Текст книги "Я тебя рисую"

12. Цвет хэппи энда

Рвать и метать. Метать и рвать. Внутри меня разливается вулкан негодования, который я скрываю от родителей. После случая с мамой Яна мне было запрещено выходить во двор без родителей и это в 16 то лет! Девушка, прожившая самостоятельно несколько лет в столице Франции, где ежемесячный уровень преступности в несколько раз превышает местные показатели за год не может пойти посидеть на лавочке во дворе. В порыве защитить своего ребенка от потенциальной угрозы родители в очередной раз перегибают тоненькую палочку моего ангельского терпения. Я бы могла взбунтоваться и применить акции протеста, но стоит мне только вспомнить то отчаяние в глазах мамы, как мне вновь становится стыдно и я возвращаюсь в своим краскам. Кстати, я все-таки начала рисовать ту сцену в торговом доме, ведь она так прочно запечатлелась в моей памяти, что отвязаться от этого будет ой как не просто.

Начать то я ее начала, но воспоминания настолько тошнотворные, что я просто не могу продолжить. На холсте появились только две женщины. Я впервые откладываю незаконченную картину, понимая, что продолжить я смогу ее еще не скоро, а расстраивать маму вновь мне не хочется. Поэтому сопротивление двух матерей отправляется ждать лучших времен изображением к стенке. Еще мне очень хочется поговорить с Яном, но у меня по-прежнему нет его номера, а в социальные сети он не выходит. Все, что мне остается – рисовать незамысловатые картинки и спать, чтобы успеть подготовить организм к разнице часовых поясов.

До отлета остается ровно неделя и я уже начинаю паковать свои чемоданы, чтобы не бегать в последний день в панике. Все-таки я уже не первый год «замужем» за отъездами из дома. В первую очередь я упаковываю свои картины. Может мне подвернется возможность устроить мини-выставку в Лондоне и тогда я должна буду показать на что я способна. «Ночь» уже дожидается меня в кабинете декана моего будущего курса и сейчас я собираю для нее подходящую компанию. Пара больших портретов мамы, бесконечное число изображений Яна. Большая черно-белая картина в масле, срисованная с нашей детской фотографии. Коробка с черными досками. Совмещенный портрет Алексиса и Яна. Последнее, что попадает в мои руки – старая картина с нашим двором. Глупо тащить то, что не представляет из себя никакой художественной ценности, но я все еще мечтаю о своей выставке и было бы замечательно показать свидетеля моего первого профессионального провала. Настоящий артист помнит не только взлеты, но и все падения. Я смогла то, что не удавалось до меня никому – после единственной раскритикованной работы смогла взять себя в руки и провести работу над ошибкой. Картины, достойные Лондона, заканчиваются слишком быстро и мне опять нечем себя занять. Я бы могла собрать еще и собственные вещи, но материнская забота опередила меня на пару дней и теперь я просто заперта в комфортабельной благоустроенной трехкомнатной тюрьме, изнывающая от безделья.

Нужно что-то делать, чтобы не сойти с ума в этом заточении – начинаю распределять по освободившимся позициям рисунки, остающиеся дома. Среди них преобладают зарисовки карандашом. Все масло и гуашь я забираю с собой. Здесь же находится рисунок, который я рисовала доверившись своему подсознанию – бегающие во дворе дети. Милые и беззаботные. Я уехала во Францию, будучи чуть-чуть старше этих малышей. На тот момент я точно не могла насолить маме Яна, я ее даже не знала. Наверное, ее раздражает, что я общаюсь с ее единственным сыном. Не знаю, почему я решила, что он единственный? Ведь он ни разу ни говорил о своей семье и сейчас я просто сочиняю отговорку чужой женщины. Раздраженно отбрасываю рисунок и иду к компьютерному столу.

Интернет – это пандемия 21 века, распространившая свое властвование на территории целого мира. Ни одна болезнь, включая наркоманию, рак и курение, не смогла поразить настолько большую часть населения Земли, какую одолела глобальная сеть. Не могу сказать, что я дико зависима от Интернета, но все же он сжирает какую-то часть моего свободного времени. Я выкладываю свои работы в сеть и просматриваю чужие, посещаю электронные выставки, читаю онлайн-энциклопедии по искусству. Вроде бы все по делу, но все-таки, если я не держу кисть в руках, то меня тянет в сеть, посмотреть, что изменилось пока я создавала шедевр. Эта одна сторона моего интернет-бытия. Вторая появилась вместе с тем, как я добавила в друзья Алексиса и Яна – я могу часами обновлять их странички в ожидании чуда. Но ни первый, ни второй не пишет посты на свои странице, не выкладывает новые фотки, не лайкает чужие новости. Таких парней можно считать идеальными, вот только мне сейчас эта идеальность не важна. Я готова повеситься, запертая в четырех стенах, а они изображают рыцарей современности. Досидятся они в своем оффлайне до того, что перестанут мне нравиться. Оба.

Я бы могла просидеть так пару часов – наблюдая за отсутствием изменений в виртуальном пространстве двух половинок моего сердца, но мое увлекательное занятие прерывает звонок в дверь. В другой день я в соответствии со всеми правилами этикета медленно бы прошлась по коридору, точно главный художник королевства, но после недельного заточения я больше напоминаю эльфа Добби из известной сказки. В смысле бегу со всех ног в сторону свободы и останавливаюсь, понимая, что бежать мне некуда. За дверью слышен шорох и закрываю один глаз, чтобы рассмотреть в глазок своего посетителя. Я готова была увидеть многое, но не это. К такому меня жизнь не готовила.

Там, в дверном глазке – букет. Точнее, что-то белое с желтыми серединками и этого чего-то очень много. Букет ромашек. Нетривиально, если учитывать, что букет живет отдельной жизнью и рядом с ним никого нет. Его просто воткнули в железки, составляющие перила. Вы бы открыли дверь? Да, ладно, я не исключение и спешу забрать нежданный подарок. Выглядываю на площадку – никого нет – и уже почти дотягиваюсь рукой до цветов, как раздается громкий звук. Взрыв. Темнота. Вот так, из-за собственной беспечности я становлюсь причиной гибели своих соседей. Не становлюсь, конечно же, просто я сильно напугана. На самом деле после взрыва в воздухе появляются разноцветные блестящие бумажки. Конфетти. Кто-то хлопнул конфетти.

– Твою мать, – просто день неожиданностей. Я еще и ругаться умею. Понятно, что это я от страха, но по традиции – краснею. Все, чему меня учили в Париже, тает на глазах под суровым давлением серых будней. Однако прочь всю лирику. В нашем мире цветы не запрыгивают самостоятельно на перила, а конфетти не устраивают несанкционированные террористические акты. Все происходящее обязательно имеет отправителя сообщения и сейчас им является голубоглазый парень, который медленно спускается с четвертого этажа. Первая волна страха проходит и красноту с моих щек смывают липкие дорожки слез.

– Ну, моя девочка, тише. Ну, прости дурака. Я просто соскучился, – Ян наконец-то преодолевает последнюю ступеньку и бережно прижимает меня к себе.

Не знаю, отчего я реву – перенервничала, наверное. А здесь, рядом с ним, так уютно и спокойно. Нет смысла на него обижаться – парень от души хотел устроить мне сюрприз и у него почти получилось, только реализация немного вышла из-под контроля. Контрольный всхлип – и я уже улыбаюсь. Ян вытирает своей рукой последнюю слезинку на моем лице и внимательно смотрит на меня. Я привыкла к тому, что его глаза знают только два выражения – презрение и любопытство, но сейчас они выражают невиданную до сих пор нежность. Хотя, нет. Однажды я уже видела ее. Опять не так – я сама нарисовала Яна с такими глазами и вот, моя картина ожила. А дальше было то, что бывает в конце любого подросткового фильма. Занавес.

13. Цвет разлуки

Цену времени понимаешь только тогда, когда этого самого времени совсем не остается. Вот и сейчас, после нашего первого (и слава Богу не единственного) поцелуя лодка моего пребывания дома, которая до этого плавно раскачивалась на волнах моих красок, внезапно накренилась на другой бок и понеслась навстречу самолету, желающему унести меня в город самых серых туманов. За шесть дней мы поцеловались 47 раз и 84 раза обнялись. Наверное, только девушки-подростки считают количество поцелуев в штуках, готовясь к юбилейным цифрам – 50, 100 и т. д. Учитывая скорость развития наших отношений, первый юбилей мы можем отметить уже сегодня. Несмотря на то, что фактически я все еще нахожусь под либеральным домашним арестом, выходить в подъезд мне не запрещено, чем я радостно и пользуюсь.

На самом деле наш первый поцелуй был абсолютно не похож на то, что показывают в фильмах. Наверное, это все потому, что для меня это был действительно первый поцелуй. Когда Ян приблизился на непозволительное расстояние и его губы коснулись моих, то мои инстинкты самосохранения решили, что пора меня спасать от потери моей добродетели и я просто отвернулась. Глупо. Стыдно. Некрасиво. Не знаю, где я нашла силы, чтобы исправить фатальную ошибку, но я сделала то, что хорошие девочки никогда себе не позволяют. Я поцеловала его сама. Ну, попытка почти была засчитана и это определено был поцелуй, но звук лифта спугнул меня и смазал все впечатления. Расставались мы на приятной, но несколько смущенной ноте. Ромашковый букет был поставлен на почетное место в гостиной, а я сама отправилась рисовать новую картину в масле. Букет цветов на полу, в воздухе летят ошметки конфетти, высокий парень пытается обнять заплаканную девушку.

Обычно я заканчиваю работу за 2—3 дня, но эта входит в число моих редких исключений. До отлета остается один день, а я еще не приблизилась к финишу. Отчасти это вина моих участившихся свиданий, но для профессионала это нелепая отговорка. Если бы каждый Мастер растягивал творческий процесс в угоду плотским утехам, сегодня мы бы не досчитались определенного числа из существующих шедевров. Клякса, забег к телефону (у меня наконец есть номер Яна), клякса, забег к компьютеру. В Лондоне придется периодически отключать все средства коммуникации, ибо с таким подходом можно остаться непризнанным гением современности. На мое счастье (или несчастье) сегодня мой милый откровенно меня игнорирует и ничего мне не пишет. Сама я стараюсь хоть как-то сохранить остатки своей гордости и, приложив нереальные усилия возвращаюсь к своему незавершенному сюжету. Я бы хотела подарить эту картину Яну, но не успеваю. Поэтому ему придется довольствоваться сегодня старым портретом в масле. Да, мы попрощаемся сегодня, потому что я улетаю утренним рейсом и мне не хочется, чтобы родители лишний раз сталкивались с моим парнем.

Знакомить моих самых близких людей как бы не имеет смысла – потому что мы живем в одном дворе, а с другой стороны опасно – потому что нежные родительские сердца могут не выдержать новости об изменившемся статусе моей личной жизни. Родители вообще странно реагируют на взросление своих детей. Взять хотя бы мое заключение – ну, до какого возраста они планируют меня прятать от внешнего мира? Или как в детских сказках – в 18 лет за мной придет принц, которого я в жизни не видела и заберет меня в свое королевство? Правда, в случае с моими родителями визит потенциального супруга может отложиться лет так до 30, причем не моих собственных, а, например, до тридцатилетия моей пятой выставки. При таком отношении меня удивляет, как они вообще способны отпустить меня на учебу в чужую страну. Практика двойных стандартов во всей ее красе. А может плюнуть и представить родителям Яна в новом качестве?

Кажется, у меня резко заболели все зубы, как от стакана ледяной колы – это противное ощущение холода и липкой сладкости во рту. Знакомство с родителями не лучшая из моих идей и не только потому, что у моего папы слишком слабое сердце. Я все еще помню почему меня заставили сидеть безвылазно дома. И родители, несомненно, помнят тоже. Я не думаю, что у них сложилось предвзятое отношение к парню, которого они может даже и не видели во дворе, но я не хочу лишний раз напоминать маме о том унижении, через которое мы с ней прошли. Перед глазами до сих пор стоит картина, на которой две взрослые женщины отчаянно кричат друг на друга, а щека вспоминает боль от удара. Неважно, что одна из них неадекватная, нет никаких гарантий, что это не повторится вновь. И тут я оказываюсь перед чуть ли не самым важным выбором в своей жизни. Не важно как долго будут продолжаться эти отношения, но имею ли я моральное право обрекать родителей на более тесные контакты с мамой Яна? Нет – готова ли я сама?

К черту краски, к черту кисти – мне есть чем занять свою голову. Мы не виделись с ним всего около суток, а я уже готова отказаться от своих чувств в пользу семейного спокойствия. Наверное, то, что я испытываю к Яну – не любовь в ее истинном проявлении. Вот, не посещает же меня мысль отказаться от рисования. Еще одним чертенком, сидящим на моем левом плече является фамилия Пайе, чей обладатель ждет меня в Лондоне и что-то ко мне чувствует. Со стороны легко взять и проголосовать за отказ от Яна, но внутри меня что-то разбивается. Но ведь это касается моей мамы. Удивительно, но я не плачу, принимая самое неожиданное решение.

Да, вот так, за короткое время я прихожу к мысли, что мне лучше завязать с Яном на 47 поцелуях. Надеюсь, мой следующий парень не сочтет мое прошлое чересчур распущенным и прости мне мои первые недолгосрочные отношения. Телефон начинает разрываться звонками от Яна, а серый вечер плавно проникает сквозь незакрытые шторы в мою комнату. Продолжаю сидеть перед мольбертом и сжимать свою любимую кисть. Пусть хоть что-то, что я люблю, останется со мной.

14. Цвет прощания

7.00 и мы стоим в зале ожидания, ожидая начала посадки. Глупая тавтология. Все серое, голубое и белое. Чистота. Мои серые глаза после бессонной ночи кажутся совсем размытыми и бесцветными. Чемоданы уже сданы и рядом со мной только Макс. Сегодня он мой единственный провожатый. Во-первых, я не хочу расстраивать родителей лишний раз, а аэропорты обладают той самой магией, которая заставляет людей чувствовать чуть-чуть глубже чем обычно. Поэтому лучше расставаться в более приземистых местах, например дома, как это сделала я. Вторая причина, по которой сейчас на меня смотрит мой бывший одноклассник и по совместительству единственный лучший друг – я все еще сомневаюсь в правильности своего выбора. Он уже в курсе – я рассказала все по дороге в аэропорт – и выглядит довольным. Все-таки они не могут быть друзьями. Несмотря на то, что Макс в отличие от меня не делится своими внутренними переживаниями, я отчетливо чувствую его неприязнь к моему голубоглазому возлюбленному.

Да, я по-прежнему считаю себя влюбленной в Яна и от этого становится тошно. Я будто предала себя, а не его. Недописанная картина, больше тридцати пропущенных звонков. Считайте меня сумасшедшей, но я хочу запомнить эту боль, чтобы потом выразить ее в крупной работе. Самобичевание как допинг для артиста. Хорошая картина не существует сама по себе, люди будут искать причину ее появления. Например, несчастная Джоконда, чьи останки давным-давно истлели, должна икать на том свете от того, что люди пытаются понять чего же она улыбается и куда делись люди. Я нарисую картину, которая будет наводить людей на похожие мысли. Об этом я Максу не рассказываю. Увидит потом и оценит сам. Может догадается.

Мы разговариваем ни о чем – о соседке с пятого этажа с огромным бюстом, о фильме, который шел вчера по кабельному. Так можно разговаривать часами, если только тебя не напрягает собеседник. Или не объявляют посадку на твой рейс. Объявляют. Корчу рожицу и мы идем к стойке регистрации. Каких-то пять метров отделяют меня от новой страницы в моей жизни и мне не позволяет их преодолеть чей-то отчаянный крик.

– Анна! – все присутствующие Анны обернулись на зов и тут же заулыбались, как тигрицы, увидевшие маленького одинокого зайца. Я тоже хочу улыбнуться, но нельзя – рядом стоит Макс. А тем временем через весь зал походкой молодого Челентано к нам идет молодой греческий бог. Его голубые глаза источают радость, гнев, отчаяние, надежду и презрение одновременно. Приятно знать, что внутренние изменения затронули не только меня одну.

Макс берет меня за руку, но этого уже слишком мало.

– Ничего не хочешь сказать? – тишина. Сцена из плохого кино, потому что все на нас смотрят. Макс сжимает мою руку еще и крепче и выдвигается вперед.

– Тебя не ждали, – я только сейчас замечаю, что Макс намного крупнее Яна и то, что второй живет с целым до сих пор носом – исключительное везение.

– А тебя тут вообще быть не должно. Забыл? – Ян подходит ближе и цепляется за мою свободную руку. В плохом кино герои начинают в этот момент поливать друг друга грязью, в хорошем – начинают друг друга бить. Настоящая жизнь тем и отличается от кинематографа, что в ней нет живописных сцен и сейчас эти двое просто смотрят друг на друга и пыхтят. Я уже сбилась подсчитывать сколько раз происходила эта война взглядами с того дня как я приехала в Москву. Снова и снова.

Возможно, Макс хотел что-то сказать еще. Или сделать. Или не хотел. В любом случае все его решения опережает одно единственное действие Яна. Слегка наклоняется и целует меня. Сначала осторожно, вспоминая мое вчерашнее молчание, а потом чуть увереннее. А рядом стоит мой лучший друг и на его лицо отражается отчаянное отчаяние, отчаяннее которого ничего быть не может. И я уже не знаю, что происходит вокруг меня – есть только Ян и его губы, сладкие и безумно нежные. Мысли, чувства, эмоции перемешиваются во мне и создают бешеный коктейль красок. Еще чуть-чуть и я буду готова бросить к чертям свой билет и идти туда, куда меня позовет этот удивительный парень, но нет. Макс справляется со своими эмоциями и бесцеремонно вытягивает меня из этого поцелуя. Пытаюсь протестовать, но одноклассник меня просто игнорирует. Возле стойки он обнимает меня и мне кажется, что это последнее прощание.

– Давай, Анка, так будет лучше. Не оборачивайся, потом спасибо скажешь.

А он даже не идет за мной, даже не смотрит вслед. Я вам больше скажу – он просто уходит, как обычно, не прощаясь. Целую Макса в щеку и ухожу. Мой самолет уносит меня в Лондон.

15. Цвет утраты

Вот вам казалось когда-нибудь, что вы не на своем месте? Так вот, Лондон – не мое место. В колледже я оказываюсь самая младшая, все остальные студенты старше меня как минимум на три года. В основном это дети лондонской тусовки, чьи родители в состоянии оплатить обучение. Вот моей семье это было бы не по карману, поэтому я радуюсь своей стипендии.

Преподаватели более строгие чем в Париже – статус колледжа обязывает, уровень знаний соответствующий. Общежития нет и я останавливаюсь в симпатичном хостеле неподалеку от учебного корпуса. Общаться и гулять мне не с кем, поэтому все свободное время я посвящаю краскам. Периодические звонки родителям и сообщения Максу довершают мой распорядок дня. Я знаю, что где-то по улицам Лондона ходит Алексис, но у меня нет желания его искать.

Доисторического типа звонок своим ужасным голосом оповещает нас, что в городе уже три часа дня и мы имеем законное право расходиться по домам. Последнее занятие было посвящено рисованию с натуры, поэтому еще минут десять уходит на то, чтобы просто собрать свои причиндалы. Мои однокурсники более ловкие и из аудитории я выхожу в гордом одиночестве. Шумные улицы Лондона меня не пугают – Москва и Париж в этом отношении куда более наглые и беспардонные. Любой современный мегаполис страдает от пробок, шума и грязи. Местные бомжи ничем не отличаются от наших, московских. Моя судьба сложилась так, что я живу в огромных городах и мне интересно, как к ритму таких городов приспосабливаются приезжие из маленьких провинциальных городков? Наверное, миллионники их просто сжирают.

До хостела идти пару кварталов и я стараюсь запоминать все, что встречается на моем пути. Вот на крылечке жилого дома сидит кошка, а здесь на лавочке две пожилые леди. Чуть далее человек неопределенного пола вышел из булочной и несет пакет с горячим хлебом. Детали, детали. У этой девушки туфли красного цвета, а ее спутник обул коричневые лоферы. Вроде бы ерунда, но когда рисуешь картину, то можешь голову сломать из-за таких мелочей. Так что лучше запоминать все как есть и не усложнять себе жизнь на ровном месте. В нужный момент память сама выберет нужное воспоминание и услужливо предложит его как вариант. Внимательность – лучшее качество художника.

Только не в моем случае. Мне остается пройти каких-то пару метров до хостела, а кто-то дергает мою сумку. Такую огромную сумищу, в которую отлично помещаются планшет, краски и бумага большого формата. Этот негодяй считает, что в этой сумке есть чем поживиться, наверное отчасти он прав, потому что мои инструменты стоят относительно дорого, но кому он сможет продать бывшие уже в употреблении вещи? Деньги и ключи от двери остались у меня, но все равно слишком обидно. В этой сумке часть моей жизни, то, чем я дышу и вдруг кто-то вламывается в эту самую жизнь и уносит с собой. Почему среди всех людей на улице, часть их которых выглядит куда более обеспеченней меня, этот паршивец выбрал меня. Теперь надо что-то делать, идти в полицию, писать заявление, но вместо этого я сажусь на асфальт и плачу. Не так я представляла свою жизнь в Англии, даже в Париже у меня никогда не было подобных случаев. И ни один мужчина на улице не захотел помочь и остановить преступника, уносящего мою сумку.

Девушки могут плакать долго, особенно если у них есть на это весомая причина. Без причин девушки тоже плачут и даже чуть чаще, чем того требует закон. Но все, что законом не запрещено, автоматически становится разрешенным. У меня причина самая, что ни на есть настоящая – на Лондон уже опускаются первые сумерки, а я все еще оплакиваю утрату инструментов. Становится холодно, но я не готова идти домой. Внезапно кто-то трогает мое плечо – передо мной стоит очень неопрятно одетый парень, мой ровесник, кажется. В жутко худых руках моя сумка.

– Извините, мэм. Кажется, это принадлежит Вам, – я слышала о том, что в Лондоне преобладают два говора и представители той социальной группы, к которой должен принадлежать это мальчик, говорят на так называемом кокни. Для меня это все условности на бумаге, потому что я не замечаю разницы между тем языком, на котором говорят мои однокурсники, и речью этого воришки.

– Я хотел украсть немного денег, но в сумке их не было. Я подумал, что эти вещи дороги Вам, – он протягивает мне сумку. – Вы очень красиво рисуете.

Замечаю, что у него в руках остается мой особый альбом, в котором я рисую маму. Опять слезы – я могла потерять самую ценную вещь. Меня начинает трясти, как бывает обычно после долгих рыданий, и я не могу потянуться за альбомом. А мальчик все продолжает.

– Можно? – я не понимаю. – Можно я возьму один рисунок?

В глазах столько надежды и эта просьба настолько ничтожна, что я готова простить ему грабеж. Нос не дышит после долгого плача и я просто киваю в знак согласия. Лицо бродяжки озаряет счастливая улыбка и он перелистывает страницы альбома в поисках самого красивого портрета. Надо сказать, у него явно есть чувство хорошего вкуса, ведь он останавливается на черно-белом рисунке, который отличается от всех остальных. Странно, но я не помню как нарисовала его. Наверное, это было в районе «Ночи» – тогда я рисовала на абсолютно новом для себя уровне. В последний раз смотрю на маму и вытаскиваю этот лист из альбома.

Мальчишка хватает рисунок и бережно складывает, как самый важный документ. После этого он натягивает на голову капюшон и стремительно убегает. Я даже не успеваю дать ему денег на хлеб. Смотрю ему вслед и думаю о том, как же все-таки странно устроена жизнь. Человек, промышляющий воровством, возвращает вещи, просто потому что они ему не нужны. Просто потому, что считает их нужными мне. Про деньги он так не подумал. А рисунки он мог и так забрать себе. Странный. Как бы то ни было, но мне нужно учиться выживать в этом городе. Сегодня судьба вернула мне мои вещи, но завтра она такого шанса не даст. Размазываю последние слезы и нахожу в кармане ключи.