Текст книги "Труд и досуг"

У Юрия Казакова есть рассказ «Проклятый север», повествующий о неудачной попытке двух моряков Северного флота, оказавшихся в отпуске в Ялте, хорошо провести время. Или все-таки об удачной? После серии «провалов» герои закономерно оказываются в ресторане, где за бутылкой коньяка прислушиваются к разговору за соседним столиком. Там сидят такие же моряки (нет, не такие же: это южные каботажники, априори вызывающие у северян презрение) и, не зная, чем еще развлечь своих девочек (у наших героев никаких девочек нет, одни только воспоминания, да и то в основном о разочарованиях), озвучивают «статистику любви», согласно которой в одну минуту на земном шаре происходит три миллиона поцелуев. Цифра эта вгоняет главного героя в тоску:

Это была такая страшная цифра, что как-то даже и не воображалось ничего, нельзя было осознать, почувствовать эти поцелуи, которыми в эту минуту занимались где-то у нас на громадном пространстве, и в Африке, и в Австралии, и в Польше… А вспоминались мне почему-то дикие фактории – все, какие я видел на севере, острова, черные базальтовые скалы и ледяные купола, уходящие в фиолетовое арктическое небо, и изумрудные изломы ледников, синие тени в трещинах, вечные молчаливые чайки за кормой, вздохи машин, жар в котельных преисподнях, тесные кубрики, каюты, паровое тепло в рубках, сиплые низкие ревы пароходных гудков в тумане и безымянные по всему северу могилы, в которых коченеют ребята, и эти ребята никогда никого не поцелуют… Все это проходило, смешивалось, и было радостно, и холодно, и тоскливо одновременно (Казаков, 1966. С. 132–133).

Внимая этой внутренней речи, мы чувствуем, что тоска сосуществует с радостью в той же мере, в какой холод – с тройным теплом Ялты, ресторана, коньяка; что живые чайки вечны и молчаливы, мертвые машины вздыхают; что происходящее не выстраивается в последовательность, а, скорее, смешивается, выказывает себя одно другому; и почему-то о радости говорится сразу же вслед за тем, как обширный список северных воспоминаний доходит до могил, где коченеют ребята, которые никогда никого не поцелуют…

Все дело в том, что четко отмеренной бесконечности поцелуев, одним из которых в эту минуту должен «заниматься где-то у нас на громадном пространстве» и ты, иначе говоря, нормативности отдыха, счастья, удачи, успеха и т. п., здесь очевидным образом противопоставляется «конечность, которая сама безмерна», а также ответственность, которая состоит в том, чтобы «не соотносить себя с какой-либо нормативной инстанцией» (Нанси, 2004. С. 270).

Подобную же форму жизни, освобожденную от задолженности в отношении некой трансцендентной инстанции, но при этом не лишенную специфической ответственности, показывает в своих фильмах Отар Иоселиани. В последнем на сегодняшний день, в «Зимней песне» (2015), мы неожиданно сталкиваемся ровно с тем же набором символов, что и в заметках Энгельса о пребывании в Осере: революция с непременной гильотиной, сцены насилия и потоки крови, упоминание трехсот тысяч голов, потребованных Маратом, – но в то же время и сцены мирной жизни современной Франции, где, однако, не прекращается классовая война; и, разумеется, сцены винопития, без которых едва ли обошелся хоть один фильм мастера, начиная с дебютного «Листопада» (1966). Но самым примечательным является то, что у Иоселиани гильотина, точь-в-точь как у Энгельса, продолжает свое функционирование в послереволюционное время – здесь, правда, в сильно уменьшенном виде и в качестве кухонного приспособления (ее используют для обезглавливания рыбы, которую готовят на обед большому полицейскому чину). Но важно то, что по мере просмотра фильма мы все меньше ощущаем зависимость нашего интереса от рода занятий тех или иных персонажей (а также от их отношения к своим занятиям); наше внимание – возможно, в силу усталости от изобилия конкретных работ, выполняемых каждым из многочисленных действующих лиц (они могут торговать оружием или писать картины, целоваться или «казнить» рыбу или делать и то и другое сразу, неважно), – переключается на то, что происходит между ними: сами по себе фоновые, обычно невидимые и лишенные значения связи и ассоциации становятся главной темой фильма, в то время как капитал, полиция, труд и все то, что в своем навязчивом качестве «жизненно необходимых» вещей главенствует в нашей фактической жизни, превращается в гротескный эпизод (та же гильотина на кухонном столе или полицейский начальник, провалившийся в канализацию).

Случайно ли, что в последней сцене «Зимней песни» мы видим двух ее центральных персонажей в баре за бутылкой вина, где они пародируют повадки профессиональных дегустаторов? Подобно последним, они тоже выплевывают вино после того, как оценили букет и вкус. Но похоже, что они под видом не пришедшегося им по вкусу вина выплевывают ту самую форму жизни, частным случаем которой является жизнь профессионального дегустатора и которая в целом подчинена ведению тотального менеджмента. Выплевывают, чтобы наконец покинуть экран и как следует выпить.

Конечно, центральными эти персонажи могут быть названы условно, потому что Иоселиани, как правило, отдает предпочтение децентрированной композиции. Тем не менее некоторые герои являются как бы сообщниками автора, поскольку не только участвуют в конституировании интерперсональной реальности, но и, так сказать, симпатизируют ее в целом бездеятельному характеру. Впрочем, такой однозначно центральный персонаж, функцией которого было как раз-таки децентрировать реальность (преодолевать ее навязчивую хронометрию), или, в терминах Нанси, менять модальность «транс-» на модальность «с-», имел место во втором фильме Иоселиани – «Жил певчий дрозд» (1970). В конце фильма он погибает, но разве не для того, чтобы затем непрерывно возрождаться в форме тех странных общностей, которые будут предметом детального изображения и исследования во всех последующих картинах? Вот и герой «Зимней песни» в самом начале фильма лишается головы на эшафоте времен якобинского террора, а затем как ни в чем не бывало работает консьержем в Париже наших дней.

Агамбен Дж. (2013) Что такое повелевать? М.: Издательство Грюндриссе.

Бодрийяр Ж. (2006) Общество потребления. Его мифы и структуры. М.: Республика; Культурная революция.

Джеймисон Ф. (2019) Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Изд-во Института Гайдара.

Казаков Ю. П. (1966) Двое в декабре. Рассказы. М.: Молодая гвардия.

Лукач Д. (1991) К онтологии общественного бытия. Пролегомены. М.: Прогресс.

Маркс К. (1988) Капитал. Том первый. М.: Издательство политической литературы.

Мортон Т. (2019) Стать экологичным. М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства «Гараж».

Нанси Ж.-Л. (2004) Бытие единичное множественное. Минск: Логвинов.

Сартр Ж. П. (2000) Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика.

Энгельс Ф. (1956) Из Парижа в Берн // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 5. М.: Государственное издательство политической литературы.

(NON-)INNOCENCE OF WINE, or Free Time Culture in the era of total management

Alexander Pogrebnyak

Author’s affiliation: Associate Professor, PhD in Economics, Chair of the Problems of Interdisciplinary Synthesis in the Sphere of Social Sciences and Humanities, Saint Petersburg State University, Russia, [email protected].

Teh article critically examines the state of modern culture, which is characterized by the subordination of all aspects of life to “total management”, in other words, their transformation into a variety of business enterprise. Today this fate has befallen not only any productive human activity, but also free time, including such traditionally idle practices as, for example, drinking wine. Teh culture of wine consumption in modern society is considered in this article as a symbol or symptom whose interpretation should lead to the development of such a social ontology that would allow to overcome the boundaries of “total management” and rehabilitate those forms of experience that are today considered to be marginal at best.

Keywords: free time, management, capital, value, co-existence, wine, revolution, marginality.

Теория и практика праздного класса
Вячеслав Корнев

Корнев Вячеслав Вячеславович (vvkornev@gmail. com), доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета телекоммуникаций имени проф. М. А. Бонч-Бруевича.

Сегодняшний праздный класс мог бы почивать на вершине завоеванного покоя и блаженства в состоянии чистой праздности, реализуя вековые мечты социальных элит…

Однако, судя по аккаунтам «икон стиля» в социальных сетях, счастье никак не наступает. Праздный класс ведет изнурительную борьбу с собственным телом, с мнениями других «лидеров мнений» – и не только в «трудовые» будни, но и в расслабляющие периоды календарных праздников.

Ключевые слова: праздный класс, праздность, труд, работа, социальные сети, социальная антропология.

JEL: Z13

Праздность, которая всегда с собой – в мобильном телефоне, в сетевом аккаунте, – это новый дух нашего времени. Как это сформулировал на «рунглише» сотовый оператор «Мегафон»: «Шэрь, стримь, сторь!» («Делись, транслируй, создавай истории!»). Наслаждайся напоказ, наслаждайся круглосуточно, наслаждайся через не могу! Сегодня блюдо в ресторане или теракт подаются в прямом эфире – к удовольствию или раздражению подписчиков. Если событие не транслируется в реальном времени, оно малоинтересно. Если у события есть массовая аудитория и стимулирующие «донаты», оно, несомненно, существует. Правда, только до следующего виртуального события.

Как бы это ни было ужасно, но поставьте себя на место условной Ольги Бузовой. Шестнадцать миллионов подписчиков в Instagram требуют, как некогда «хлеба и зрелищ»: «Show and Tell» («Расскажи и покажи»). Уникальная в плане демонстративной бездарности сетевая знаменитость должна каждый день публиковать в своем аккаунте отчеты о новых покупках, походах и «концертах». Но где взять контент для круглосуточной электронной газеты? Чем накормить страждущих новых развлечений? Усиливающееся с каждым фолловером давление снизу, от пробитого дна – это фактор, который нельзя недооценивать. Экстаз коммуникаций в социальных сетях меняет роли потребителей и производителей зрелищ.

Деборовское описание общества спектакля через систему разделений, одностороннюю коммуникацию и прогрессию отчуждения сегодня уже не кажется точным. Экстатическая многоугольная коммуникация устраняет родовые привилегии господствующего класса, разграничительные символические линии и традиционные иерархии. Один только мощный инструмент дизлайка повергает элиты в страх и вынуждает в панике бросать ранее завоеванные позиции. Так было с последним новогодним обращением Путина, эффективно заминусованным пользователями соцсетей и в итоге удаленным даже с официальных сайтов телеканалов. Так вышло недавно с еще одним бывшим кумиром, Тимати, позорно бежавшим с полей виртуальных сражений. Дорогостоящий (явно заказной) клип на песню «Москва» собрал за три дня более миллиона дизлайков и был поспешно удален из сети YouTube.

Растерянность так называемых элит проявляется на разных фронтах и направлениях. Например, банальное и анонимное зло бюрократии теперь невольно оказывается на свету общественной критики. Громкие коррупционные разоблачения, скандалы с избалованными отпрысками чиновников, расходящиеся широкими волнами глупые оговорки (как в знаменитом высказывании алтайской чиновницы о том, что государство «не просило ваших родителей вас рожать») – все это фрустрирует и озлобляет публику. Акт политического самоубийства на муниципальных выборах в Москве и Санкт-Петербурге 2019 года, где выдвиженцы партии власти отчаянно открещивались от принадлежности к «Единой России», – свидетельство такой изоляции и растерянности правящего класса.

При этом номинальная элита оказывается в ситуации, когда власть и авторитет нужно завоевывать дважды: в коридорах «реальной политики» и на территории социальных сетей, где бюрократические титулы и статусы ничего не стоят. Вынужденные «общаться с народом», как новоиспеченный губернатор Санкт-Петербурга в аккаунте «ВКонтакте», назначенцы власти представляют собой откровенно жалкое зрелище. Но с 2010 года, когда президент-гаджет Медведев фактически обязал чиновников вести электронные дневники и приемные, это некомфортное для номенклатуры положение только усугубляется.

В обществе «Спектакля 2.0» танцуют, то есть играют, все. Рекартографирование социальных пространств в интернете меняет логику отношений верхов и низов, центра и периферии. Поскольку любой разговор с начальством можно записать и выложить в сеть, исчезает тайна и магия административных процедур. Темная сторона власти засвечена не отдельными вспышками объективов папарацци, а нескончаемой серией скандальных публикаций в соцсетях. Истеблишмент лишается и приватных территорий (теперь только самый ленивый дрон не облетит поместья новых аристократов), и самой ауры священной неприкосновенности власти. Безымянные строители дворцов с удовольствием делятся снимками роскошных интерьеров в стиле Людовика XIV. Наследники феодальных угодий и хлебных должностей с царственной глупостью сами выкладывают материалы для антикоррупционных расследований.

Никогда ранее стратегия показного потребления не носила настолько вызывающий характер. Бесконечный праздник праздности, как в Instagram жены футболиста, – вот стиль нашего времени, триумфальный экстаз обсценности.

Но можно ли проживать целую жизнь в состоянии постоянной экзальтации, в наслаждении через не могу? Каких трудов в действительности стоит ежедневное поддержание праздничного тонуса в сетевом акканунте? Не становится ли эта экстатическая праздность суровой обязанностью селебрити?

В конце 30-х годов ХХ века в Великобритании группа энтузиастов создала научный орден Mass Observation для исследования повседневной жизни обывателей. До того момента белые люди где-нибудь в экваториальной Африке изучали быт «нецивилизованных» народов, но подвергнуть антропологическому анализу привычки и вещи обычной домохозяйки из Болтона – это было довольно смело. Что и в каком порядке располагается на каминной полке в неприступном английском доме-крепости? Каков маршрут, какова последовательность движений в операциях стирки, готовки, приготовления ко сну? Чем на самом деле наполнена жизнь карикатурной монтипайтоновской тетки? Или неприличный вопрос: что обычно пишут на стенах общественных уборных?

Сегодня для антропологов, идущих по жирному следу племени «новых русских», новоявленных помещиков, аристократов и прочей самозваной знати, проблема сбора материала затрудняется только огромным массивом данных. Нет необходимости в трудоемких социологических опросах – профиль «ВКонтакте» достаточно информативен. Нет нужды в анкетах или тестах – SmallData зафиксирует всю полноту картины. Для структурного анализа модных тенденций достаточно выбрать меню «в тренде» или «топ» в любой социальной сети. Используйте поисковые хештеги, например #спорт, #худею, #калории или просто #кал, чтобы получить достоверный материал о жизни «фитоняшки». А для полного погружения в мир ежедневной радости и боли праздного класса не нужна антропологическая экспедиция на Бали – достаточно данных из www.instagram.com.

Вспоминая о хрестоматийном труде Торстейна Веблена «Теория праздного класса», нужно заметить, что классика вновь способна подсказать ответы. Футуристический дизайн нового дивного мира может скрывать самые консервативные политэкономические структуры. Вебленовский анализ праздного класса как продукта хищнической экономики, разделения общественных занятий на виды «почетного» и «непочетного» труда, обострения духа соперничества и т. д. – все это по-прежнему в точку. Просто процедуры «завистнического сравнения» перекодированы в «профессиональные экспертизы», «демонстративное потребление» распространилось еще и на дигитальный уровень, «потребление по доверенности» трансформировалось в «капитализм доверия»…

Есть сомнения, правда, в отношении самого понятия праздности, которое трактуется классиком как прямая противоположность труда. Если физическая «непочетная» работа – маркер низкого социального положения (Веблен, 1984. С. 84), то праздность – завидный и счастливый результат освобождения от производительного труда, синоним доблести, достопочтенности, благородства и благопристойности: «В течение собственно хищнической стадии и особенно следующих за ней ранних стадий квазимиролюбивого развития производства праздная жизнь являлась самым наглядным и убедительным доказательством денежной силы, а следовательно, и превосходства в силе вообще. Причем всегда при условии, что праздный господин может продемонстрировать свой покой и блаженство… <…> Демонстративное воздержание от труда становится, таким образом, традиционным признаком превосходства в денежных успехах и общепризнанным показателем степени заслуженного почета» (Веблен, 1984. С. 85).

Но именно против такой заслуженной и завидной праздности выступают целым фронтом сетевые «иконы стиля» и «лидеры мнений». Возьму для примера аккаунт небезызвестной Тины Канделаки – типичного представителя самозваной аристократии («Я из семьи, где женщины не садились за стол, не украсив себя бриллиантами»), выступающей в амплуа self made woman. Два миллиона фолловеров Instagram Канделаки каждый день подпитываются мотивирующими фотографиями из цехов капиталистического производства и потребления. Традиционные для бимбо-аудитории темы карго-культа «я и мои покупки», «я и мои наряды», «я и машина» и т. п. соседствуют с образцами «высокой культуры». Рецепты «эффективных и простых упражнений для приведения ягодиц в форму» перемежаются упоминаниями Сартра и Бодрийяра. А в паузах между рекламными сессиями с product placement Канделаки отыгрывает роль лайфкоучера, научая свою публику азам карьерной стратегии и вообще отношению к жизни:

Разговариваю с молодежью и, как пожилая брюзга, ловлю себя на мысли, что инфантильность (когда не учатся, не работают, бросают вузы и пинают балду) меня очень расстраивает. Я была на каникулах в Европе, там работать стали за троих, денег меньше, бьются за работу, хотя еще два года назад никто бы и пальцем не пошевелил даже за extra money. Я считаю, что если в современном мире у человека в 22 года нет четкой цели в жизни, работы или нормального образования, то в будущее ему дороги нет. Жестко, но если сейчас про это не начнем говорить, то перспективы многих на горизонте 10 лет мне кажутся печальными. Производительность – вечный бич России, но ехать и дальше всем на общих условиях, по советской памяти, мне кажется, не получится.

18–24-летние, вы меня читаете?

Аккаунт Канделаки – превосходный образец эклектичной праздности господствующего класса, где эксгибиция соседствует с морализацией, а потлач – с апологией труда. Принудительное единство гламуродискурса (все-таки в глянцевом журнале должны быть какие-то тексты, слова и буквы) сшивает вместе отфотошопленные фотографии и «критические» комментарии к ним. Иллюстративный ряд предлагает подписчикам набор предметов общепотребительской зависти и серию откровенно рекламных публикаций.

Но афоризмы житейской мудрости Канделаки строго предупреждают:

Зависть – это бич, который благодаря социальным сетям в наши дни достиг своего апогея.

Люди завидуют отфильтрованной картинке чужой жизни, которая не имеет ничего общего с реальностью. Зависть сапогам, сумочкам и прочим атрибутам красивой жизни зарождается теперь не на улице или вечеринке, а прямо в ладонях миллионов пользователей Instagram, на которых лежат гаджеты, открывающие мир гламура и глянца.

Теория заслуженной праздности господствующего класса сегодня строится на нескольких ключевых парадоксах. Во-первых, трудиться совсем не зазорно, если речь идет о непрерывной работе над физической формой под лозунгами «Избавляемся от складок!», «Готовимся к пляжному сезону!» и т. п. Труд отождествляется с практикой ежедневного самоистязания на фитнес-тренажерах. Всегда нужно наказывать себя за кулинарные излишества и другие грехи чистой праздности (психология новых зож-пуритан, реинкарнация протестантской этики капитализма). Поскольку накал тотальной конкуренции в замаскированном под гендерный экономическом обмене лишь возрастает, то объектом работы и витриной капитализации выступает собственное тело.

Господин нашего времени – это не пресыщенный римский патриций или ленивый барчук XIX века. Это завсегдатай тренажерных залов, спортивных мероприятий, в идеале – генпродюсер спортивного телеканала. Тело – это основное средство производства, поэтому его товарно-технические характеристики должны быть безупречны. Прячущиеся от фотокамер рыхлые неулыбчивые бюрократы теперь не в моде. Даже дружные с Instagram и пиар-технологиями их любимые чада пока проигрывают битву за паблицитный капитал. Чтобы выйти на массовую платежеспособную аудиторию, нужно быть не дочкой всесильного царедворца Пескова, а именно self made woman. Сведенное к чистой функциональности фитнес-рельефа или идеальной сексапильности тело – вот средство быстрого увеличения социального капитала и пропуск в интернет-элиту.

Новая праздность теряет всякое измерение безмятежности и расслабленности, характеризовавших прошлые эпохи. Сегодня социальные сети переполнены порицаниями состояния эмансипированной праздности. Например, накануне отпускной новогодней недели начинается массовый психоз: паническое ожидание наступления лишних калорий и экспансии салата оливье, прогноз потерь на фронте «зачетной» внешности и т. п. Современный праздный класс как налоговой инспекции боится таких приступов «ничегонеделанья», периодов покоя и блаженства, которые были мечтой господствующих элит еще век-два назад.

Другим аспектом беспокойства праздного класса выступает обратная реакция аудитории, трафик комментариев. Поскольку способом «объективного» измерения успеха в социальной сети является количество фолловеров, любой участник гонки виртуальных амбиций предельно зависим от интерактива. Голосования с предложениями «выбрать фотку» или «оценить обнову» – часть общей стратегии. Модерация нелестных комментариев, обмен ударами в полемике с другими претендентами на интернет-господство – тоже суровая необходимость сетевой bellа omnium contra omnes. Тот «лидер мнений», что позволит себе расслабиться и отвлечься от ежедневного обновления сетевых аккаунтов, автоматически уходит в подвалы рейтингов или индексов упоминаемости.

Интерактивная коммуникация, в которой волны дизлайков или негативных комментариев в любой момент способны потопить репутацию селебрити, превращает успех в изнурительную имитацию успеха. Сегодня престижное потребление – не менее тяжелый труд, чем материальное производство. В прогрессии потребительских сил и потребительских отношений на каждом новом витке научно-экономического прогресса ужесточаются требования к активным игрокам. Стратегии выделения из общей массы (а в условиях перепроизводства комфорта в массы превращаются и элитарные группы) становятся все более изощренными – и нет такого «стрима», такой прибавочной откровенности, экстимности, на которые не пошел бы азартный конкурсант в финишном створе.

И здесь встает вопрос о критериях измерения этого престижного потребительского труда. Чем оценить психофизические тягости и материально-дигитальные затраты представителей праздного класса? Является ли эта сублимированная в тренажерном зале или вытесненная в мессенджер работа менее обременительной, чем производительная занятость в индустриальном обществе? Можно ли упрекнуть господствующий класс в эмансипированной праздности, наблюдая на структурном уровне фантастического объема организационную, дизайнерскую, менеджерскую и т. п. работу?

Например, на одной чаше весов – регламентированный труд наемного пиарщика; на другой – непрерывная самореклама сетевой знаменитости, вынужденной постоянно подпитывать неустойчивый паблицитный капитал. Разве не очевидно, что во втором случае мы имеем дело с более сложной формой зависимости? Ежедневные фотосессии для публичной странички – это невидимая, но многотрудная производительная деятельность, превращающая человека в раба электронной лампы.

Современные формы хорошо отфошопленной праздности – это модернизированные модусы социального отчуждения, включая отчуждение от свободы, которую старательно имитируют дежурные курортные фотографии. Не случайно, что типовой мечтой изнуренного бесконечной конкуренцией правящего класса является один день, в пределе – неделя без мобильного телефона. Но в шизофреническом серийном производстве «картинки – смайлы – картинки», где машинерия желаний неотделима от самой «желающей машины», о такой свободе и мечтать бесполезно. Так посочувствуем же праздному классу – их нелегкий труд вращает мировую блогосферу и оставляет время и место для нашей маргинальной свободы, для праздника непроизводительной праздности.