Текст книги "Европейская мечта. Переизобретение нации"

В первой части книги мы говорили о пяти признаках новой мемориальной культуры. Пятый признак гласил: новая мемориальная культура диалогична. Мне бы хотелось вернуться к этому важному тезису, чтобы должным образом его развить и проиллюстрировать. Поэтому начнем не с конкретного примера и определенной исторической ситуации, а с рассмотрения базовой структуры национальной памяти и ее изменений в европейском контексте. Конкретный пример мы приведем в конце главы.

Прототип нации сформировался в XIX веке. При этом самовосприятие нации и ее учредительный миф базировались не только на политическом суверенитете, но и на культурных и отчасти этнических отличиях. Национальный нарратив напоминал своему народу о героическом акте самоосвобождения из более крупных политических объединений, которые распались, утратив связующую силу и легитимацию. Модерное национальное государство определяло себя прежде всего посредством нового концепта самобытной идентичности, основанной на языке, территории, истории и культуре. В этих условиях конституировалась новая национальная история, которая предложила нации захватывающее повествование о ее истоках и генезисе. Одновременно национальное своеобразие страны воспевалось искусством, литературой и музыкой, что вместе с традициями и обычаями подчеркивало и сохраняло чувство коллективной самобытности.

Важнейшим двигателем этого проекта была гордость национального коллектива, который публично прославлял свою историю и с помощью художественных средств создавал священные иконы для своих потомков. В XIX веке нации возникли благодаря политическим движениям и освободительной борьбе. В результате этой борьбы более мелкие политические образования откололись от крупных, создали собственный культурный имидж и потребовали политической автономии в качестве нового исторического субъекта на новой основе, каковой стала нация – единственный легитимный представитель коллективной политической воли. В этих политических рамках решающим политическим импульсом и критерием для отбора и формирования коллективного наследия являются национальная гордость и освободительная борьба. Большинство новых наций основывали свое существование на триумфальном нарративе либо, как, например, канадские франкофоны, ирландцы, поляки или сербы, создавали культ памятных поражений в качестве исторических событий, сформировавших их идентичность. Так или иначе, национальная идентичность зиждилась на героическом самовосприятии: героев следовало чтить, даже если им не сопутствовала победа. Достояние новой нации включало в себя не только провозглашенную независимость и конституцию, но также и национальную память, благодаря которой коллектив передавал из поколения в поколение воспоминания о важнейших нормативных и формативных событиях и нарративах своей истории. Понятие «lieux de mémoire» (места памяти), предложенное Пьером Нора, отсылает именно к этому своду общих публичных воспоминаний, что учреждают и делают сообщество устойчивым. Формирование нации и формирование памяти шли рука об руку; одно становилось предпосылкой для другого.

Здесь мне хотелось бы сослаться на концепцию «социальных рамок», которую ввел в исследования памяти Морис Хальбвакс[157]157
  Согласно Хальбваксу, «существует коллективная память и социальные рамки памяти, и наше индивидуальное мышление способно к воспоминанию постольку, поскольку оно заключено в этих рамках и участвует в этой памяти». См.: Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007. С. 29. – Прим. ред.


[Закрыть]. С понятием рамок он связывал три важных момента. Рамки есть нечто, заключающее в себе индивидуума и коллектив. Поэтому первый момент – это взаимопроникновение между индивидуумом и группой в акте воспоминания. Хальбвакс подчеркивал, что мы вспоминаем для того, чтобы рассказывать, общаться и быть общностью. Индивидуум перенимает рамки от группы, к которой он принадлежит: тем самым воспоминания приходят как бы извне, но действенны они лишь тогда, когда их используют и усваивают. По словам Хальбвакса, мы никогда не одиноки с нашими воспоминаниями. «Присутствие других людей необязательно ‹…› поскольку мы всегда несем в себе множество личностей»[158]158
  Halbwachs M. Das kollektive Gedächtnis. Frankfurt am Main, 1985. S. 2.


[Закрыть].

Второй момент – функция упорядочения, которую исполняют рамки. По мысли Хальбвакса, только связь индивидуума с группой вносит порядок в хаос его индивидуальных воспоминаний, придавая этим воспоминаниям актуальность и смысл. Именно общество предоставляет индивидууму действующие примеры отбора, оценки и толкования собственных воспоминаний.

С этим связан третий момент: рамки организуют динамику воспоминания и забвения. Рамки служат опорой для воспоминаний и одновременно придают им определенную форму. Благодаря заимствованию других точек зрения расширяется пространство нашего опыта и восприятия. Общие рамки позволяют ассимилировать, консолидировать, устанавливать осязаемые границы. Рамки не только создают и поддерживают коллективную память, но и контролируют, определяют, что в нее включать и что исключать. Подобно раме картины социальные рамки, включая нечто в себя, многое отсекают. Следовательно, чем больше и стабильнее группа, тем сильнее нормативное давление ее рамок.

Здесь мы подходим к логике забвения, которая диктуется рамками памяти. Это особенно отчетливо проявляется в рамках национальной памяти. Например, в Париже есть станции метро, названные в честь наполеоновских побед: «Йена» и «Аустерлиц». Для парижского метро была бы немыслима станция «Ватерлоо», зато на такой станции можно сесть в лондонском метро. Иными словами, память победившей нации помнит победы и «забывает» поражения. Поэтому Эрнест Ренан уже после поражения Франции в войне с Пруссией подчеркивал: национальная идентичность определяется не только тем, что представители этой нации сообща помнят, но и тем, что они сообща забывают.

Итак, какими конкретными правилами тематизируется память социума? О чем можно, должно и позволительно говорить, а что обходится вниманием и подлежит замалчиванию? Какие воспоминания мы воскрешаем и какие заглушаем в себе? Что вызывает наш интерес, внимание, сочувствие, а что игнорируется и остается в тени? Эти вопросы тесно связаны с эмоциями, которые поддерживают и подпитывают воспоминания. Если гордость, желание признания и положительное самовосприятие диктуют нам, что следует помнить, то такие чувства, как стыд и позор, наоборот, маргинализируют, вытесняют содержание памяти. Ницше распознал этот основной закон вытеснения и ясно сформулировал его:

«Я это сделал», – говорит моя память.

«Я не мог этого сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной.

В конце концов, память уступает[159]159
  Nietzsche F. Jenseits von Gut und Böse // Sämtliche Werke. Bd. V / Hg. v. Giorgio Colli und Martino Montinari. Berlin; New York, 1988. S. 86. [Рус. пер.: Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 291.]


[Закрыть].

Трудно сопротивляться этому основному психологическому закону и противостоять давлению социального конформизма. Ибо то, что действует по отношению к индивидууму, действует и по отношению к «мы-группе»: человек помнит и забывает, чтобы быть причастным к своей группе, и избегает всего, что может повлечь за собой исключение из группы. Тем самым социальные рамки выполняют консолидирующую функцию; можно сказать, что они служат фильтром, который отбирает воспоминания, подтверждая их важность и уместность. Вспоминается то, что усиливает коллективную идентичность, а коллективная идентичность, в свою очередь, укрепляет воспоминания. Иными словами, взаимосвязь между воспоминаниями и идентичностью имеет циклический характер. Как долго соблюдаются и воспроизводятся эти рамки, зависит от того, нужны ли они, соответствуют ли они желаемым целям и представлениям группы о самой себе. Их недолговечность связана не с тем, что носители умирают, а с тем, что сами рамки перестают функционировать и заменяются другими.

Национальная память создавалась в XIX веке для поддержки национальной идентичности и прославления положительного героического образа нации. Поэтому национальная память постоянно тяготеет к упрощению. «Национальная память упрощает, – пишет Питер Новик, – она видит события единственно в перспективе собственных интересов; она не терпит многозначности, редуцируя события до мифических архетипов»[160]160
  Novick P. The Holocaust in American Life. Boston, 1999. Р. 4.


[Закрыть]. В конструкциях национальной памяти мысленные образы превращаются в иконы, а иконы в мифы, обладающие большой убедительностью и эмоциональной силой. Эти мифы изымают опыт нации из его исторического контекста, трансформируя во вневременные нарративы, которые укрепляют самооценку группы и передают ее от поколения поколению.

История в национальной памяти сужается до славного, почтенного или, по крайней мере, приемлемого ее извода. По отношению к преступному или травматическому прошлому возможны только три санкционированные роли, которые способна принять национальная память: роль победителя, одолевшего зло, роль борца сопротивления и мученика, противостоявшего злу, и роль жертвы, пассивно страдавшей от зла. Все, что не вписывается в данные позиции и взгляд на события с этих точек зрения, не может стать – или лишь с большим трудом становится – темой приемлемого нарратива, а потому «забывается» на официальном уровне.

Марк Блох еще в 1920-е годы подверг критике этот монологический характер национальной памяти: «Давайте прекратим, наконец, заниматься либо одной национальной историей, либо другой, не стремясь к взаимопониманию»[161]161
  О диалогической памяти см. также: Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М.: Новое литературное обозрение, 2016. – Прим. ред.


[Закрыть]. Как уже было ранее сказано, он говорил о «диалоге глухих, которые невпопад отвечают на вопросы друг друга»[162]162
  Middell M. (Hg.) Alles Gewordene hat Geschichte. Die Schule der Annalesin ihren Texten 1929–1992. Leipzig, 1994. S. 159.


[Закрыть] (см. выше, с. 59). Однако национальная память существует в нынешней Европе не изолированно, она неотделима от памяти других наций. Холокост стал частью всемирной памяти, Вторая мировая война – частью европейской памяти. Очевидно, что европейская интеграция не может успешно развиваться, пока конструкции монологической памяти продолжают укрепляться. Интеграция и сохранение мира требуют «диалогического памятования». Эта форма обращения с общей историей насилия есть огромный культурный и политический потенциал, который содержится в европейском проекте.

Под диалогическим памятованием я понимаю взаимное признание чередующихся ролей преступника и жертвы в совместной истории совершенных и пережитых преступлений. Включение травматической памяти другой страны в собственную национальную память взломает монолитную конструкцию памяти, очерченную национальными границами[163]163
  См. подробнее в: Assmann A. Europe: A Community of Memory? Twentieth Annual Lecture of the GHI. November 16, 2006, опубликовано в: GHI Bulletin. Nr. 40 (Frühjahr 2007). Р. 11–25.


[Закрыть]. Устройство Европейского союза представляет собой уникальные рамки для перехода от монологической к диалогической конструкции памяти. Ричард Сеннет подчеркивал, что для признания неприятных исторических фактов необходимо множество разноречивых воспоминаний. Именно в этом заключается особый потенциал общеевропейских рамок памяти[164]164
  Sennett R. Disturbing Memories // Fara P., Patterson K. (Hg.) Memory. Cambridge, 1998. Р. 10–26, здесь р. 14.


[Закрыть].

Европейский союз сам является одним из последствий Второй мировой войны и ответом на нее. Становится все очевиднее, что травматическое наследие этой сложной истории (взаимного) насилия нельзя осмыслить, пользуясь ограниченной грамматикой национальных конструкций памяти. В этой истории есть множество фактов, достоверно известных историкам, однако до сих пор не нашедших своего места в национальной памяти, поскольку отсутствовало необходимое давление изнутри или извне. К числу таких фактов принадлежат бесчисленные злодеяния Второй мировой войны, которые немцы совершили по отношению к соседним странам и которые там хорошо помнят. Если в рамках интернациональной мемориальной культуры еврейские жертвы вошли в сознание общественности, то подрастающие поколения немцев почти ничего не знают о польских или советских жертвах немецкой агрессии. Если бомбардировка Дрездена теперь прочно запечатлена национальной памятью немцев, то в Германии до сих пор мало знают о разрушении немцами Варшавы в наказание за восстание 1944 года; его обычно путают с восстанием в варшавском гетто 1943 года, которое хорошо известно благодаря коленопреклонению Вилли Брандта перед памятником героям восстания. Блокада Ленинграда войсками вермахта в 1941–1944 годах, одна из самых длительных и жестоких «осад» в новейшей истории, также пока не нашла места в немецкой исторической памяти[165]165
  Jahn P. 27 Millionen // Die Zeit Online. Nr. 25. 14.06.2007 (http://www.zeit.de/2007/25/27-Millionen-Tote).


[Закрыть]. Для тех, кто пережил травмирующее насилие, оно не прошло, но зафиксировалось в их национальной памяти. Поэтому такие события до сих пор составляют существенную часть бремени исторического прошлого, продолжая деформировать взаимоотношения внутри Европы. Эти события сами являются европейскими «lieux de mémoire», однако о них не говорят на школьных уроках, они не служат предметом публичных дискурсов и исключены из символической репрезентации в публичном пространстве.

Но как раз здесь происходят сейчас изменения. Есть конкретные признаки того, что немецкая национальная память становится более гибкой и комплексной. Даниил Гранин (1919–2017), переживший ленинградскую блокаду, выступил 27 января 2014 года в бундестаге с речью во время «Часа памяти»[166]166
  «Час памяти» проходит в бундестаге ежегодно 27 января, в день освобождения концлагеря Освенцим. В 2017 году он был посвящен жертвам блокады Ленинграда. – Прим. ред.


[Закрыть], посвященного жертвам национал-социализма. Он рассказал о 900 днях ленинградской блокады, в которую от голода умерло около миллиона человек. На ленинградском фронте в 1941 году сражались друг против друга Даниил Гранин и Гельмут Шмидт. Ровесники, они познакомились и стали друзьями в 2014 году.

В 2017 году в адрес бундестага и немецкой общественности прозвучал призыв «создать в центре Берлина памятник полякам – жертвам немецкой оккупации 1939–1945 годов»[167]167
  «Ein Polen-Denkmal in der Mitte Berlins», 15. November 2017. Инициаторами обращения стали бывший руководитель федерального ведомства по строительству и территориальному планированию Флориан Маусбах, бывшие председатели бундестага Рита Зюссмут и Вольфганг Тирзе, директор фонда «Топография террора» Андреас Нахама, также директор немецкого Польского института Дитер Бинген.


[Закрыть]. Текст призыва напомнил о том, что в ходе Второй мировой войны Германия не просто оккупировала Польшу, а подвергла ее как нацию порабощению и уничтожению. Жертвами нацистской агрессии в Польше стали три миллиона польских евреев и три миллиона этнических поляков. Памятник предлагалось установить в сквере на площади Асканишер-платц напротив Дома Германии, где разместится Документационный центр фонда «Бегство, изгнание, примирение»[168]168
  https://www.polendenkmal.de.


[Закрыть]. Памятник должен найти свое место в насыщенном историко-политической символикой районе Берлина. Авторы обращения писали: «Лишь в том случае, если не будет забыто прошлое, а наша вторая по величине соседняя страна, Польша, предстанет как уважаемая нация во всем своем достоинстве и свободе, соседство с ней перерастет в дружбу». Инициаторы подчеркивали, что их призыв «не обусловлен преходящей политической конъюнктурой и оценкой актуальной исторической политики, которую проводит Польша»[169]169
  Bingen D. Ein Denkmal gegen die Bequemlichkeit // FAZ. 17. April 2018. Ср. также Rödder A. Empathie, kein Schuldkult // Bürstädter Zeitung. 5. Mai 2018: говоря о массовых депортациях, Рёддер подчеркивает, что взаимные обвинения не решат проблему. «Единственное, что способно помочь, это понимание чужой точки зрения: почему другие думают именно так? В любом случае лучше начать с себя, прежде чем требовать чего-то от других».


[Закрыть].

Если монологическая память ставит во главу угла собственные страдания, то диалогическая память, также предоставляя им место, включает в собственное пространство и страдания, причиненные соседям. Диалогическая память подразумевает не заключение мемориально-этического договора на сколько-нибудь длительный срок, а совместное историческое знание о чередующейся роли жертв и палачей в общей травматической истории насилия. Объединенной Европе нужна не унифицированная память, а совместимые друг с другом картины европейской истории. Речь идет не о едином большом нарративе Европы, а о диалогической соотнесенности, взаимном признании и совместимости национальных картин истории. Итальянский историк Луиза Пассерини проводит в данной связи очень важное различие между «shared narratives» (общими историями) и «shareable narratives» (совместимыми историями)[170]170
  Passerini L. Shareable Narratives? Intersubjectivity, Life Stories and Reinterpretingthe Past // Berkeley Paper. August 2002. Р. 5, 14.


[Закрыть]. Диалогическая память, укорененная в национальной памяти, преодолевает национальные границы за счет транснациональной перспективы. Лишь на основе взаимного признания жертв и преступлений открывается перспектива общего будущего. Пока доминирует суженный национальный взгляд на историю, в Европе будет продолжаться «диалог глухих» или даже «тлеющая гражданская война воспоминаний». Из тупика героических мифов и конкуренции жертв может вывести, говоря словами венгерского писателя Петера Эстерхази, только «совместное знание европейцев о нас самих в роли преступников и жертв»[171]171
  Esterházy P. Alle Hände sind unsere Hände // Süddeutsche Zeitung. 11. Oktober 2004. S. 16.


[Закрыть]. Диалогический принцип транснациональной европейской памяти точно сформулировал другой венгерский писатель Дьёрдь Конрад: «Хорошо, когда мы, обмениваясь воспоминаниями, узнаём, что о нашей истории думают другие. ‹…› Вся европейская история – это общее достояние, открытое любому без всякой национальной или иной предвзятости»[172]172
  Konrád G. Aufruhr. Rede zur Eröffnung des 50-jährigen Bestehens der Aktion Sühnezeichen am 3. Mai 2008 im Haus der Kulturen der Welt in Berlin (www.asf-ev.de/fileadmin/asf_upload/aktuelles/Jubilaeum2008/gyergy.pdf).


[Закрыть].

Тезис Дьёрдя Конрада о необходимости транснационального подхода к национальной истории прозвучал десять лет назад. К сожалению, его видение Европейского союза пока не воплотилось в жизнь. Напротив, в некоторых странах события сегодня снова развиваются в обратном направлении, что мне хотелось бы проиллюстрировать на последнем примере. Истории Европы посвящен новый музей, открытый в мае 2017 года в Брюсселе. Экспозиция начинается вступлением Европы в эпоху модерна в XIX веке, показывает сползание к войне и катастрофе, а завершается европейской интеграцией и «поиском лучшей жизни во все более объединенной Европе»[173]173
  http://www.europarl.europa.eu/visiting/de/brüssel/haus-der-europäischen-geschichte.


[Закрыть]. За два месяца до этого, в марте, начал работу другой Музей Европы, который решительно взялся за дело и предпринял уникальную попытку достичь европейского консенсуса относительно травматической истории Второй мировой войны. Этот музей, открывшийся в Гданьске (Данциге) и создававшийся на протяжении восьми лет при поддержке ведущих историков из разных стран, был закрыт польским правительством через две недели. Тем самым музей стал символической ареной борьбы, где «духовная ситуация в современной Европе» читается как открытая книга.

Концепция европейского музея Второй мировой войны принадлежит польскому историку Павлу Махцевичу[174]174
  Ныне живущий за пределами Польши Павел Махцевич недавно опубликовал свою книгу об истории музея в Гданьске. См.: Machcewicz P. Der umkämpfte Krieg. Das Museum des Zweiten Weltkriegs in Danzig. Entstehung und Streit. Wiesbaden, 2018.


[Закрыть]. Толчком (в обоих смыслах этого слова)[175]175
  В оригинале: Anstoß («импульс»), может означать как побуждение, так и возмущение. – Прим. пер.


[Закрыть] для проекта послужила активная деятельность Эрики Штайнбах по созданию в Берлине «Центра против бегства и изгнаний», который был призван стать «зримым символом» истории немцев, изгнанных из Польши. Тогдашний премьер-министр Польши Дональд Туск обратил внимание на концепцию Махцевича, с энтузиазмом поддержал ее и поручил автору реализацию проекта, назначив его директором-основателем создаваемого музея. Туску понравилась идея представить историю Второй мировой войны как европейскую историю взаимоотношений в диалоге воспоминаний. Музей должен был:

• показать транснациональные отношения,

• представить разные точки зрения,

• воздать должное гражданским жертвам войны,

• акцентировать внимание на мирных ценностях, а следовательно,

• не только на военно-героическом нарративе.

Как только кропотливый восьмилетний труд был завершен, Ярослав Качиньский, председатель правящей консервативной партии «Право и справедливость» (ПиС), распорядился закрыть музей. Его создатель и директор был уволен. Хотя музей продемонстрировал многочисленные примеры, свидетельствовавшие о патриотизме и страданиях поляков, этого оказалось недостаточно для национально-консервативного правительства. Оно возмутилось сценами, в контексте которых поляки представали не героями, а преступниками. Прежде всего в связи с событиями в Едбавне, деревне, где во время Второй мировой войны поляки учинили массовое убийство своих еврейских соседей; в частности, возмущение вызвали ключи от еврейских домов, которые были выставлены в одной из витрин. В итоге Музей Второй мировой войны объединили с новым Музеем на Вестерплатте, показывающим, как в течение восьми дней несколько польских героев храбро противостояли немецкому вторжению. Логика этого музея совершенно другая:

• он отражает только одну точку зрения,

• укрепляет национальный миф тем, что

• акцентирует внимание исключительно на героях и мучениках,

• прославляет героический культ войны.

Этот пример не только наглядно показывает контраст между монологической и диалогической памятью, но и проливает свет на судьбы науки и искусства в условиях нелиберальной демократии. Историческая правда, третий урок истории, больше не стоит на повестке дня в нынешней Польше. Напротив, понятие «Европа» стало теперь в Польше, да и в Венгрии, символом того, что отвергается и с чем приходится бороться. Свобода искусства, культуры, образования и науки – важнейшие опоры критически мыслящего гражданского общества. В Венгрии и Польше эти опоры демонтируют, подменяя их государственным регулированием. Парадоксально, что ныне в ЕС есть правительства, которые видят в Европе врага и набирают голоса избирателей на своей ненависти к Европе.

Но не следует забывать, что эта арена споров, Музей Второй мировой войны, находится в непосредственной близости от другого музея – «Европейского центра Солидарности» в Гданьске (см. выше, с. 67–69). Если «музей Махцевича» превратился в польский национальный музей, то «Центр Солидарности» представляет собой полную противоположность, ибо он позиционирует себя как европейский музей с сильным упором на права человека. Здесь польский музейный ландшафт обнаруживает противоречия и конфликты политического характера, не всегда понятные внешнему наблюдателю. Поэтому не лишним будет добавить некоторые сведения, чтобы прояснить подоплеку создания польских музеев[176]176
  Здесь я опираюсь на диссертацию Сары Черны: Czerney S. Zwischen Nation und Europa. Nationalmuseen als Europamedien. Diss. Frankfurt am Main, 2017. S. 191.


[Закрыть].

Осенью 2005 года в Польше произошла смена правительства, которая одновременно привела к фундаментальным изменениям в польской «исторической политике». Пришедшая к власти в 2005–2007 годах консервативная партия ПиС под руководством братьев-близнецов Леха (президент) и Ярослава (премьер-министр) Качиньских завершила политику «подведения финальной черты», которая проводилась во многих посткоммунистических странах и препятствовала решительной декоммунизации. ПиС заимствовала понятие «историческая политика» из немецкого дискурса, сделав его основой национально-консервативной трактовки прошлого. Центральными в этой исторической интерпретации были три темы: борьба против коммунизма, которая хорошо сочеталась с памятью о «Солидарности»; усиление «польскости», исключавшее европейскую трактовку событий новейшей истории; и укрепление польского мифа о жертве, который прочно связывал самовосприятие Польши с представлением о себе как «вечной и невинной жертве вражеского насилия и внешних интриг». С помощью этой новой исторической политики ПиС намеревается возродить национальную гордость Польши, противопоставляя национально-патриотическое историческое сознание леволиберальному европейскому дискурсу предшествующего правительства, на которое ПиС возложила ответственность за «утрату национального единства», поскольку проект «Европа» в ее глазах равносилен новой версии уничтожения Польши.

Итак, борьба за самокритичную мемориальную культуру и европейский проект ведется в Польше с 2005 года. Этот пример показывает, к каким катастрофичным последствиям могут привести борьба правительства за национальную историю под знаком «исторической политики» и декретирование сверху монологически однозначного нарратива. Но при этом также очевидны напряженность и противоречия, которые вновь и вновь возникают, и спор, который не утихает. Пример Польши особенно поучителен, ибо он высвечивает, что стоит на кону в этом споре, насколько хрупок европейский проект и почему так важно стремиться к транснациональному пониманию истории Европы.