Текст книги "Словарь Сатаны"

Свист и треск картечи в ветвях высоко над головой нарушили его грезы. Канонир, обозлившись, наугад послал ему прощальный привет. Он вскочил на ноги, бегом взбежал по отлогому берегу и укрылся в лесу.

Весь день он шел, держа направление по солнцу. Лес казался бесконечным; нигде не видно было ни прогалины, ни хотя бы охотничьей тропы. Он и не знал, что живет в такой глуши. В этом открытии было что-то жуткое.

К вечеру он обессилел от усталости и голода. Но мысль о жене и детях гнала его вперед. Наконец он выбрался на дорогу и почувствовал, что она приведет его к дому. Она была широкая и прямая, как городская улица, но, по-видимому, никто по ней не ездил. Поля не окаймляли ее, не видно было и строений. Ни намека на человеческое жилье, даже ни разу не залаяла собака. Черные стволы могучих деревьев стояли отвесной стеной по обе стороны дороги, сходясь в одной точке на горизонте, как линии на перспективном чертеже. Взглянув вверх из этой расселины в лесной чаще, он увидел над головой крупные золотые звезды – они соединялись в странные созвездия и показались ему чужими. Он чувствовал, что их расположение имеет тайный и зловещий смысл. Лес вокруг него был полон диковинных звуков, среди которых – раз, второй и снова – он ясно расслышал шепот на незнакомом языке.

Шея сильно болела, и, дотронувшись до нее, он убедился, что она страшно распухла. Он знал, что на ней черный круг – след веревки. Глаза были выпучены, он уже не мог закрыть их. Язык распух от жажды; чтобы унять в нем жар, он высунул его на холодный воздух. Какой мягкой травой заросла эта неезженая дорога! Он уже не чувствовал ее под ногами!

Очевидно, несмотря на все мучения, он уснул на ходу, потому что теперь перед ним была совсем иная картина, – может быть, он просто очнулся от бреда. Он стоит у ворот своего дома. Все осталось как было, когда он покинул его, и все радостно сверкает на утреннем солнце. Должно быть, он шел всю ночь. Толкнув калитку и сделав несколько шагов по широкой аллее, он видит воздушное женское платье; его жена, свежая, спокойная и красивая, спускается с крыльца ему навстречу. На нижней ступеньке она останавливается и поджидает его с улыбкой неизъяснимого счастья – вся изящество и благородство. Как она прекрасна! Он кидается к ней, раскрыв объятия. Он уже хочет прижать ее к груди, как вдруг яростный удар обрушивается сзади на его шею; ослепительно белый свет в грохоте пушечного выстрела полыхает вокруг него – затем мрак и безмолвие!

Пэйтон Факуэр был мертв; тело его, с переломанной шеей, мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей.

The coup de grace[8]8
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть][9]9
  Coup de grâce (фр.) – последний удар (наносимый обычно из жалости).


[Закрыть]

Битва была тяжелой и долгой; все человеческие чувства могли это засвидетельствовать. Осадок от нее все еще носился в воздухе. Теперь все закончилось, осталось только оказать помощь раненым и похоронить мертвых – «немного прибраться», как сказал один юморист из похоронной службы. Работа предстояла большая. Насколько видел глаз, повсюду между расщепленными деревьями валялись останки людей и лошадей. Среди них бродили санитары, подбирая и унося тех, кто проявлял признаки жизни. Большинство раненых умирает из-за невнимания: ведь само право приходить им на помощь подвергается сомнению. Существует армейское правило: раненые должны ждать; лучший способ позаботиться о них – выиграть битву. Нужно признаться, что победа – большая удача для человека, нуждающегося в уходе, но многие до нее просто не доживают.

Мертвых складывают группами по десять-двадцать человек и укладывают рядами вдоль выкопанных траншей, их последнего пристанища. Некоторых, которых убили вдалеке от остальных, хоронят там же. К идентификации трупов особенно не стремятся, хотя в большинстве случаев имена особенно отличившихся знают и вносят в отдельный список; тогда похоронным отрядам приходится особенно потрудиться, отыскивая отдельные колоски в засеянной ими земле. Вражьим трупам остается довольствоваться только тем, что их пересчитывают. Но тут уж они получают сполна: многих пересчитывают не один раз, и конечная цифра в официальном докладе командующего победившей стороны отражает скорее желаемое, чем действительное.

На небольшом расстоянии от места, где один из похоронных отрядов устроил «бивуак для мертвецов», стоял, прислонившись к дереву, мужчина в форме офицера федеральной армии. Его поза говорила об усталости и жажде отдыха, однако он беспокойно водил головой из стороны в сторону – его мозг не отдыхал. Возможно, он не был уверен, в какую сторону идти, но и здесь оставаться надолго не собирался: последние лучи заходящего солнца с трудом пробивались сквозь ветви деревьев, и усталые солдаты заканчивали свою дневную работу. Он едва ли сможет провести здесь ночь один среди мертвых. Девять человек из десяти спрашивают после сражения, как добраться до своей части, – как будто кто-нибудь это знает. Несомненно, офицер потерялся. Немного отдохнув, он, возможно, пойдет следом за похоронным взводом.

Но когда все ушли, он решительно направился в лес, где на западе догорал закат, пурпурные краски отсвечивали на его лице пятнами крови. Решительность, с какой шел офицер, говорила, что дорога ему знакома; он уже пришел в себя. На трупы справа и слева он не обращал внимания. Иногда до него доносился тихий стон какого-нибудь тяжело раненного бедняги, которого не нашли санитары и которому предстояло провести мучительную ночь под звездами, умирая от жажды, но он и тут не замедлял шаг. Что мог сделать он, офицер без хирургического образования и без фляги с водой?

На краю неглубокого оврага, или небольшой низины, лежало несколько тел. Заметив их, офицер резко свернул с тропы и быстро зашагал туда. Он внимательно рассматривал каждого солдата поочередно; наконец остановился около одного, лежавшего несколько в стороне от остальных, рядом с молодой порослью. Он внимательно вглядывался в него. Похоже, тот шевелится. Офицер склонился над ним и положил руку на его лицо. Тот вскрикнул.

* * *

Капитан Даунинг Мэдвелл (так звали офицера), смелый и умный воин и честный человек, служил в Массачусетском пехотном полку.

В полку также служили два брата по фамилии Хэлкроу – Кэффал и Крид. Сержант Кэффал состоял под началом капитана Мэдвелла, эти двое мужчин – сержант и капитан – были настоящими друзьями. Насколько им позволяли разница в звании, обязанностях и воинская дисциплина, они проводили время вдвоем. Они выросли вместе и знали друг друга с детства. Сердечную привязанность не так легко разорвать. Кэффал Хэлкроу не чувствовал влечения к военной службе и не обладал нужными способностями, но мысль о разлуке с другом была невыносимой, и он записался в батальон, где Мэдвелл был вторым лейтенантом. Каждого два раза повысили в звании, однако между самым высоким неофицерским званием и самым низким офицерским – дистанция огромного размера, и старые отношения поддерживались с большим трудом.

Между Кридом Хэлкроу, братом Кэффала, майором полка, циником и мизантропом, и капитаном Мэдвеллом возникла естественная антипатия, которая под влиянием обстоятельств превратилась в активную неприязнь. Если б их не сдерживало любовное отношение к Кэффалу, эти патриоты постарались бы избавиться друг от друга.

В начале утреннего сражения их полк стоял в миле от основной армии. На них напали и почти окружили в лесу, но бойцы упрямо отстаивали свою территорию. Во время недолгого затишья майор Хэлкроу подошел к капитану Мэдвеллу. Они формально отдали друг другу честь, и майор сказал:

– Капитан, согласно распоряжению полковника, вы со своим батальоном должны передвинуться к оврагу и удерживать эту позицию, пока вас не отзовут. Вряд ли стоит говорить, насколько это опасно, и, если хотите, можете передать командование первому лейтенанту. Меня не просили предлагать вам замену, это мое неофициальное предложение.

На такое смертельное оскорбление капитан Мэдвелл холодно ответил:

– Сэр, приглашаю вас принять участие в операции. Офицер на коне – отличная мишень, а я давно считаю, что вам лучше покинуть этот свет.

Остроумный ответ ценился в военных кругах 1862 года.

Через полчаса батальон капитана Мэдвелла занял позицию у оврага, потеряв за переход около трети численного состава. Среди жертв был сержант Хэлкроу. Вскоре полк отбросили на прежние рубежи, и в конце сражения он был в нескольких милях от места сражения. И вот сейчас капитан стоял у тела своего подчиненного и друга.

Сержант Хэлкроу умирал. Одежда его была в беспорядке; казалось, ее яростно рвали, обнажив при этом живот. Несколько оторванных пуговиц лежали на земле рядом с умирающим, поодаль валялись клочья обмундирования. Кожаный пояс разрезали и вытащили из-под него, когда он не мог уже двигаться. Обильного кровотечения не было. В глаза бросалась широкая рваная рана в брюшной полости. В нее попала земля и сухие листья. Петля тонкого кишечника выступала наружу. Капитан Мэдвелл никогда раньше не видел такой страшной раны. Он не понимал ее происхождения и не мог объяснить остального – странно разорванную одежду, разрезанный ремень, перепачканное тело. Капитан опустился на колени, чтобы лучше все осмотреть. Поднявшись, он огляделся, словно опасался появления врага. На расстоянии пятидесяти ярдов, на невысоком холме, почти лишенном растительности, он разглядел несколько темных силуэтов, бродивших среди павших солдат, – то были свиньи. Одна стояла к нему спиной. Передние лапы свиньи были на человеческом теле, опущенную морду он не видел. Поросший щетиной спинной хребет казался черным на фоне гаснущего заката. Капитан Мэдвелл отвел глаза от свиньи и обратил их на то, что прежде было его другом.

Человек, переживший эти ужасные страдания, был жив. Иногда он слегка шевелился и стонал при каждом вздохе. Он безучастно смотрел на друга и вскрикивал, если тот к нему прикасался. В этой страшной агонии он хватался за землю, на которой лежал, его руки сжимали листья, веточки, грязь. Он не мог произносить членораздельные звуки, поэтому нельзя было понять, чувствует ли он что-то помимо боли. Выражение его лица молило о чем-то, в глазах застыла просьба. О чем?

Ошибиться было невозможно: капитан не раз видел это выражение в глазах тех, чьи губы еще могли произнести единственную просьбу – даровать им смерть. Сознательно или бессознательно, это корчившееся от боли подобие человека, этот пример величайшего страдания, этот сварганенный вручную симбиоз человека и животного, этот жалкий, негероический Прометей умолял все, всех, весь внешний мир подарить ему забвение. Земле и небу, деревьям, людям, всему, обладающему сознанием или подсознанием, воссылало молчаливую мольбу страдание в человеческом облике.

Действительно, мольба – о чем? В том, что мы делаем для самых ничтожных тварей, которые даже не просят нас об этом, мы отказываем несчастным из собственного вида: в блаженном освобождении, проявлении высшего сострадания, в coup de grâce.

Капитан Мэдвелл произнес имя друга. Он звал его вновь и вновь без малейшего успеха, пока не задохнулся от эмоций. Слезы струились по его лицу, застилали глаза, капая на мертвенно-бледное лицо внизу. Он ничего не видел, кроме размытого, трогательного зрелища, однако стоны стали отчетливее, часто прерываемые усиливавшимися вскриками. Капитан отвернулся, ударил себя по лбу и пошел прочь. Заметив его, свиньи подняли окровавленные рыльца, подозрительно осмотрели незнакомца и с дружным сердитым хрюканьем умчались. Конь с раздробленной снарядом передней ногой приподнял голову и жалобно заржал. Мэдвелл подошел ближе, вытащил револьвер, выстрелил несчастному животному между глаз и следил за его агонией, которая, к его удивлению, была долгой и мучительной, потом конь затих. Напряженные мышцы губ, открывавшие в жутком оскале зубы, расслабились; четкий, резко очерченный профиль говорил теперь о наступившем глубоком покое.

К западу, на дальнем холме с редкими деревьями, отблески заката почти совсем погасли. Стволы деревьев окрасились нежно-серым цветом, вершины утопали в тени, словно на них уселись огромные черные птицы. Приближалась ночь, и между капитаном Мэдвеллом и лагерем простирались мили призрачного леса. Он же стоял у трупа животного, утратив всякое представление о том, где находится. Глаза уставились на землю у его ног, левая рука безвольно свисала сбоку, правая все еще сжимала револьвер. Наконец он поднял голову, посмотрел в сторону умирающего друга и быстро направился к нему. Опустившись на одно колено, он поднял револьвер, прислонил дуло ко лбу несчастного и, отведя глаза, нажал на курок. Выстрела не было. Последний патрон он выпустил в коня.

Страдалец застонал, его губы конвульсивно задергались. Выступившая на них пена была кровавого цвета.

Капитан Мэдвелл встал и вытащил из ножен шпагу. Пальцами левой руки провел по ней от рукоятки до острия. Он держал шпагу прямо перед собой, словно проверяя, насколько владеет собой. Лезвие не дрожало, отблеск света на нем оставался неподвижным. Капитан наклонился, движением левой руки разорвал на умирающем рубашку, встал и установил острие шпаги прямо на сердце. На этот раз он не отвел взгляд. Сжав двумя руками рукоятку, он всей силой и тяжестью тела нажал на шпагу. Острие пронзило человеческое тело и уперлось в землю. Капитан Мэдвелл рухнул рядом. Умирающий вытянул ноги и в то же время рывком выбросил правую руку на грудь и так крепко ухватился за стальное лезвие, что костяшки пальцев заметно побелели. Из-за этого отчаянного, но тщетного усилия вытащить шпагу рана расширилась; ручеек крови, извиваясь, побежал по разорванной одежде. В этот момент из-за молодой поросли молча выступили вперед трое мужчин, до того скрывавших свое приближение. Двое из них были санитарами и несли носилки.

Третий был майор Крид Хэлкроу.

История о совести[10]10
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

I

Капитан Пэррол Хартроу остановился у переднего поста сторожевой заставы и тихо говорил с часовым. Пост стоял на развилке дороги, лагерь капитана находился всего в полумиле, но виден отсюда не был. Офицер, вероятно, давал солдату какие-то инструкции, а может, просто интересовался, все ли тихо впереди. Во время их разговора со стороны лагеря на дороге показался человек, беспечно что-то насвистывающий, и часовой решительно его остановил. Мужчина был явно штатский – высокий, в грубой, самодельной одежде из желто-серой ткани под названием «ореховое масло», единственно доступной в последние дни Конфедерации. На голове у него была мягкая фетровая шляпа с широкими опущенными полями, из-под нее свисали неровные волосы, которые, похоже, никогда не знали ни ножниц, ни расчески. Лицо мужчины привлекало внимание: широкий лоб, крупный нос, впалые щеки, рот, утопающий в большой черной бороде, такой же неухоженной, как и волосы. Взгляд больших глаз говорил о целеустремленности и самообладании, частых признаках развитого интеллекта и сильной воли, такие люди нелегко отказываются от принятого решения – так, во всяком случае, говорят те физиономисты, у которых похожие глаза. Короче говоря, за таким человеком хочется наблюдать и хочется, чтобы он тебя тоже заметил. Мужчина нес только что срезанную в лесу палку – на поношенных кожаных ботинках осталась белая древесная пыль.

– Предъявите пропуск, – сказал часовой, немного требовательнее, чем сделал бы то же самое без командира, который в данный момент, скрестив руки на груди, смотрел на дорогу.

– Приятно, что вы обратили на меня внимание, генерал, – ответил спокойно путник, извлекая пропуск из кармана куртки. В его тоне было нечто – может, легкий оттенок иронии, – что значительно снижало уважительное обращение к доблестному стражу, проверяющему документы. – Полагаю, вы все здорово устали, – прибавил он примирительным тоном, словно извиняясь за то, что на него потратили время.

Поставив ружье на землю, солдат изучил пропуск, молча вернул его мужчине и, надев ружье на плечо, вернулся к командиру. Мужчина продолжил путь по дороге и, углубившись на несколько ярдов в территорию конфедератов, возобновил посвистывание и вскоре скрылся за поворотом дороги, где начинался редкий лес. Внезапно что-то вывело офицера из задумчивости, он выхватил из-за пояса револьвер и бросился бежать в том направлении, куда ушел мужчина, оставив часового в полном недоумении. Только несколько раз торжественно выругавшись перед молчаливыми представителями природы, этот джентльмен вновь принял невозмутимый вид, столь приличествующий часовому, находящемуся в постоянной боевой готовности.

II

Капитан Хартроу командовал независимым соединением. В него входили: пехотный батальон, эскадрон кавалерии и артиллерийский расчет; соединение выделили из основной армии, чтобы оборонять стратегически важный переход в Камберлендских горах штата Теннесси. Таким соединением обычно командуют старшие офицеры не ниже майора, но тут его передали строевому офицеру, выдвинутому из нижнего звена и вызывавшему общее доверие. Поручение было исключительно опасным, пост – очень ответственным, и капитана Хартроу наделили особыми правами, разумно разрешив действовать по своему усмотрению в связи с отдаленностью от основной армии, ненадежностью связи и непредсказуемыми действиями вражеских нерегулярных войск, находящихся в большом количестве в этом регионе. Капитан надежно укрепил свой маленький лагерь, разбитый в деревне, где находилось с полдюжины домов и магазин, и запасся достаточным количеством провианта. Некоторым надежным местным жителям, с которыми установились торговые отношения и в чьих услугах порой была потребность, капитан выписывал пропуска, позволяющие проходить через линию обороны. Ясно, что использование этой привилегии в интересах врага могло привести к серьезным последствиям. Поэтому капитан Хартроу издал приказ: любой, про кого станет известно, что он использует пропуск с преступными целями, будет немедленно расстрелян.

Пока часовой изучал пропуск незнакомца, капитан внимательно его разглядывал. Лицо штатского казалось знакомым, и поначалу у капитана не было сомнений, что удовлетворивший часового пропуск выписал он сам. Только после того, как мужчина скрылся из виду и свист его уже не был слышен, в памяти мгновенной вспышкой возникло его имя. С решительностью настоящего воина капитан сразу перешел к действиям.

III

Любому человеку, не обладающему исключительным самообладанием, от зрелища одетого по полной форме офицера с саблей в одной руке и револьвером в другой, яростно кого-то преследующего, станет не по себе, но человек, которого преследовали, похоже, становился лишь спокойнее и увереннее в себе. Он мог легко скрыться в лесу – и справа, и слева от дороги, однако избрал другой способ поведения – повернулся и, глядя в лицо подбежавшему капитану, спросил:

– Вы что-то хотите сказать, о чем запамятовали прежде? Так в чем дело, сосед?

Но «сосед» ничего не ответил, однако совсем «не по-соседски» угрожал револьвером.

– Сдавайся, – приказал капитан настолько твердо, насколько позволяла одышка после бега, – или умрешь.

В тоне этого требования не было угрозы, она была в самом приказе и в оружии, призванном усилить его действие. Да и холодные, стальные глаза поверх дула тоже не успокаивали. Несколько мгновений мужчины молча смотрели друг на друга, потом штатский без тени страха и с тем же безразличием, с каким выполнял менее жесткое требование часового, вытащил из кармана бумагу, удовлетворившую простого солдата, и протянул ее со словами:

– Вот тут у меня пропуск от мистера Хартроу…

– Пропуск – фальшивка, – перебил его офицер. – Я – капитан Хартроу, а ты Дреймер Брун.

Приглядевшись, можно было заметить, как при этих словах лицо мужчины слегка побледнело, да еще разжались пальцы, сжимавшие оскверненную бумагу; та упала на дорогу, где ее подхватил ветерок, но быстро уронил в пыль, где она осталась лежать, словно в наказание за то, что несла ложь. Через мгновение штатский, все так же бесстрашно глядя в дуло револьвера, сказал:

– Да, я Дреймер Брун, шпион конфедератов и ваш пленник. Под моей одеждой, как вы скоро сами увидите, план вашего укрепления, размещения боеприпасов и солдат, а также сведения о численности военнослужащих и карта местности с указанием всех постов. Моя жизнь в ваших руках, но, если хотите поступить по закону и избавите меня от позора идти в лагерь под прицелом оружия, обещаю не сопротивляться, не предпринимать попыток к бегству, не протестовать и приму любое назначенное мне наказание.

Капитан опустил револьвер, поставил курок на предохранитель и убрал оружие в кобуру. Брун сделал шаг вперед и протянул правую руку.

– Это рука предателя и шпиона, – холодно сказал офицер, отказавшись от рукопожатия.

Брун кивнул.

– Пошли, – приказал капитан. – Вернемся в лагерь, до завтрашнего утра ты не умрешь.

Он повернулся спиной к своему пленнику, и эти два загадочных человека отправились в обратный путь, вскоре поравнявшись с часовым, который выразил свое отношение к происходящему, отдав командиру излишнюю и преувеличенную честь.

IV

Наутро после этих событий двое мужчин, победитель и пленник, сидели в палатке капитана. На столе между ними лежали в беспорядке официальные и личные письма, написанные капитаном ночью, и среди них бумаги, уличающие Бруна в шпионаже. Тот без всякой охраны провел ночь в соседней палатке. Оба уже позавтракали и в настоящий момент курили.

– Мистер Брун, – заговорил капитан Хартроу, – вы, наверное, не догадались, как я признал вас в этой одежде и откуда мне известно ваше имя.

– Как-то не задумывался над этим, капитан, – ответил со спокойным достоинством пленный.

– Тем не менее хочется, чтобы вы это знали – если, конечно, нет возражений. Ведь наше знакомство восходит к 1861 году. В то время вы были рядовым в полку штата Огайо – смелым и надежным солдатом. К удивлению и разочарованию и офицеров, и товарищей, вы дезертировали и перешли на вражескую сторону. Вскоре во время сражения вы попали в плен, вас узнали, судили военным судом и приговорили к расстрелу. До исполнения приговора с вас сняли наручники и посадили в товарный вагон, стоявший на запасных путях.

– В Графтоне, штат Виргиния, – уточнил Брун, не поднимая глаз и стряхивая пепел мизинцем руки, в которой держал сигару.

– В Графтоне, штат Виргиния, – повторил капитан. – В один темный, ненастный вечер солдату, только что вернувшемуся из долгого, утомительного перехода, поручили сторожить вас. Он сел на ящик из-под крекеров у двери вагона с заряженной винтовкой и прикрепленным штыком. Вы сидели в углу, а солдату приказали убить вас при попытке подняться.

– Когда мне надо было подняться, он звал капрала.

– Правильно. Время тянулось долго, и солдат поддался требованию природы: заснув на посту, он тоже заслужил смертный приговор.

– Да, вы это заслужили.

– Как? Вы узнали меня? Все это время вы знали, что это был я?

Капитан вскочил и в сильном волнении зашагал по палатке. Его лицо пылало, серые глаза утратили тот стальной, безжалостный взгляд, каким он смотрел на Бруна поверх дула револьвера. Они удивительным образом смягчились.

– Я узнал вас, – сказал шпион с прежним спокойствием, – в тот самый момент, когда вы потребовали, чтобы я сдался. При тех обстоятельствах вряд ли подобало вспоминать прошлое. Возможно, я предатель и уж точно шпион, но, во всяком случае, не проситель, выжимающий слезу.

Капитан остановился и посмотрел на Бруна. Когда он вновь заговорил, голос его звучал хрипло.

– Мистер Брун, как вы живете – дело вашей совести, но вы спасли мне жизнь, полагая, что заплатите вашей. До вчерашнего дня, до того момента, когда часовой стал проверять документы, я думал, что вы погибли, что судьба все же настигла вас, хотя из-за моего преступления вы легко могли сбежать. Стоило вам выйти из вагона, и перед расстрельной командой стоял бы я. Но в вас проснулось божественное сострадание. Вы поняли, как я устал, и пожалели меня. Вы стерегли мой сон, а когда пришло время прихода стражников, которые изобличили бы мое преступление, вы бережно разбудили меня. О, Брун, Брун, как это было благородно… как высоко…

Голос капитана дрогнул, слезы заструились по его лицу, заблистали в бороде и на груди. Он снова сел за стол, закрыл лицо руками и разрыдался. Воцарилась тишина.

Неожиданно зазвучала чистая мелодия горна, зовущая на «сбор». Капитан вздрогнул и оторвал от рук мокрое лицо – бледное как бумага. Снаружи, при солнечном свете, слышался шум строящихся людей, голоса сержантов, выкрикивающих имена личного состава, барабанная дробь – барабанщики проверяли свои барабаны. Капитан продолжил:

– Мне следовало повиниться и рассказать о вашем великодушии, тогда вас могли простить. Сотни раз я готовился это сделать, но каждый раз меня останавливало чувство стыда. Кроме того, вынесенный вам приговор был заслуженным и справедливым. Да простит меня Бог! Я так ничего и не сказал, а вскоре мой полк перевели в Теннесси, и я ничего не знал о вас.

– Все обошлось, сэр, – сказал Брун без видимых эмоций. – Я бежал и вернулся к своим – конфедератам. Хочу добавить, что перед тем, как дезертировать из рядов федеративных сил, я просил о демобилизации на основании смены убеждений. А на меня только наложили взыскание.

– Но если б я понес наказание за свое преступление, если б вы не подарили великодушно мне жизнь, принятую мною без всякой благодарности, вы не оказались бы снова перед лицом неминуемой смерти.

Узник слегка вздрогнул, и тень беспокойства пробежала по его лицу. Казалось, он был удивлен. В этот момент у входа в палатку появился лейтенант, адъютант командира, и отдал честь.

– Капитан, – объявил он, – батальон построен.

Капитан Хартроу взял себя в руки. Повернувшись к офицеру, он сказал:

– Лейтенант, идите к капитану Грэму и скажите, что я поручаю ему команду над батальоном и приказываю построить солдат как для парада. Этот джентльмен – дезертир и шпион, он должен быть расстрелян перед войском. Он пойдет с вами, без наручников и охраны.

Пока адъютант ждал у входа, двое мужчин в палатке встали и обменялись церемонными поклонами, после чего Брун вышел.

Через полчаса старого негра, повара, единственного, кто остался в лагере, кроме командира, так испугал оружейный залп, что он уронил котелок, который снимал с огня. Но несмотря на испуг и шипение, издаваемое содержимым котелка на углях, он услышал совсем рядом еще один выстрел – он лишил капитана Хартроу жизни, которую совесть не позволила ему дальше вести.

В соответствии с письмом, оставленным капитаном офицеру, который должен был сменить его на посту командира, Хартроу похоронили как дезертира и шпиона, без всяких знаков воинского отличия. И теперь в величественной тени гор, не знающих войн, эти двое спят в позабытых всеми могилах.