaust. New York, 2012.


[Закрыть]. Пример постпамяти – произведения Ханса-Ульриха Трайхеля, который родился в 1952 году на востоке Вестфалии, в семье беженцев из Польши. Лишь незадолго до смерти матери в 1991 году он узнал от нее о судьбе своего старшего брата. Спасаясь от русских, родители чудом избежали расстрела: они бросили конную повозку со всем своим скарбом и сыном Гюнтером, родившимся в 1943 году[192]192
  Эта информация получена из официального запроса, который был составлен родителями в 1950-е годы для поисков сына. См.: Treichel H.-U. Der Entwurf des Autors, Frankfurter Poetik-Vorlesungen. Frankfurt am Main, 2000. S. 25.


[Закрыть]. В своем автобиографическом романе «Потерянный» (Der Verlorene, 1998) Трайхель повествует о семейной тайне/травме, тесно переплетая темы травмы и вины, стирания воспоминаний и обустройства новой жизни. Трайхель не только подробно описывает «синдром замещенного ребенка» («replacement child syndrome»), состоящий в том, что родители сохраняют эмоциональную связь с потерянным/умершим ребенком, бессознательно рассматривая второго ребенка как замену первого[193]193
  Особенно отчетливо представлен мотив замещения в комиксе-романе Арта Шпигельмана «Маус: рассказ выжившего» (Maus: A Survivor’s Tale), рассказывающем о переживших Холокост родителях автора и о погибшем его старшем брате.


[Закрыть], но и описывает на примере своих родителей гендерный эффект вытеснения[194]194
  «Экономический подъем послевоенных лет нередко воспринимался с индивидуально-психологической точки зрения как яростная разрушительная работа». См.: Treichel. Der Entwurf des Autors. S. 24.


[Закрыть]: «Чем больше каменела мать под бременем воспоминаний, тем деятельнее становился отец. Дважды потеряв после обеих мировых войн дом и хозяйство и прибыв в Восточную Вестфалию с пустыми руками, он в третий раз занялся так называемым обустройством жизни. Ему бы жить в мирное время, только мирного времени не было. Он переделал дом. ‹…› Он переделал его так основательно, что новый дом ничем не напоминал старый»[195]195
  Treichel H.-U. Der Verlorene. Frankfurt am Main, 1998. S. 45.


[Закрыть]. С яростью разрушителей старого и энтузиазмом строителей нового осуществлялась техническая модернизация, стирались следы прошлого и устранялись воспоминания. Крупные инвестиции в модернизацию, экономику и будущее обезболивали травмы.

Широкая публичная полемика вокруг темы бегства и изгнания началась лишь на пороге XXI века вместе с новой волной романов, документальной прозы и кинофильмов. Новым в этой волне было, во-первых, участие в ней всемирно известных писателей, таких как Гюнтер Грасс, во-вторых, ее поддержали авторы второго поколения, такие как Трайхель, а в-третьих, ее подхватили средства массовой информации: в 2007 году телеканал АРД показал двухсерийный фильм Die Flucht («Бегство»). Большой общественный резонанс также вызвала посвященная этой теме берлинская выставка 2006 года.

До сих пор практически не обращалось внимание на то, что возвращение воспоминаний об опыте беженства и изгнания произошло одновременно с пробуждением интереса к вопросам прав человека[196]196
  Ср.: Hailbronner K., Klein E. (Hg.) Flüchtlinge – Menschenrechte – Staatsangehörigkeit. Menschenrechte und Migration. Heidelberg, 2002.


[Закрыть] и с дискуссией о реформе немецкого закона о гражданстве. До 2000 года действовал «Закон о подданстве государства и Рейха» 1913 года, который основывался на принципе ius sanguinis («право крови»), теперь впервые вводился принцип ius soli («право места рождения»), позволявший получать немецкое гражданство также и детям иностранных родителей. Раньше эти темы почти не соприкасались, но актуальная после Второй мировой войны проблематика беженства и изгнания, миграции и интеграции не ушла в прошлое, она по-прежнему остается частью истории Германии, определяя ее настоящее и будущее. Это история постоянной и необратимой трансформации населения за счет мигрантов, их возрастающей социальной интеграции и трудных дискуссий о превращении Германии в «страну иммигрантов» (Einwanderungsland).

Я хотела бы здесь процитировать Босильку Шедлих, которая особенно хорошо знает эту тему. В 1968 году она приехала в Западный Берлин, изучала германистику, работала переводчицей и в то же время организовывала консультации и конференц-центры для югославских женщин. В 1991 году она создала общественную организацию «Юго-восточная Европа. Культура» с целью бороться против военной пропаганды с помощью культурных проектов. Многие из 45 тысяч беженцев, оказавшихся в Берлине во время войны в Югославии, нашли защиту, помощь и совет в ассоциации Босильки Шедлих, которая и сегодня реализует свои проекты на территориях, разрушенных и пострадавших от войны. Вот к какому выводу она пришла: «Я считаю, что тяжесть выживания во время и после войны прежде всего несут женщины. Мужчины замыкаются в героических рассказах об ужасах войны. К счастью, эту ситуацию может несколько изменить терапевтическая поддержка. То, что не осмысленно, несет семена насилия для новых времен и новых поколений»[197]197
  Электронное письмо от Босильки Шедлих (6 июля 2019 года).


[Закрыть].

Усвоение уроков истории продолжается; то, что сформировалось в прежних контекстах, ныне сталкивается с новыми вызовами. В настоящее время Европейский союз подвергается серьезному давлению. Изнутри часть стран-участниц раздирают транснациональное содружество своим желанием большего национального суверенитета и автономии (например, Англия), другие, такие как Венгрия и Польша, оставаясь в ЕС, беззастенчиво игнорируют общие ценности и нормы. Это усугубляется давлением на внешние границы военными действиями нарушающей мир России, а также наплывом более миллиона мигрантов, которые спасаются бегством от гражданских войн, террора и насилия на родине и ищут защиты в Европе. Этот кризис стал беспрецедентной проверкой самосознания и ценностей Европейского союза.

Потоки беженцев на внешних границах ЕС воспринимаются как тройная угроза, которая порождает:

• страх утратить собственную идентичность[198]198
  «Идентичность» в такой ситуации – это важный политический концепт. Александр Гауланд часто повторяет речовку членов Национал-демократической партии о том, что немцы слишком толерантны, а потому скоро окажутся чужими в собственной стране.


[Закрыть],

• страх материальных потерь,

• страх за собственную безопасность.

В этой ситуации происходит столкновение противоположных и непримиримых интересов: с одной стороны, транснациональная гуманитарная активность, а с другой стороны, обостренное чувство национальной идентичности и тревога за национальную безопасность. Альтруистические и эгоистические ценности входят в конфликт друг с другом прежде всего на границах Европы, где беженцев удерживают в лагерях, ибо между членами ЕС нет общей договоренности относительно распределения и интеграции этих беженцев. Регулярно совершающиеся теракты в странах ЕС в свою очередь ухудшают ситуацию и обостряют конфликты. Коллективное самосознание Европейского союза переживает глубокий ценностный кризис, в котором забота о правах человека и тревога за собственную безопасность кажутся несовместимыми.