Текст книги "Одно расстройство. Как жить с ментальными особенностями. 15 очень личных историй"

Комментарий Алексея Павличенко
Симптомы и диагноз

Агорафобия – это страх любых пространств, где человек может оказаться беспомощным, как открытых, так и закрытых. Самый частый вариант агорафобии для жителей крупных городов – это боязнь транспорта, особенно метро. По современному определению агорафобия может быть диагностирована в тех случаях, когда человек избегает того или иного пространства или преодолевает его с трудом – например, с помощью алкоголя или транквилизаторов. Это психическое заболевание часто сопровождает паническое расстройство и нередко сохраняется, когда панические атаки уже закончились.

Чаще всего агорафобия, которую также называют тревогой или поведением избегания, достаточно естественно «вытекает» из панических атак: приступ паники может развиться в определенном месте, например в лифте, в транспорте или в аудитории, и человек спустя какое-то время начинает избегать этих мест. Это наиболее частый механизм формирования агорафобии. Чтобы справиться со страхом, человек ищет безопасное место. Как правило, на каком-то этапе единственным безопасным местом становится дом, и любая ситуация, когда человеку нужно выходить наружу, приводит к паническим атакам. Это называется «панагорафобия» (раньше ее называли «динамика невроза навязчивых состояний»), развитие заболевания в таких случаях очень типично – именно это описывает Алена, когда говорит о неудачных попытках выйти из дома. Вначале паника случается только в какой-то ситуации. Затем сердцебиение и страх возникают при приближении к этой ситуации – например, при подходе к метро или к остановке автобуса. Третий этап наступает, когда те же симптомы возникают при одной мысли о том, что нужно куда-то выйти.

Через некоторое время после начала панического расстройства может возникнуть депрессивное состояние. Как правило, эта депрессия вторична по отношению к агорафобии, ее иногда еще называют психологически понятной депрессией. Когда она осложняет агорафобию, то это сильно ухудшает качество жизни человека, его социализацию.

Случай Алены – не самый типичный. Она рассказывает о дебюте панических атак в возрасте 11 лет, а по данным литературы, они чаще всего возникают ближе к 20 годам. Согласно МКБ-10, паническое расстройство можно диагностировать только после 18 лет. Это связано с тем, что диагноз предполагает наличие страха, в частности, страха смерти, которую дети, как правило, не могут осознать. Важными критериями для постановки этого диагноза является наличие когнитивных симптомов, например страх сойти с ума и деперсонализация, – или же осознание этих страхов как болезненных.

Триггеры первых панических атак бывают психологическими и соматическими (вегетативными). К первым относятся, например, смерть близкого человека или даже смерть любимого артиста. К соматическим – ощущения, которые испытывает человек после операции, или, например, перенесенный грипп. Как правило, первые панические атаки все же вызваны триггерами, в то время как следующие могут проходить без них. При этом считается, что если первые панические атаки начались без триггеров, то это более тяжелая степень расстройства и прогнозы хуже. Степень тяжести расстройства можно определить и по симптомам. Так, если у человека просто стучит сердце, есть ощущение «ватных» ног и он теряет сознание – это более легкие симптомы. Если же встречаются такие симптомы, как дереализация и деперсонализация, и человек не чувствует свое тело, а окружающее кажется ему картинкой, то прогноз заболевания бывает хуже.

Синдром детских страхов, которые описывает Алена, наоборот, является типичным для большинства людей: боязнь темноты или каких-либо существ. Как правило, у них благоприятный прогноз, и чем раньше они начинаются, тем раньше заканчиваются: ничего патологического в них нет. Это же касается и страха быть похороненным заживо. Среди авторов классической литературы такие страхи переживали Николай Гоголь и Ганс Христиан Андерсен – у них страхи проявлялись в очень тяжелой степени. Эти распространенные архаические мифы встречаются достаточно часто, являются, по Фрейду, «психопатологией обыденной жизни» и редко имеют диагностическую ценность.

Лечение и копинг

Агорафобия является довольно серьезным расстройством, потому что сильно влияет на качество жизни человека. Были случаи, когда люди по 30 лет не выходили из дома, и им приходилось оформлять инвалидность, так как они не могли ни учиться, ни работать и полностью зависели от родственников. В середине 1990-х в арсенале психиатров появилась новая группа противотревожных антидепрессантов СИОЗС (SSRI, или селективные ингибиторы обратного захвата серотонина), которые существенно улучшили жизнь многих людей, страдающих от агорафобии.

Сегодня есть два метода лечения панического расстройства с агорафобией. Первый – это когнитивно-поведенческая и панико-ориентированная психоаналитическая психотерапия. Второй метод лечения доказательной медицины – психотропные препараты из группы антидепрессантов и транквилизаторов. Если панические атаки возникают редко и не сопровождаются агорафобией, то иногда можно обойтись непродолжительным курсом транквилизаторов. Самые популярные из них – бензодиазепиновые, такие как «Феназепам» или «Алпразолам». Иногда назначают и транквилизаторы, и психотерапию. Если же есть симптомы агорафобии, то более эффективными являются противотревожные антидепрессанты из группы СИОЗС.

Примерно у 10 % людей в первые дни приема препарата могут возникнуть усиление тревоги, а также вегетативные реакции (сердцебиение, потливость и т. п.). Для того чтобы предотвратить эти побочные эффекты, лучше вначале принимать антидепрессант вместе с транквилизатором, а через одну-две недели транквилизаторы отменить. Если симптомы агорафобии проявляют себя уже очень долго, на протяжении многих лет, то начало действия препаратов наступит нескоро, через два-три месяца. Важно ждать, иногда до полугода, прежде чем люди смогут выходить из дома.

Препараты из группы СИОЗС, по существу, это единственная группа лекарств, которая на сегодняшний день официально зарегистрирована в мире для лечения агорафобии. Раньше людям с агорафобией часто диагностировали неврозоподобную вялотекущую шизофрению. К сожалению, это случается и в наше время.

Как и в случае людей с другими психическими расстройствами, важно, чтобы те, у кого есть агорафобия, понимали, что таких людей в мире встречается немало. Отдельные панические атаки испытывают до 30 % населения, а распространенность панического расстройства и агорафобии в течение жизни оценивают в 5 % и 1,5 % соответственно. Бесспорно, важно и то, как человек справляется со стрессом, связанным с этим страхом. Если кто-то надевает наушники, включает громкую музыку и может так ехать в метро, это замечательно, поскольку говорит о легком уровне расстройства. В таких случаях можно не только отвлечься на звуки, но и поменять картинку – например, надеть «гугл-очки». Некоторые просят, чтобы в транспорте их сопровождали родственники или близкие друзья. Самый неблагоприятный вариант совладания со стрессом – когда люди начинают употреблять алкоголь или транквилизаторы. В этом случае типично возникновение толерантности к этим веществам, со временем нужна все большая доза и в конце концов человек может заработать и второй диагноз – сопутствующую зависимость, алкогольную или лекарственную. Так, согласно эпидемиологическим данным, 15–40 % людей с паническим расстройством имеют зависимость от алкоголя или транквилизаторов, что можно объяснить плохим совладанием (копингом) с болезнью.

К счастью, если правильно подобрать психотропные препараты и психотерапию, то большую часть симптомов, включая панические атаки и многие ситуации, которых человек избегает, можно значительно уменьшить. Частым страхом, который хуже поддается лечению, является страх поездки в метро, особенно у жителей больших городов.

Что делать, если твой знакомый с психическим расстройством совершает попытку суицида

Лучше всего просто передать эту информацию специалистам и не вмешиваться. Человек страдает тяжелым расстройством, которое сопровождается суицидальным поведением. Любое слово может привести к суицидальной попытке. Работа с человеком с суицидальными намерениями очень и очень непростая, важно, что именно ты скажешь. Здесь лучше не пытаться работать как психотерапевт, не обладая соответствующими знаниями.

В психиатрии нет дилеммы относительно того, спасать человека или нет: если он собирается совершить суицид, то надо его спасать: вызвать полицию, а потом – скорую психиатрическую помощь. Суицидальная попытка является основанием для недобровольной госпитализации. Есть страны, в которых медицина более гибко относится к вопросу выбора. Например, в Швейцарии, согласно данным коллег, в последние годы нет людей, которые лечатся недобровольно. В России более жесткий закон. Он исходит из того факта, что в случае суицидальных тенденций человека можно госпитализировать в недобровольном порядке, а в ходе лечения эти тенденции существенно ослабить, что может в итоге спасти жизнь.

Таня. Нож в горле, чувство неизвестности и равновесие

Таня – известный журналист, радиоведущая, которая сама стала героем новостей после тяжелого ножевого ранения. Напавший на нее человек был признан невменяемым, а Таня вошла в список «Людей года – 2018» журнала Time как журналист, пострадавший из-за своей профессии.

Таню мне повезло записать совершенно случайно. Ее историю я, конечно, знала, но никогда не слышала ни о развившемся у нее ПТСР, ни о генерализованном тревожном расстройстве. Во время работы на «Дожде» я попала на запись передачи, которую Таня вела. В передаче она обмолвилась о своих психических проблемах, и после окончания эфира я пригласила ее в подкаст. Таня – публичный человек, и я не ожидала, что она сразу согласится и будет так искренне делиться своей историей. У нас получилось очень важное и честное интервью.

В какой-то момент я начала чувствовать, что любая проблема, даже самая незначительная, увеличивается в размере до вселенских масштабов и кажется мне абсолютно неразрешимой. Вокруг меня происходила какая-то бесконечная катастрофа. Я склонна к самоанализу, всегда стараюсь понять, что со мной происходит, и фиксирую свои состояния. Но этой катастрофе не было никаких разумных объяснений: у меня все хорошо на работе, все получается, у меня успешная жизнь. Только я не могу жить этой жизнью.

Иногда это ощущение катастрофы было таким глубоким и мощным, что я начинала плакать из-за любой дурацкой ситуации, которая не должна вызывать сильных эмоций. Например, когда молодой человек не отвечал на мое сообщение в течение часа. После пары таких случаев, когда мне за саму себя перед самой собой было неловко, стало понятно, что с этим нужно что-то делать.

У меня уже имелся опыт обращения к врачам во время стрессовых ситуаций, когда организму нужна была поддержка, потому что внутренние ресурсы не безграничны. И в первый раз все получилось – врач подобрал очень правильные слова, объяснил мне поведение другого человека, и этого было достаточно, чтобы вернуться в нормальное состояние. А второй раз совсем не получилось. Доктор сказал: «Да у тебя все в порядке, просто попей витамины!» И это было такое трагическое несовпадение – довольно частая, насколько я понимаю, вещь. Когда врач тебя не «поймал» и не почувствовал, не увидел проблему, которая требует поддержки и вмешательства. Я тогда сказала: «Спасибо большое, я все записала» – и на этом мы закончили. У меня не возникло желания искать другого врача и что-то пытаться с собой сделать, потому что, видимо, это было некритично. А на этот раз я не контролировала свое поведение и свои реакции, и это было уже совсем плохо. Ты понимаешь, что качество твоей жизни ухудшилось настолько, что это больше не твоя жизнь.

Я встретилась с приятелем-психологом и сказала, что не могу справиться сама. Он сказал: «Нет, тебе не ко мне. Тебе нужен не психолог, а психиатр или психотерапевт. Тебе нужна медикаментозная помощь». Он дал мне номер телефона, и я пошла к врачу. Так в моей жизни появилась совершенно замечательная психиатр. Она сразу мне сказала: «Таня, я не буду водить руками вокруг головы, погружаться в ваше детство и просить вас что-нибудь вспомнить. Мы не так работаем». Я подумала, что это очень хорошо. Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то ковырял мою черепушку и доставал из нее нечто, на чем стоит блок. Организм гораздо умнее: если он что-то блокирует, значит нам так лучше. Возможно, это ненаучно, но я считаю, что лучше не ковырять. Особенно если ты не знаешь, что потом с этим делать.

Мне очень повезло. Доктор со мной поговорила и очень быстро объяснила мне, что это тревожное расстройство и в этом нет ничего страшного. Это обычная вещь, с которой можно бороться, – нужно просто помочь собственному организму. Это займет какое-то время, но все решаемо.

Ты же до последнего сомневаешься, что и как с тобой происходит. Обязательно найдутся несколько людей, которые скажут: «Ой, да что ты сама себя накручиваешь, сама себе придумываешь…» Этими сомнениями я поделилась с врачом, и она мне дала, на мой взгляд, лучший ответ, которым я хочу поделиться со всеми, кто слышит подобные фразы: какая разница, придумала я и накрутила или нет? Качество моей жизни упало. Мне плохо жить – это факт. Теперь нужно разбираться и сделать так, чтобы жить стало опять хорошо.

Когда мне объясняют с точки зрения науки, что есть серотониновый ряд и определенный баланс элементов в организме, это понятно. И, конечно, когда врач говорит, что мы можем что-то исправить, что это восполнимо, конечно, тебе становится легче. Просто потому, что у тебя уже есть некий маячок, который тебе указывает путь. Ты больше не мечешься в разные стороны, пытаясь понять, что делать и надолго ли это. Все, ты уже в процессе. И само это понимание очень сильно помогает и поддерживает. А еще, когда ты понимаешь, что и почему с тобой происходит, ты гораздо быстрее можешь взять себя в руки. Например, сразу узнаешь, что наступила паническая атака: ничего страшного, я знаю, сколько она длится и как с ней бороться. Твое состояние не усугубляется незнанием и непониманием того, что с тобой происходит.

С тревожным расстройством довольно просто – я примерно понимаю, что может выбить меня из стабильного состояния: это чувство неизвестности. Лучший способ это пережить – объяснить самой себе, что не все зависит от тебя, а многое зависит от других людей. Если это достаточно близкие люди, то не бойся говорить, спрашивать и уточнять. Я прямо говорю, что мне нужно. Я понимаю, что сложно требовать от других, чтобы они подчинялись моему тревожному состоянию, но можно попросить их проявить понимание и попробовать сделать по максимуму так, чтобы все было чуть более ясно и гарантированно. Это несложно.

Чаще всего это какие-то бытовые вещи вроде разговора с родственниками или с любимым человеком. Были повторяющиеся ситуации, которые выводили меня из равновесия. После курса, который мне подобрала врач, я выровняла свой фон до спокойного. Я испытываю разные эмоции – и хорошие, и плохие, я радуюсь и расстраиваюсь, только теперь мое расстройство длится столько же, сколько радость. А раньше оно могло длиться, и длиться, и длиться, и затягивать меня, и я не могла из него выбраться.

С посттравматикой было гораздо сложнее. На меня напал человек с ножом[10]10
  В 2017 году мужчина с ножом напал на Таню и ранил ее, а также охранника, который пытался ему помешать. Ее доставили в Институт им. Склифосовского в тяжелом состоянии, где провели трехчасовую операцию. Нападавший считал, что у него телепатическая связь с Таней. Он был признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение.


[Закрыть], пытался меня убить, я боролась за свою жизнь, выжила, провела трое восхитительных суток в реанимации и испытала довольно много болезненных вещей – не в психологическом смысле, а физическую боль… Когда меня перевели в обычную палату, я начала как-то осмысленно двигаться и почувствовала хоть какие-то силы, чтобы взять в руки телефон, я, конечно, сразу написала своему врачу: «Кажется, я первым делом приду к вам». Она ответила, что счастлива получить от меня весточку, что очень за меня переживала и очень меня ждет. ПТСР сопровождается довольно классическим набором вещей: это панические атаки и флешбэки, причем разные.

Довольно долгое время я провела в медикаментозной коме. В первые две ночи, когда я еще была в реанимации, но уже в сознании, у меня было ощущение, что меня кто-то держит за шею и я чувствую сталь. Это было физическое ощущение. Или у меня начиналась чудовищная паника, когда кто-то прикасался ко мне, и это очень сильно осложняло работу врачей. Я им ужасно благодарна за их терпение, понимание и деликатность. Когда кто-то меня трогал за шею, у меня начиналась паническая атака и я падала в обморок, чего со мной никогда раньше не случалось. Единственным человеком, который не вызывал такой реакции, был хирург, который меня спасал. И он, бедняга, несмотря на то, что у него свой прием, операции и прочее, ходил со мной на все манипуляции – УЗИ, перевязки и т. д. У меня с одной стороны был обычный шов, а с другой – хирургические скрепки и очень тяжелые повреждения, была пробита гортань и порезана слюнная железа… В общем, было, за чем последить. И каждый раз, когда начиналась паника, я говорила: «Доктор, мы меня теряем», а он меня успокаивал.

Долгое время я боялась внезапных звуков и резких движений. Я не могла спокойно себя чувствовать, если знала, что кто-то стоит у меня за спиной. Но все это потихоньку прошло. Психиатр предложила перейти на минимальную дозу и самый короткий курс, раз я так здорово отзываюсь на поддержку. И если первое время я ходила к ней довольно часто, то потом – все реже и реже. И в результате у меня пропали все эти проявления ПТСР. Сначала я перестала бояться звуков, практически сразу прошли флешбэки, крайне редко были панические атаки. И мы решили, что, в принципе, антидепрессанты сделали свое дело – организм подлатался, сил хватает и, наверное, мы можем заканчивать.

Все знали, что со мной произошло, что меня пытались убить, что мне перерезали горло и что я чуть не умерла. Через несколько месяцев после того, как меня выписали из больницы, я начала появляться на людях и общаться. Тут-то я и поняла, что людям со мной очень некомфортно: они вели себя очень странно. Это были невероятные крайности: с одной стороны, какие-то чудовищно бестактные вопросы, с другой – желание отвести взгляд, как будто ничего и не было. Или третий вариант: вроде надо что-то сказать, но не знаешь что, и все сводится к вопросу: «Как ты себя чувствуешь?» Я их не виню, я понимаю, насколько им сложно и непонятно. С близкими попроще, потому что ты можешь прямо сказать: «Ребята, все в порядке, давайте мы будем просто дружить, не знаю, жить и любить друг друга. С некоторыми нюансами, про которые я буду говорить каждый раз отдельно, потому что я сама еще не до конца понимаю, какие они». А с людьми незнакомыми нужно стараться. Сейчас уже, слава Богу, этого поменьше, но раньше разговор стабильно начинался так: «Таня, какой ужас с вами случился, я так за вас переживал. Как вы себя чувствуете?» Эту фразу я слышала примерно миллион раз, и нужно было каждый раз искренне и честно, ненаигранно говорить: «Большое вам спасибо, мне было очень важно, что вы переживаете, мы все вместе через это прошли, все получилось, сейчас мне гораздо лучше, я работаю, все пучком». То есть нужно было человеку сказать: «Расслабься, ты молодец, я молодец, мы молодцы, разговариваем дальше».

Иногда какие-то люди решали за меня, о чем можно говорить, а о чем нельзя. Не надо этого делать – я сама определю эти границы. Если я хочу шутить про ножи, я буду шутить про ножи, и не надо мне делать замечания и рассказывать, что я, наверное, в тяжелом психологическом состоянии. Я знаю, в каком я психологическом состоянии.

Мне кажется, что примерно за год мы со всеми преодолели эту неловкость. Хотя недавно я с удивлением услышала вопрос человека, с которым мы раньше не были знакомы, но знаем друг про друга. Он пришел ко мне на утренний эфир и сказал: «Таня, здравствуйте, как вы себя чувствуете?» Прошло два года после того, как на меня напали. Я ответила: «Прекрасно, только очень хочется спать». В подобных случаях единственный вариант – это всех рассмешить, расслабить и идти в разговоре дальше. Не надо делать из своей болезни культа. Недавно у меня был рецидив посттравматики, и я ужасно себя ругала за то, что не справилась, не смогла себя удержать. И врач сказала, что относиться к своему нездоровью как к ущербности и слабости – это очень советский подход. Ей было непонятно, откуда он у меня, если я родилась только в 1985 году.

Нужно себе позволять быть нездоровым, в этом нет ничего ужасного. Ты такой, какой ты есть, и другого у тебя уже не будет. Я не отделяю свой диагноз от себя и не превращаю его во что-то живое и осмысленное. Это не кот, не твое домашнее растение, не твоя подружка и не третья рука, на которую все пялятся, потому что у всех две руки, а у тебя три. Просто считай, что это черта характера. Есть веселые люди, есть грустные, есть холерики и сангвиники, а ты такой, и у тебя чуть больше знаний о самом себе. Сейчас я пойду и сделаю маникюр, а вечером приму свою таблетку. Это моя жизнь.

Буквально только что у меня был рецидив. На самом деле, когда тебе говорят, что тебе надо отдохнуть, в этом есть доля правды. Не знаю, как остальным, но в моем случае идеальный способ поддержать себя – это сменить картинку, уехать. Не важно куда, лучше туда, где просто другие краски. Если я уеду из Москвы в Омск, то вряд ли мне станет так же хорошо, как если я уеду, например, в Пиран. Есть такой малюсенький городок в Словении, там фасады домиков – всех цветов радуги, и это одна из самых ярких картинок, которые я видела в своей жизни. Сейчас я уеду на две недели и очень рада, что так удачно сложилось: ровно в тот момент, когда мне надо срочно поменять все вокруг себя, я могу это сделать.

Рецидив выглядит как в учебнике: триггер, флешбэк, панические атаки, и все, на колу мочало – начинай сначала. Но опять же, в этом нет ничего страшного, и глупо себя в этом обвинять. Триггер – это спусковой крючок, который запускает болезнь в активную стадию. В моем случае этот триггер был как «комбо», сто из ста: вероятность, что в моей жизни встретится подобная ситуация, была ничтожно мала. В Нарьян-Маре мужчина, который слышит голоса в голове, пошел в детский сад и там перерезал ножом горло спящему ребенку[11]11
  Это произошло в 2019 году. Мужчина находился в состоянии алкогольного опьянения и принял ребенка за демона. Врачи признали его невменяемым.


[Закрыть]. Меня чуть не убил человек, который слышит голоса в голове и который свободно прошел в здание, взял нож и перерезал мне горло. Я не умерла, потому что в тот момент не спала. А если бы спала, то, наверное, умерла бы. И вот этот триггер – практически та же самая ситуация – для меня выглядит совершенно не так, как для всех остальных. Я тут же возвращаюсь в 2017 год, вспоминаю все на физическом уровне, на уровне тактильных и вкусовых ощущений. Захлебываться кровью – это не очень приятно, чисто на вкус.

Когда я сказала подруге, что со мной происходит, она стала меня успокаивать: «Только не бойся, тот человек, который пытался тебя убить, находится в изоляции и ничего тебе не сделает». То есть в ее понимании я испугалась, что мне самой что-то угрожает. А у меня триггер сработал не так: я в тот момент поняла и почувствовала на физическом уровне, как умер тот ребенок. И у меня было ощущение, как будто я сама еще раз умираю. Это кошмарное потрясение очень сложно объяснить. Я работаю в том числе и с новостями и читаю тонны чудовищных историй, но обычно они меня не триггерят. Например, история в Петербурге, где профессор убил свою возлюбленную, потом распилил ее тело на куски и попытался от них избавиться, меня не триггернула. На подобные вещи я реагирую точно так же, как и все остальные, – ужасаюсь, возмущаюсь.

А тогда я сразу написала врачу, мы быстро нашли время для приема. Врач сказала: не было ни единого шанса, что я смогу пройти мимо этой ситуации без возвращения, без флешбэка, без рецидива. Это было просто невозможно.

Но я слишком люблю свою работу и свою профессию, чтобы все это бросить в попытке избежать рецидивов. Нет, мне так будет хуже. Посттравматическое стрессовое расстройство с тобой навсегда, просто теперь это ты и твоя жизнь. Моя главная задача – выдохнуть, разрешить себе быть чуть более нездоровой, чем обычно, объяснить своим близким, что происходит, и бежать к своему врачу. Потому что у тебя один организм, одна голова и за ними нужно следить.

Острая фаза длилась дня два. Это недолго, и это значит, что у меня очень хорошая «подушка безопасности». Но я всю ее растратила за эти два дня! Все, что у меня было накоплено, я потратила на то, чтобы удержать себя в более или менее стабильном состоянии. Поэтому сейчас, когда я вышла из острой фазы, я буду возвращать себе этот запас прочности.

Я в принципе человек довольно закрытый и не очень люблю говорить на личные темы даже с близкими людьми. Но я заметила, что тема психических расстройств и заболеваний во многом табуирована – про них ходят какие-то невероятные мифы и слухи, и есть полное непонимание того, что это такое. С другой стороны, люди очень хорошо откликаются на возможность поговорить об этом. Поэтому я подумала и приняла для себя решение, что на эту тему я буду говорить. Потому что есть огромное количество людей, которым нужно показать, что это не страшно и не стыдно и что это нужно обсуждать. Не надо пытаться самому решить свою проблему, а нужно идти искать помощь специалистов.

Меня ужасно расстраивает количество шарлатанов, которые трутся вокруг людей, ищущих помощь, и мне кажется, что если мы будем говорить, обсуждать, рассказывать, что делать, куда идти и к чему прислушиваться, то, возможно, это поможет людям выйти на профессиональную помощь, а не на шарлатанов.

Наверно, в моем случае это даже своего рода терапия, когда я все проговариваю и таким образом отпускаю, когда это превращается в слова, которые я слышу как бы со стороны. Но в целом для меня это самый правильный выход из ситуации: я столкнулась с проблемой, я ее так или иначе решила или нахожусь в процессе решения, я знаю, что у людей есть такие же проблемы, и я делюсь с ними своим опытом.