Текст книги "Словарь Сатаны"

Две военные казни[26]26
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Весной 1862 года большая армия генерала Бьюэлла расположилась лагерем, приводя себя в порядок после кампании, завершившейся победой при Шайло. Армия в основном состояла из необученных новобранцев, хотя некоторые части изрядно понюхали пороху в горах Западной Виргинии и в Кентукки. Война была новым делом и устанавливала новые требования, неправильно истолкованные молодыми американцами того времени, которым кое-что приходилось не по душе. Больше всего их не устраивал важнейший принцип военной дисциплины – субординация. Кому с детских лет внушали милую ложь о равенстве всех людей, трудно понять, как можно безоговорочно подчиняться старшим по званию, – особенно это относится к американским добровольцам, находящимся «в зеленой поре юношеской неопытности». Такое случилось с одним из солдат Бьюэлла, рядовым Беннетом Стори Грином, совершившим неосмотрительный поступок – он ударил офицера. Служи он дольше, этого бы не произошло; подобно сэру Эндрю Эгюйчику[27]27
  Персонаж комедии Шекспира «Двенадцатая ночь».


[Закрыть], он «скорее повесился бы». Но ему не хватило времени на исправление армейских манер: офицер пожаловался, Беннета сразу арестовали, судили военно-полевым судом и приговорили к расстрелу.

– Дал бы мне сдачи, и дело с концом, – сказал осужденный жалобщику. – Как в школе – там ты был просто Уиллом Дадли, ничем не лучше меня. Никто не видел, как я тебя ударил, – дисциплина не пострадала бы.

– Бен Грин, думаю, ты прав, – сказал лейтенант. – Простишь ли ты меня? Я за этим пришел.

Ответа не было; охранник просунул голову в палаточное подобие гауптвахты, где проходил разговор, и сказал, что время истекло. На следующее утро в присутствии всей бригады рядового Грина расстреляли ребята из его взвода. Лейтенант Дадли отвернулся, чтобы не видеть грустного зрелища, и пробормотал молитву, в которой упомянул и себя.

Спустя несколько недель, когда главные части армии Бьюэлла переправлялись через реку Теннесси, чтобы прийти на помощь терпящей поражение армии Гранта, ночь была особенно темной и предвещала бурю. Дивизия шаг за шагом продвигалась по полю недавней битвы в направлении врага, который немного отступил, чтобы перестроиться. Полную темноту прорезывали только молнии. Когда гром затихал, слышались несмолкаемые стоны раненых, сквозь которых солдаты прокладывали путь и о которых спотыкались во тьме. Мертвые тоже были там – горы трупов.

Как только стало светать, беспорядочное наступление приостановилось, стали выравнивать ряды, вперед послали лазутчиков, поступил приказ, проверить численный состав. Первый сержант батальона лейтенанта Дадли выступил вперед и стал называть людей в алфавитном порядке. Ему не нужен был список – он отличался отменной памятью. Солдаты отзывались на свои фамилии, и постепенно он дошел до буквы «Г».

– Горем!

– Здесь!

– Грейрок!

– Здесь!

И тут он по привычке выкрикнул:

– Грин!

– Здесь!

Отклик был ясный, отчетливый, безошибочный!

Внезапное движение, волнение в рядах батальона, словно по ним пробежал электрический разряд, подтвердили невероятность случившегося. Сержант побледнел и смолк. К нему быстро подошел капитан и резко произнес:

– Назовите это имя еще раз.

Вероятно, не только Общество исследований в области психики проявляет интерес к Непознаваемому.

– Беннет Грин!

– Здесь!

Все повернули головы в направлении знакомого голоса; два солдата, между которыми обычно стоял в ряду Грин, уставились друг на друга.

– Еще раз, – потребовал неугомонный исследователь, и имя мертвеца раздалось снова, произнесенное уже дрожащим голосом.

– Беннет Стори Грин!

– Здесь!

В этот момент где-то далеко, за передовой линией, раздался одиночный ружейный выстрел, за ним последовал беспощадный свист летящей пули; она, пролетев через строй, поразила цель, прервав тем самым восклицание капитана: «Что все это, черт побери, значит?»

Лейтенант Дадли протиснулся сквозь шеренгу с тыльной стороны.

– Вот что это значит, – сказал он и, раскрыв мундир, показал заметно расширяющееся кровавое пятно на груди. Ноги у него подкосились, и он замертво рухнул на землю.

Вскоре полк отозвали с передовой и вследствие какой-то ошибки в плане больше не посылали под огонь противника. А Беннет Грин, знаток по части военных казней, никогда больше не объявлялся.

Рассказ майора[28]28
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Во время Гражданской войны розыгрыши не обрели еще, как сейчас, дурную славу. Без сомнения, это объясняется нашей молодостью – мужчины тогда были моложе, чем сейчас, а у молодых людей бурный темперамент всегда легко переходит в шумную возню. Вам даже трудно представить, какими молодыми были мужчины в начале шестидесятых! Ведь средний возраст в Федеральной армии был не больше двадцати пяти; лично я сомневаюсь, что он перевалил за двадцать три, но, не располагая статистикой (если таковая имеется), предпочитаю избегать крайностей: остановимся на двадцати пяти. Справедливости ради скажем, что двадцатипятилетний молодой человек в то героическое время был уже мужчиной – не то что его сверстник сейчас; это было видно невооруженным глазом. В его лице отсутствовала незрелость, столь свойственная его преемнику. Сейчас, видя молодого человека, я не могу не отметить, что он выглядит слишком уж юным; но во время войны мы не обращали внимания на возраст, если только мужчина не был в летах. Тут уж ничего нельзя было поделать: тогда неприглядные приметы возраста проступали на лице значительно раньше, чем теперь, – как мне кажется, из-за суровой службы и в какой-то степени из-за неумеренных возлияний, потому что – прости господи! – мы крепко пили в военное время. Помнится, я считал, что генерал Грант, которому не могло быть больше сорока, неплохо сохранившийся старикан, учитывая его привычки. Что касается людей постарше – скажем, от пятидесяти до шестидесяти лет, – то все они казались нам похожими на персонажей из музея – последнего хиттита[29]29
  Хиттиты – народ ханаанский (2000 лет до н. э.).


[Закрыть] или библейского Мафусаила[30]30
  Мафусаил – библ. персонаж, прожил 969 лет.


[Закрыть]. Так что, мои друзья, мужчины в мое время были гораздо моложе нынешних, но выглядели старше. Поразительная перемена!

Как я сказал, розыгрыши тогда еще не вышли из моды. Во всяком случае, в армии. Возможно, в более серьезной гражданской жизни они присутствовали только в тех случаях, когда мазали смолой и вываливали в перьях тайного сторонника южан. Думаю, вы о таком слышали, так что перейду сразу к своей истории без особых предисловий, тем более что такая манера мне близка.

Это произошло за несколько дней до битвы при Нашвилле. Враг вытеснил нас из северной Джорджии и Алабамы. У Нашвилла мы отчаянно защищались и сооружали укрепления, а наш старый «Папа» Томас[31]31
  Джордж Томас (1816–1870) – участник Гражданской войны на стороне Союза.


[Закрыть] тем временем занимался доставкой подкреплений и боеприпасов из Луисвилла. А Худ[32]32
  Джон Бен Худ (1831–1879) – один из лучших генералов армии южан.


[Закрыть], командующий войска южан, почти окружил нас и стоял так близко, что время от времени бомбил центр города. Но, как правило, он от этого воздерживался, боясь уничтожить семьи своих солдат, ведь многие жили в городе. Я иногда задумывался, какие чувства обуревают тех парней, которые смотрят в сторону своих домов, где их жены, дети или престарелые родители, возможно, страдают из-за нехватки необходимых вещей и, конечно (так они думают), чувствуют себя неуютно под игом варваров-янки.

Но начнем, как говорится, с самого начала. В то время я служил в штабе дивизии; не хочу называть имя ее командира, так как излагаю факты, а у человека, которого они затрагивают, могут остаться живые родственники, которым это может быть неприятно. Наша штаб-квартира располагалась в большом здании, стоящем сразу за укреплением. Оно было поспешно оставлено прежними хозяевами, которые бросили все свое имущество, не зная, возможно, где его схоронить, веря, что провидение сбережет его от алчности федералистов и артиллерии конфедератов. В отношении последнего наши желания совпадали.

Как-то вечером при осмотре комнат и кладовых кто-то из нас обнаружил основательный женский гардероб – платья, шали, чепчики, шляпки, нижние юбки и многое другое; в то время я не знал, как называется половина этих вещей. Вид этих прелестных трофеев вдохновил одного из нас на то, что он с удовольствием назвал «идеей», которую остальные повесы встретили с восторженным одобрением. Мы тут же взялись за подготовку, чтобы разыграть одного из наших товарищей.

Нашей жертвой стал адъютант, лейтенант Хабертон, – назовем его так. Лихой боец – такого еще поискать, но у него имелась недопустимая слабость: он был сердцеедом и, как большинство из этой породы мужчин, хотел, чтобы все об этом знали. Он мог без устали хвалиться своими любовными подвигами, а мне нет нужды объяснять, что подобные рассказы обычно доставляют удовольствие только рассказчику. У других они оставляют тягостное впечатление, даже если живые и веселые: ведь все мужчины – соперники, когда дело касается женщин, и похваляться своими успехами перед другим мужчиной – значит вызывать в нем немое раздражение, смиряемое лишь недоверием. Вам не убедить его, что своим рассказом вы просто хотите его развлечь, он увидит в нем только проявление вашего тщеславия. Более того, так как большинство мужчин, независимо от того распутники они или нет, предпочитают, чтоб их считали распутниками, он, возможно, сделает глупый и неправильный вывод, посчитав, что вы, исходя из его сдержанности в этом вопросе, видите в нем человека, совсем неинтересного для женщин. Если же, напротив, у него нет никакой щепетильности и он не рассказал о своих победах только потому, что не представилась возможность или не успел вас опередить, тогда он надуется: вы похитили у него шанс. Короче говоря, не существует обстоятельств, при каких мужчина, пусть с самыми лучшими намерениями или вообще без них, может говорить о своих сердечных успехах, не роняя себя в глазах мужской аудитории; и в этом есть справедливое наказание за хвастовство. В молодые годы я тоже не испытывал недостатка в женском внимании и сохранил воспоминания, которые, несомненно, мог бы обратить в приятный рассказ, если б не начинал другой, а в моих привычках – доводить повествование до конца, не отвлекаясь на новую тему.

Нужно сказать, что лейтенант Хабертон был очень красивый мужчина с хорошими манерами. Если судить с точки зрения моего несовершенного пола, он был тем, кого женщины называют душкой. А качества, которые привлекают к мужчине женщин, влекут за собой двойное неудобство. Во-первых, они быстро распознаются другими мужчинами – особенно теми, у кого их совсем нет. Их носителя опасаются и потому обычно стараются опорочить его репутацию. Женщинам, в которых завистники заинтересованы, намекают на недостатки и общую порочность этого мужчины, а своим женам не стыдясь лгут, рассказывая о нем ужасные вещи. Не останавливает и тот факт, что он их друг; качества, вызывающие у них самих восхищение, заставляют, однако, предостеречь тех женщин, которых они тоже могут очаровать. Итак, обворожительный человек, любимый всеми женщинами, которые знают его хорошо, но не слишком хорошо, должен вынести, как возможно стойко, сознание, что люди, знакомые с ним только по слухам, считают его бессовестным распутником, порочным, никуда не годным типом, примером моральной распущенности. Второе неудобство, вызванное его привлекательностью: обычно он оправдывает такое мнение.

Чтобы продолжить нашу затянувшуюся историю (по моему мнению, никакой рассказ не должен быть чрезмерно длинным), необходимо также добавить, что был в нашем штабе один юноша, чрезвычайно женственный на вид. Ему было не больше семнадцати, лицо его еще не знало бритвы, а большим блестящим глазам позавидовала бы любая женщина. А какие красивые в то время были женщины! Южанки держались с нами, янки, несколько высокомерно, но я нахожу это не таким невыносимым, как то напускное равнодушие, которым нас одаривают дамы нового поколения, лишенные, на мой взгляд, чувства и душевной чувствительности.

Этого молодого ординарца мы уговорили – какие аргументы приводились, не стану говорить – переодеться в женское платье и изобразить молодую леди. Когда мы, к своему удовольствию, нарядили его – прелестная получилась девушка, – то отвели в кабинет генерал-адъютанта и усадили на диван. Этот офицер был посвящен в тайну, как и все остальные, за исключением Хабертона и генерала; последний держался настолько важно, что мог бы нас осудить, чего нам совсем не хотелось.

Когда все было готово, я пошел к Хабертону и сказал:

– Лейтенант, в кабинете генерал-адъютанта сидит молодая женщина. Она дочь хозяина дома, повстанца, и, думаю, пришла посмотреть, кто сейчас тут живет. Никто из нас не знает, как с ней говорить, и мы подумали: может, ты поговоришь с ней, о чем надо, или, во всяком случае, как надо. Не спустишься ли к нам?

Лейтенант не возражал; он быстро привел себя в порядок и последовал за мной. Но пока мы шли по коридору к прекрасной леди, нам повстречалось грозное препятствие – сам генерал.

– Послушай, Бродвуд, – обратился он ко мне неофициально, что означало, что он находится в хорошем расположении духа, – в кабинете Лоусона сидит прехорошенькая девушка – видимо, пришла с прошением о помиловании или о снисхождении. Пожалуйста, проводите ее ко мне. Не хочу обременять вас, молодых, такими делами, – прибавил он весело.

Положение складывалось щекотливое: надо было что-то предпринимать.

– Генерал, – начал я, – не думаю, что дело этой дамы настолько важное, чтобы отнимать ваше время. Это медсестра из санитарного комитета, она ищет медикаменты для лечения оспы в своей больнице. Я прослежу за этим.

– Тебе не надо беспокоиться, – сказал генерал, – я прикажу Лоусону этим заняться.

Ах, храбрый генерал, я и не думал, глядя вслед удаляющейся фигуре и радуясь успеху своей хитрости, что не пройдет и недели, как он будет лежать «мертвый на поле брани»[33]33
  Выражение, часто употребляемое в речах, посвященных воинам, павшим за дело Союза во время Гражданской войны.


[Закрыть]! Но не только над ним из нашего небольшого военного воинства простер свои крыла ангел смерти, и не только он мог слышать их шум. Спустя несколько дней, в хмурое декабрьское утро, за час до рассвета и до десяти утра, мы, ввосьмером, верхом на лошадях стояли на обледеневших холмах и ждали, когда генерал Смит откроет огонь в нескольких милях справа от нас. Под конец сражения нас было трое. Теперь остался один. Потерпите его еще немного, молодое поколение; он только один из ужасов войны, отбившийся от своего времени и попавший в ваше. Он – всего лишь безвредный скелет на вашем празднике и танце в честь мира; на ваш смех и топот ног он отвечает пощелкиванием костяшек и кивками черепа – хотя при подходящем случае с лучшим из вас он может немного сплясать.

Войдя в кабинет генерал-адъютанта, мы увидели, что там собрался весь штаб. Сам генерал-адъютант, сидя за столом, изображал страшную занятость. Интендант играл в карты с военным врачом. Остальные разбрелись по помещению, читая или беседуя тихими голосами. На диване, в укромном, слабо освещенном уголке, в отдалении от других групп сидела под вуалью «леди», глаза ее были скромно потуплены.

– Мадам, – обратился я к ней, подходя с Хабертоном, – этот офицер с удовольствием будет содействовать вам во всем, что в его силах. Поверьте мне.

Поклонившись, я отошел в дальний угол комнаты и принял участие в шедшем там разговоре, хотя не имел ни малейшего понятия, о чем он, и мои замечания были совершенно не по существу. Наблюдательный человек непременно заметил бы, что все мы напряженно следим за Хабертоном и только притворяемся, что заняты другим.

А на него стоило поглядеть: парень был просто edition de luxe[34]34
  роскошное издание (фр.).


[Закрыть] книги «Турвейдроп[35]35
  Персонаж романа Ч. Диккенса «Холодный дом», уделял большое внимание своей одежде и манерам.


[Закрыть] о манерах». Пока «леди» медленно пересказывала свои обиды на беззаконие наших военных и упоминала отдельные случаи неуважительного отношения к правам собственности – среди них угрозой нашему собственному спокойствию прозвучала жалоба на кражу ее гардероба, – выражение сочувствия на красивом лице Хабертона было верхом актерского мастерства. Его почтительные и согласные кивки в ходе ее рассказа были так совершенны, что невозможность их удержать, поместить куда-нибудь под стекло для назидания и наслаждения потомства ранила сердце. И еще негодник постепенно подвигал свой стул все ближе и ближе к диванчику. Раз или два он оглядывался, чтобы узнать, не наблюдают ли за ним, но мы, казалось, позабыли обо всем на свете, кроме своих занятий. Слышались лишь приглушенный рокот нашей беседы, мерное постукивание карт по столу и яростный скрип ручки генерал-адъютанта, покрывавшего бессмысленными словами страницу за страницей. Нет, были еще звуки – отдаленный гул тяжелых орудий, за которым следовал полет приближающегося снаряда. Враг развлекался.

В эти минуты леди вела себя не так, как остальные; она пугалась больше других: иногда вскакивала с дивана и замирала, ломая в отчаянии руки, – настоящий портрет ужаса и нерешительности. Было только естественно, что в такие минуты Хабертон усаживал ее с бесконечной нежностью, уверяя в безопасности и одновременно сожалея, что она вынуждена подвергаться риску. Возможно, он поступил правильно, когда взял наконец ее руку в перчатке и сел рядом с ней на диван, но было чертовски неправильно завладеть ее обеими руками, когда… бум, зз-з, бам!

Все мы вскочили на ноги. Снаряд попал в дом и разорвался в комнате над нами. С потолка посыпалась штукатурка. Скромная и тихая леди мигом вскочила.

– Черт подери! – вскричала она.

Хабертон, который тоже не остался сидеть, застыл на месте, как памятник на собственной могиле. Он не говорил, не двигался и не сводил глаз с ординарца Армана, который срывал с себя женскую одежду и швырял ее направо и налево, самым бесстыдным образом обнажая свои прелести; наш дружный хохот, вырвавшись из комнаты, несся над освещенным лагерем и дальше – в ночь, покрывая темное пространство до вражеских позиций. Ах, какая веселая жизнь была в то героическое время, когда мужчины еще не разучились смеяться!

Хабертон постепенно приходил в себя. Он уже не обводил комнату отсутствующим взглядом; на его лице проступила самая кислая – из возможных – улыбка.

– Вам меня не одурачить! – сказал он.

Заполненный пробел[36]36
  © Перевод. Н. Л. Дарузес, наследники, 2020.


[Закрыть]

1. Парад вместо приветствия

Летней ночью на невысоком холме, поднимавшемся над простором лесов и равнин, стоял человек. Полная луна клонилась к западу, и по этому признаку человек понял, что близок час рассвета, – иначе это трудно было определить. Легкий туман стлался по земле, затягивая низины, но над пеленой тумана четко выделялись на чистом небе темные массы отдельных деревьев. Сквозь туман смутно виднелись два-три фермерских домика, но ни в одном из них не было света. Нигде ни признака жизни, только собачий лай, доносясь издали и повторяясь через равные промежутки времени, скорее сгущал, чем рассеивал впечатление заброшенности и безлюдья.

Человек с любопытством озирался по сторонам; казалось, все окружающее ему знакомо, но он не может найти своего места в нем и не знает, что делать. Так, наверно, мы будем вести себя, восстав из мертвых в ожидании Страшного суда.

В ста шагах от него лежала прямая дорога, белея в лунном свете. Пытаясь «определиться», как сказал бы землемер или мореплаватель, он медленно перевел взгляд с одного конца дороги на другой и заметил в четверти мили к югу смутно чернеющий в тумане отряд кавалерии, который направлялся на север. За ним шла колонна пехоты с тускло поблескивавшими винтовками за спиной. Колонна двигалась медленно и неслышно. Еще отряд кавалерии, еще полк пехоты, за ним еще и еще, непрерывным потоком двигались к тому месту, откуда на них смотрел человек, мимо него и дальше на север. Проехала батарея; канониры, скрестив на груди руки, сидели на лафетах и зарядных ящиках. И вся эта бесконечная процессия, отряд за отрядом, выступала из тьмы с юга и уходила во тьму на север, но не слышно было ни говора, ни стука копыт, ни грохота колес.

Это показалось ему странным: он подумал было, что оглох; произнес это вслух и услышал собственный голос, хотя он звучал как чужой, и это его поразило; ухо его ожидало услышать голос совсем иного тембра и звучания. Однако он понял, что не оглох, и на время успокоился.

Затем он вспомнил, что существует явление природы, известное под названием «акустической тени». Когда человек попадает в акустическую тень, есть такое направление, по которому звук до него не доходит. Во время одного из самых ожесточенных боев войны Севера с Югом – сражения при Гейнс-Милл, в котором участвовало сто орудий, зрители, находившиеся на расстоянии полутора миль на противоположном склоне долины Чикагомини, не слышали ни звука, хотя очень ясно видели все происходившее. Бомбардировка Порт-Ройал, слышная и ощутимая в Сент-Августине, в ста пятидесяти милях к югу, не была слышна в двух милях к северу при тихой погоде. За несколько дней до сдачи при Аппоматоксе оглушительная перестрелка между войсками Шеридана и Пикета оставалась неизвестной последнему – он находился в тылу своей армии, в какой-нибудь миле от линии огня.

Ни один из этих случаев не был известен герою нашего рассказа, но менее значительные явления того же порядка не ускользнули от его внимания. Его тревожило не загадочное безмолвие этого ночного похода, а нечто иное.

«Боже мой, – сказал он себе, и опять ему почудилось, что кто-то другой выражает вслух его мысли, – если это действительно южане – значит, мы проиграли сражение и они двигаются к Нэашвиллу!»

Потом у него мелькнула мысль о самом себе – тревожное предчувствие, то ощущение надвигающейся опасности, которое в других мы называем страхом. Он быстро отступил в тень дерева. А молчаливые батальоны все так же медленно и неслышно проходили в тумане. Вдруг он почувствовал на затылке холодок, и это заставило его взглянуть туда, откуда дохнуло ветром; обернувшись к востоку, он увидел бледный серый свет на горизонте – первый признак наступающего дня.

Предчувствие опасности усилилось в нем.

«Надо уходить, – подумал он, – не то меня заметят и возьмут в плен».

Он вышел из тени и быстрым шагом направился к бледнеющему востоку. Из-под прикрытия группы кедров он оглянулся назад. Вся колонна скрылась из виду; прямая дорога белела в лунном свете, безлюдная и пустая.

Он и раньше недоумевал, но теперь был прямо-таки ошеломлен. Как могла пройти армия так быстро, передвигающаяся так медленно! Он этого не понимал. Незаметно проходила минута за минутой – он утратил ощущение времени. Сосредоточив все свои силы, он стал искать решение загадки, но тщетно. Когда наконец он отвлекся от занимавших его мыслей, в которые был погружен, над холмами уже показался краешек солнца, но и солнечные лучи не рассеяли его сомнений.

По обеим сторонам дороги тянулись возделанные поля; и нигде не было заметно опустошений, какие влечет за собой война. Из труб фермерских домиков восходили к небу тонкие струйки дыма, свидетельствуя о приготовлениях к мирным дневным трудам. Собака, прекратив свою извечную жалобу луне, бегала за негром, который, погоняя мулов, запряженных в плуг, мирно напевал то веселые, то печальные мотивы.

Герой нашего рассказа в остолбенении смотрел на эту мирную картину, как будто никогда в жизни не видел ничего подобного, потом поднес руку к голове, провел ею по волосам и стал внимательно рассматривать ладонь – поведение, непонятное для зрителя. После этого, по-видимому успокоившись, он уверенно зашагал к дороге.

2. Если вы потеряли самого себя, обратитесь к врачу

Доктор Стиллинг Молсониз Морфрисборо, отправившись навестить пациента за шесть или семь миль от дома, по нашвиллской дороге, оставался при больном всю ночь. На рассвете он поехал домой верхом, по обычаю, существовавшему в то время среди окрестных врачей.

Когда он проезжал недалеко от места битвы при Стон-ривер, с обочины дороги к нему подошел человек и отдал честь по-военному, поднеся руку к полям шляпы. Однако шляпа эта была вовсе не армейского образца, человек не носил мундира, и в его движениях незаметно было военной выправки. Доктор вежливо ему поклонился, полагая, что не совсем обычная манера здороваться объясняется уважением к историческим местам. Незнакомец, по-видимому, желал заговорить с ним, и доктор учтиво придержал свою лошадь и стал ждать.

– Сэр, – сказал незнакомец, – вы, быть может, неприятель, хотя вы и штатский.

– Я – врач, – лаконически ответил тот.

– Благодарю вас, – сказал незнакомец, – я лейтенант из штаба генерала Гэзена. – Он замолчал и с минуту пристально вглядывался в человека, к которому обращался, потом прибавил: – Из армии северян.

Врач ограничился кивком.

– Скажите мне, пожалуйста, – продолжал тот, – что здесь произошло? Где обе армии? Кто выиграл сражение?

Врач, полузакрыв глаза, с любопытством смотрел на своего собеседника. После наблюдения, длившегося столько времени, сколько позволяла учтивость, он сказал:

– Простите меня, но тот, кто спрашивает, не должен и сам уклоняться от ответа. Вы ранены? – прибавил он с улыбкой.

– Кажется, легко.

Человек снял шляпу штатского фасона, провел рукой по волосам и, отняв ее, пристально посмотрел на ладонь.

– Меня задело пулей, и я потерял сознание. Задело, вероятно, слегка, шальной пулей: крови нет, и я не чувствую боли. Я не хочу беспокоить вас просьбой, чтоб вы меня осмотрели, но не скажете ли вы, как мне найти свою часть или хоть какой-нибудь отряд армии северян, если вы знаете, где она?

Доктор опять ответил не сразу: он старался припомнить все, что говорится в медицинских книгах о потере памяти и о том, что знакомые места, кажется, помогают вспомнить забытое. Наконец он взглянул человеку в глаза и заметил с улыбкой:

– Лейтенант, почему вы не в мундире, который присвоен вашему званию?

Человек оглядел свой штатский костюм, поднял глаза и сказал с запинкой:

– Это верно. Я… я не понимаю.

Все еще глядя на него зорким, но сочувственным взглядом, доктор спросил напрямик:

– Сколько вам лет?

– Двадцать три, – а почему вас это интересует?

– Я бы этого не сказал; никак нельзя подумать, что вам двадцать три года.

Человек потерял терпение.

– Не стоит об этом спорить, – сказал он. – Мне нужно узнать, где находится армия. Не прошло еще двух часов, как я видел колонну войск, двигавшуюся к северу по этой дороге. Вы, должно быть, встретились с ними. Будьте добры, скажите, какого цвета на них мундиры, я сам не мог этого разглядеть, – и больше я не стану вас беспокоить.

– Вы совершенно уверены, что видели их?

– Уверен? Боже мой, сэр, да я мог бы пересчитать их!

– Вот как, – сказал врач, внутренне забавляясь собственным сходством с болтливым цирюльником из «Тысячи и одной ночи», – это очень любопытно. Я не видел никаких войск.

Человек посмотрел на него холодно, словно и он тоже заметил это сходство с цирюльником.

– Видно, вы не хотите мне помочь, – сказал он. – Можете убираться ко всем чертям, сэр!

Он повернулся и, не разбирая дороги, зашагал прямиком через росистые поля, а его мучитель, начинавший уже раскаиваться, спокойно следил за ним со своего наблюдательного поста в седле, пока тот не исчез за деревьями.

3. Как опасно смотреть в лужу

Свернув с дороги, путник замедлил шаг и теперь шел вперед нетвердой походкой, чувствуя сильную усталость. Он не мог понять, отчего он так устал, хотя чрезмерная словоохотливость деревенского лекаря была сама по себе утомительна. Усевшись на камень, он положил руку на колено, ладонью вниз, и случайно взглянул на нее. Рука была исхудалая, морщинистая. Он поднял обе руки к лицу. Лицо было все в глубоких морщинах: борозды чувствовались на ощупь. Странно! Не могли же простая контузия и короткий обморок превратить человека в развалину.

– Я, верно, очень долго пролежал в госпитале, – сказал он вслух. – Боже, до чего я глуп! Ведь сражение было в декабре, а сейчас лето! – Он засмеялся. – Неудивительно, что этот лекарь подумал, будто я сбежал из сумасшедшего дома. Он ошибся: я сбежал всего-навсего из лазарета.

Его внимание привлек маленький клочок земли неподалеку, обнесенный каменной оградой. Без всякой определенной цели он встал и подошел к ней. Посредине стоял тяжелый монумент, сложенный из камня. Он потемнел от времени, выкрошился по углам и был покрыт пятнами мха и лишайника. Между массивными глыбами пробилась трава, и корни ее раздвинули глыбы камня. В ответ на дерзкий вызов этого сооружения время наложило на него свою разрушающую руку, и скоро оно сровняется с землей, «подобно Тиру и Ниневии». В надписи на одной из сторон памятника взгляд его уловил знакомое имя. Задрожав от волнения, он перегнулся всем телом через ограду и прочел:

Бригада генерала Гэзена

солдатам,

павшим в бою

при Стон-ривер, 31 декабря 1862 года.

Чувствуя слабость и головокружение, человек повалился на землю. Рядом с ним – стоило только протянуть руку – было небольшое углубление в земле, полное воды после недавнего дождя, – прозрачная лужица. Он подполз к ней, чтобы освежиться, приподнялся, напрягая дрожащие руки, вытянул голову вперед и увидел свое отражение, как в зеркале. Он вскрикнул страшным голосом. Руки его ослабели, он упал лицом вниз, прямо в лужу, и нить, связавшая на миг начало и конец его существования, оборвалась навсегда.