Текст книги "Словарь Сатаны"

Паркер Аддерсон, философ[11]11
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

– Ваше имя, заключенный?

– Завтра утром я его лишусь, поэтому нет смысла скрывать. Паркер Аддерсон.

– Ваш чин?

– Весьма скромный; офицеров слишком ценят, чтобы поручать им такое опасное дело, как шпионаж. Я сержант.

– Какого полка?

– Извините, но мой ответ, как я себе представляю, подсказал бы вам, какие войска стоят перед вами. А такого рода сведения, как и то, зачем меня послали к вам, не подлежат разглашению. – А вы не лишены остроумия.

– Проявите терпение – завтра я буду нем как рыба.

– Откуда вам известно, что завтра вы умрете?

– У шпионов, которых ловят ночью, есть такая примета. И она всегда сбывается.

До сих пор генерал не важничал, как положено офицеру высокого ранга у конфедератов, и даже улыбался. Но никто из подчиненных не строил иллюзий относительно счастливого исхода этой беседы на основании внешних признаков симпатии. Здесь не было доброжелательности или заразительного веселья, которое передалось бы присутствующим при этом людям – захваченному шпиону, который создал эту ситуацию, и вооруженному охраннику, приведшему шпиона в палатку и теперь наблюдавшему за ним издали при желтом свете свечи. Улыбка не входила в обязанности охранника – от него требовалось другое. Разговор возобновился – по сути, то было судебное разбирательство перед казнью.

– Выходит, вы признаете, что являетесь шпионом и пришли в мой лагерь в форме солдата конфедератов, чтобы добыть информацию о числе и диспозиции войска?

– Меня интересовало только число военнослужащих. Расположение мне известно, оно удручает.

Генерал снова улыбнулся; охранник, сознавая меру своей ответственности, придал лицу еще более суровое выражение и подчеркнуто выпрямился. Шпион крутил на указательном пальце серую шляпу с большими опущенными полями, неторопливо оглядывая палатку. Все было очень скромно. Палатка с прямыми стенами – восемь на десять футов – освещалась одной сальной свечой на рукоятке штыка, воткнутого в сосновый стол, за которым сидел генерал; тот что-то писал, вероятно забыв о непрошеном госте. На земляном полу лежал истертый ковер, старый кожаный чемодан, связка одеял, стоял второй стул – вот, пожалуй, и все, что находилось в палатке; в части конфедератов под командованием генерала Клеверинга приветствовались простота и отсутствие «помпезности и пышности»[12]12
  Шекспировское выражение из трагедии «Отелло».


[Закрыть]. На большом гвозде, вбитом в опорный шест у входа, висела портупея с длинной саблей, кобура с пистолетом и, что уж совсем нелепо, охотничий нож. Наличие такого гражданского предмета генерал объяснял тем, что тот напоминал ему о мирных днях, когда он был штатским человеком.

Ночь была бурная. Дождь потоками стекал с парусины, издавая при этом звук, похожий на барабанную дробь и хорошо знакомый тем, кто живет в палатках. Когда налетал сильный порыв ветра, непрочное сооружение содрогалось, раскачивалось и натягивалось в местах креплений.

Генерал кончил писать, сложил пополам лист и обратился к солдату, сторожившему Аддерсона:

– Вот, Тасман, передай это генерал-адъютанту и затем возвращайся.

– А как же пленник, генерал? – спросил солдат, отдавая честь и бросая вопросительный взгляд в направлении Аддерсона.

– Делай, как тебе говорят, – оборвал его офицер.

Уловив раздражение в голосе командира, солдат быстро вынырнул из палатки. Генерал Клеверинг обратил красивое лицо к шпиону федералов, беззлобно посмотрел ему в глаза и сказал:

– Скверная ночь, старина.

– Для меня – да.

– Догадываешься, что я писал?

– Думаю, что-то стоящее. Возможно, я слишком тщеславен, но смею предположить, что там упоминалось обо мне.

– Правильно. Эта служебная записка будет зачитана утром перед войсками, и касается она твоей казни. И еще небольшая приписка для начальника военной полиции относительно отдельных деталей церемонии.

– Надеюсь, генерал, представление будет хорошо организовано: ведь я сам буду на нем присутствовать.

– Не хотите привести в порядок какие-нибудь свои дела? Например, поговорить со священником?

– Не думаю, что, лишив его свободного времени, я смогу продлить свое.

– Черт побери! Неужели вы встретите смерть только одними шуточками? Ведь это серьезное испытание.

– Откуда мне знать? Я еще ни разу не умирал. Мне говорили, что смерть – серьезное испытание, но говорили не те, кто его прошел.

Генерал помолчал; этот человек его заинтересовал, даже позабавил, – таких людей он раньше не встречал.

– Смерть по меньшей мере потеря, – сказал он. – Потеря того счастья, что у нас есть, и возможности обрести новое.

– Потерю того, о чем мы никогда ничего не узнаем, можно перенести спокойно и, следовательно, печалиться по этому поводу не стоит. Вы, должно быть, замечали, генерал, что все мертвые, каких вы видели на войне, не выказывали никакого неудовольствия своим жребием.

– Пусть сама смерть не вызывает сожаления, но процесс умирания достаточно неприятен для того, кто не утратил способности чувствовать.

– Нет сомнения, боль неприятна. Всегда испытываешь от нее неудобства в той или иной степени. Но тот, кто живет дольше, больше ей подвержен. То, что вы называете умиранием, просто последняя боль, на самом деле умирания нет. Предположим, я попытаюсь сбежать. Вы хватаете пистолет, который деликатно прячете на коленях, и…

Генерал вспыхнул, как девушка, затем мягко рассмеялся, обнажив великолепные зубы, слегка кивнул красивой головой, но ничего не сказал. Шпион продолжал:

– Вы стреляете – в животе у меня оказывается то, чего не переварить. Я падаю, но еще не умер. Смерть наступает после получасовой агонии. До нее я в каждое мгновение либо жив, либо мертв. Нет переходного периода. Завтра при моем повешении будет то же самое. Работает сознание – жив, не работает – мертв. Природа, похоже, все устроила в моих интересах. Это так просто, – прибавил он с улыбкой, – что повешение, по сути, бессмысленно.

Когда шпион закончил говорить, воцарилось молчание. Генерал сидел с невозмутимым видом, он смотрел в лицо собеседника, но слушал его невнимательно. Казалось, его глаза следят за пленным, но разум озабочен совсем другими проблемами. Наконец он издал долгий, глубокий вздох, вздрогнул, как бы сбрасывая дурной сон, и еле слышно произнес:

– Смерть ужасна!

– Она была ужасна для наших диких предков, – сказал рассудительно шпион, – у них не хватало интеллекта, чтобы отделить сознание от физической оболочки, в которой оно действует, – как и интеллект более низкого порядка – к примеру, обезьяний, не может вообразить дом без жителей и, видя разрушенную хижину, представляет страдающего обитателя. Для нас смерть ужасна, потому что мы унаследовали склонность так о ней думать, за что в ответе дикие и фантастические теории о существовании другого мира – так названия мест порождают легенды, объясняющие происхождение названий, а философы бездумно подтверждают эти легенды. Вы можете повесить меня, генерал, но на этом ваша злая воля кончается – не в вашей власти приговорить меня к загробной жизни.

Казалось, генерал не слушал шпиона; его слова просто направили мысли генерала в незнакомое русло, но там они независимо приходили к своим заключениям. Буря прошла, но мрачный дух ночи проник в его размышления, придав им угрюмый оттенок сверхъестественного ужаса. Возможно, тут было некое предчувствие.

– Не хотел бы я умереть, – сказал он. – Не в такую ночь.

Его перебил – если, конечно, он собирался продолжать говорить – приход штабного офицера капитана Хастерлика, начальника военной полиции. Генерал встрепенулся – отсутствующий взгляд исчез с его лица.

– Капитан, – сказал он, отвечая на приветствие офицера, – этот человек, шпион янки, пойман сегодня на нашей территории с уличающими его документами. Он во всем сознался. Какая сейчас погода?

– Ливень закончился, вышла луна.

– Хорошо. Возьмите шеренгу солдат, отведите его на учебный плац и там расстреляйте.

Резкий крик сорвался с губ шпиона. Он подался вперед, вытянул шею, широко раскрыл глаза и сжал кулаки.

– Какого черта! – хрипло, почти нечленораздельно вскричал он. – Вы не смеете! Вы забыли, что меня нельзя казнить до утра.

– Я ничего не говорил про утро, – холодно ответил генерал. – Это ваши домыслы. Вы умрете сейчас.

– Но, генерал, я прошу… умоляю вас вспомнить. Я должен быть повешен! Чтобы установить виселицу, потребуются два часа – ну час. Шпионов вешают. Таков военный закон. Ради всего святого, генерал, подумайте, как короток…

– Капитан, выполняйте мое распоряжение.

Офицер извлек шпагу и взглядом указал пленнику на выход. Тот мешкал, тогда офицер схватил его за воротник и слегка подтолкнул вперед. Оказавшись у шеста, обезумевший пленник подпрыгнул, с кошачьей ловкостью схватил охотничий нож, сорвал с него ножны и, отшвырнув в сторону капитана, с яростью сумасшедшего бросился на генерала, повалил на землю и всем телом навалился на него. Стол опрокинулся, свеча погасла, они боролись в полной темноте. Начальник военной полиции бросился на помощь командиру и сам упал поверх живого клубка. Из клубка сплетенных тел неслись проклятия, невнятные крики ярости и боли; борьбу не прекратила и рухнувшая палатка, накрывшая людей складками брезента, которые сковывали и запутывали их. Исполнивший поручение и вернувшийся Тасман, не понимая, что происходит, отбросил ружье и, ухватившись наугад за шевелящийся брезент, тщетно пытался стащить его с людей, оказавшихся под ним; а часовой, циркулирующий взад-вперед перед обвалившейся палаткой, который не оставил бы свой пост, даже если б рухнули небеса, разрядил в воздух ружье. Выстрел разбудил весь лагерь, забили барабаны, горн протрубил сбор; толпы полуодетых мужчин, одеваясь на ходу, выбежали из палаток и, следуя резким командам офицеров, выстроились в ряд под лунным светом. Это было хорошо: в строю солдаты под контролем, они стояли в полной боевой готовности, в то время как штабные офицеры и охрана наводили порядок в районе обрушившейся палатки и разводили в разные стороны задыхавшихся и истекавших кровью действующих лиц этого странного состязания.

По сути, задыхался лишь один человек: капитан был мертв, торчавшая из его горла ручка охотничьего ножа уходила под подбородок, что помешало руке, нанесшей удар, вытащить из тела оружие. Рука мертвеца крепко сжимала шпагу, словно бросала вызов оставшимся в живых. Лезвие было окрашено кровью до рукоятки.

Генералу помогли подняться, но он вновь осел на землю и потерял сознание. Помимо кровоподтеков, у него были две кинжальные раны – в бедро и в плечо.

Шпион пострадал меньше всех. У него была сломана правая рука, остальные раны походили на те, что получаешь в обычной драке. Но он находился в полубессознательном состоянии и едва ли понимал, что произошло. Он шарахался от тех, кто хотел ему помочь, жался к земле и бормотал что-то невразумительное. Его лицо, распухшее от ударов и забрызганное кровью, было белым под спутанными волосами – белым, как у покойника.

– Этот человек не безумец, – сказал хирург, готовя перевязочный материал и отвечая на вопрос, – он просто страшно напуган. Кто он такой и чем занимается?

Рядовой Тасман стал объяснять. То был его шанс, и он не упустил ничего из того, что могло подчеркнуть важность его роли в ночных событиях. Когда он закончил свою историю и собирался повторить ее еще раз, никто его уже не слушал.

Генерал пришел в сознание. Он приподнялся на локтях, огляделся, увидел у бивачного костра под охраной съежившегося от страха шпиона и бесстрастно произнес:

– Отведите этого человека на учебный плац и расстреляйте.

– Генерал бредит, – сказал офицер, стоявший вблизи.

– Он не бредит, – возразил генерал-адъютант. – Сегодня я получил от него предписание по этому поводу; такой же приказ генерал отдал Хастерлику, – кивок в сторону мертвого начальника военной полиции, – и, клянусь Богом, он будет выполнен.

Через десять минут сержант Паркер Аддерсон из федеральной армии, философ и остроумец, стоял в лунном свете на коленях и бессвязно молил о пощаде. Команда из двадцати человек расстреляла его. Когда в чистом ночном воздухе прозвучал залп, генерал Клеверинг, лежащий бледный и тихий в красноватом отблеске костра, открыл большие голубые глаза, радостно посмотрел на всех, кто сидел рядом, и сказал: «Как тихо вокруг!»

Врач бросил на генерал-адъютанта серьезный и значительный взгляд. Больной медленно закрыл глаза и так лежал несколько минут; потом его лицо осветилось улыбкой несказанной красоты, он слабым голосом произнес: «Мне кажется, это смерть», – и с этими словами скончался.

Случай на передовой[13]13
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

I

О желании умереть

Двое мужчин вели разговор. Один из них был губернатором штата. Шел 1861 год, шла война, и губернатор уже проявил замечательный ум и рвение, предоставив военные силы и ресурсы штата в распоряжение Союза[14]14
  В годы Гражданской войны в США (1861–1865) «Союзом» называли федерацию штатов Севера.


[Закрыть].

– Как! Ты? – говорил губернатор с явным удивлением. – Тоже хочешь в офицеры? Должно быть, звуки трубы и барабанный бой перевернули твое сознание и убеждения. Учитывая мой стиль вербовки сержантов, думаю, мне не стоит быть слишком привередливым, но… – Тут в его голосе появились нотки иронии. – Ты не забыл, что нужно давать присягу?

– Мои убеждения и пристрастия не изменились, – ответил спокойно второй мужчина. – Но хотя мои симпатии на стороне Юга, как вы любезно напомнили, у меня никогда не было сомнений в справедливости позиции Севера. По рождению и чувству я южанин, но в серьезных делах всегда следую велению ума, а не сердца.

Губернатор медлил с ответом, задумчиво постукивая карандашом по столу. Наконец он заговорил:

– Я слышал, мир полон самых разных людей; полагаю, есть и такие, к каким ты причисляешь себя, искренне думая, что им являешься. Но я давно тебя знаю и – прости – так не считаю.

– Должен ли я понять, что мое прошение отклоняется?

– Пока не докажешь, что твои симпатии к южанам не являются пороком. Не сомневаюсь в твоих добрых побуждениях и знаю, что по своим способностям и специальной подготовке ты вполне готов выполнять обязанности офицера. Разумом ты поддерживаешь дело Союза, но я предпочитаю, чтобы поддерживали сердцем. Люди сражаются сердцем.

– Послушайте, губернатор, – произнес молодой человек с улыбкой, скорее лучезарной, чем теплой. – У меня есть кое-что про запас, хотя я не собирался к этому прибегать. Известный военный авторитет назвал один верный способ стать хорошим солдатом: «Делай все, чтобы тебя убили». Именно с этой целью я иду на военную службу. Возможно, я не ярый патриот, но умереть хочу.

Губернатор глянул на него довольно сурово, затем несколько смягчился.

– Есть более простой и честный способ, – сказал он.

– В моей семье, сэр, он не принят. Ни один Армистид никогда так не поступал, – последовал ответ.

Воцарилось долгое молчание, мужчины избегали смотреть друг другу в глаза. Наконец губернатор оторвал взгляд от карандаша, которым возобновил постукивание, и спросил:

– Кто она?

– Моя жена.

Губернатор бросил карандаш в стол, поднялся и прошел два-три раза по комнате. Затем повернулся к Армистиду, который тоже встал, и сказал еще более холодным голосом, чем раньше:

– Но этот мужчина – лучше его так называть, чем просто «он» – ведь не дороже для страны, чем ты? Или семейство Армистидов против «неписаного права»?

Несомненно, семейство Армистидов умело распознать оскорбление: лицо молодого человека вспыхнуло, затем побледнело, но он совладал с чувствами, помня о цели своего визита.

– Я не знаю этого человека, – сказал он достаточно спокойно.

– Извини, – сказал губернатор, даже не пытаясь изобразить сожаление, с каким обычно произносят это слово, и после минутного размышления прибавил: – Завтра пришлю тебе назначение на должность капитана в Десятый пехотный полк, который сейчас стоит в Нашвилле, штат Теннесси. Доброй ночи.

– Доброй ночи, сэр. Благодарю вас.

Оставшись один, губернатор некоторое время неподвижно сидел, облокотившись на письменный стол. Затем пожал плечами, словно сбросил ношу. «Плохо дело», – сказал он.

Сидя за столиком перед камином, он взял ближайшую книгу и машинально ее раскрыл. Его взгляд остановился на словах: «Когда Бог допускает, что неверная жена наговаривает на мужа, чтобы оправдать свои грехи, Он по милости своей наделяет других мужчин глупостью, и они верят ей».

Губернатор посмотрел на название книги – «Его Превосходительство Дурак».

Он швырнул книгу в огонь.

II

Как сказать то, что стоит услышать

Враг, потерпевший поражение в двухдневном сражении у Питсбург-Лендинга, несолоно хлебавши вернулся в Коринф, откуда пришел. За явную некомпетентность Грант, чью потрепанную армию спас от уничтожения и захвата военный азарт и искусство Бьюэлла, был освобожден от командования, которое, однако, передали не Бьюэллу, а Хэллеку, человеку сомнительных способностей, теоретику, пассивному и нерешительному. Шаг за шагом его войска, каждый раз разворачивающиеся в линию фронта при встрече с вражескими застрельщиками и строящие траншеи против мифических колонн противника, преодолели тридцать миль болотистой и лесной местности, чтобы встретиться с врагом, который ускользал от контакта, как призрак при первом крике петуха. Это была кампания «волнения и шума на сцене»[15]15
  Эта ремарка в ранненовоанглийской пьесе относилась к бою.


[Закрыть], разведок, противоречий типа «испорченного телефона» и контрприказов. В течение недель этот торжественный фарс приковывал всеобщее внимание, отвлекая известных граждан от политических сражений ради возможности, ничем не рискуя, проникнуться ужасами войны. Среди них был уже известный нам губернатор. В штабе армии и в лагерях воинских частей своего штата он был привычной фигурой, там он появлялся с несколькими сотрудниками из близкого окружения, все – верхом, безукоризненно одетые и в цилиндрах. Они излучали неисчерпаемое обаяние, создавая впечатление, что за морем суровой борьбы лежат благополучные, мирные земли. Выглянувший из окопа грязный солдат, увидев проезжавший мимо нарядный кортеж, оперся на лопату и грязно выругался громовым голосом, показывая свое отношение к этой декоративной неуместности на фоне его тяжелой работы.

– Я полагаю, губернатор, – сказал однажды без соблюдения формальностей генерал Мастерсон, сидя на коне в любимой позе – забросив одну ногу на луку седла, – что на вашем месте я бы дальше не поехал. Там у нас только линия стрелков. Поэтому мне и приказали поставить здесь большие орудия: у солдат понос начнется, если они начнут их откатывать назад – орудия-то тяжеловаты.

Были основания опасаться, что непосредственный военный юмор и в дальнейшем не будет столь нежным, как легкий дождик, стекающий с гражданских цилиндров. Но губернатор сумел сохранить достоинство.

– Как мне известно, – сказал он сурово, – там находятся некоторые из моих людей – в Десятом полку под командованием капитана Армистида.

– С ним стоит встретиться. Но впереди непроходимые заросли, поэтому советую оставить здесь коня и, – окинув взглядом свиту губернатора, – прочее снаряжение.

Губернатор пошел вперед один. Спустя полчаса он, продравшись сквозь частый кустарник, выросший на болотистой почве, ступил на твердую и открытую землю. Здесь, за ружьями, составленными в козлы, отдыхало почти полроты. На мужчинах и рядом с ними были отличительные атрибуты – ремни, ящики с патронами, рюкзаки и фляги. Некоторые, растянувшись на сухих листьях, крепко спали; другие, разбившись на небольшие группы, болтали о том о сем. Штатский увидел бы в этой картине признаки безалаберности, беспорядка, распущенности, военный – ожидания и готовности.

На некотором расстоянии от солдат на поваленном дереве сидел вооруженный офицер в помятой форме, он заметил появление гостя, к которому, отойдя от одной из групп, подошел сержант.

– Я хотел бы видеть капитана Армистида, – сказал губернатор.

Сержант окинул его внимательным взглядом; ничего не сказав, указал на офицера, взял винтовку и пошел следом за ним.

– Этот человек хочет видеть вас, сэр, – сказал сержант, отдавая честь. Офицер встал.

Только очень наблюдательный человек узнал бы в нем прежнего Армистида. В волосах, бывших каштановыми всего несколько месяцев назад, поблескивала седина. Загоревшее на открытом воздухе лицо прорезали морщины. Длинный синевато-багровый шрам на лбу говорил о сабельном ударе; кожа на одной щеке натянулась и сморщилась от пулевого ранения. Только очень преданная делу Севера женщина сочла бы его красивым.

– Армистид… капитан, – сказал губернатор, протягивая руку, – разве ты не узнаешь меня?

– Я узнал вас, сэр, и отдаю честь как губернатору штата.

Подняв правую руку на уровень глаз, он отбросил ее в сторону и вновь вернул на место. Военный этикет не предусматривает рукопожатий. И штатский отвел руку. Даже если он почувствовал удивление или досаду, лицо его не выдало.

– Эта рука подписала приказ о твоем назначении, – сказал губернатор.

– И эта рука…

Фраза осталась незаконченной. Громкий выстрел донесся с линии фронта, затем еще и еще. Из леса со свистом вылетела пуля и ударила в ближайшее дерево. Солдаты вскочили с земли, и еще до того момента, когда капитан высоким, четким голосом произнес нараспев «Сми-и-рно!», они легли в ряд за стоявшими ружьями. И вновь – теперь побеждая шум нескончаемых выстрелов – прозвучал сильный, нарочито протяжный приказ: «В ру-у-жье!» – сопровождаемый стуком отпираемых штыков.

Со стороны невидимого врага пули сыпались градом, хотя многие летели мимо цели и издавали жужжание, наталкиваясь на сучья и вращаясь в полете. Двое или трое в ряду упали. Несколько раненых вышли, покачиваясь и хромая, из зарослей, отделявших передовые позиции от линии обороны; большинство, не останавливаясь, проследовали дальше, сжав зубы, с побелевшими лицами.

Неожиданно впереди раздался мощный, резкий залп, за которым последовал стремительный выброс снарядов, они проносились где-то наверху и взрывались на краю зарослей, поджигая сухие листья. А среди всеобщего грохота – словно пение парящей в небе птицы – слышались неспешные, монотонные команды капитана, произнесенные без аффекта, без излишней выразительности, мелодичные и успокаивающие, как церковное пение в дни осеннего равноденствия. Знакомые с этим утешительным напевом в моменты неминуемой опасности новобранцы, не прослужившие еще и года, поддавались этим чарам и выполняли свой долг с хладнокровием и точностью ветеранов. Даже выдающийся гражданин, стоявший за деревом и испытывавший то гордость, то ужас, попал под обаяние этого голоса. Его решительность крепла, и он стал отступать, только когда стрелки, получив приказ соединиться с резервом, выбежали из леса, как загнанные зайцы, и встали слева от оборонительной линии, тяжело дыша и благодаря судьбу за возможность немного передохнуть.

III

Как сражался тот, чье сердце не участвовало в битве

Отходя с передовых позиций, губернатор следовал за бегущими ранеными, храбро пробираясь сквозь густые заросли. Его мучила одышка и некоторое смущение. Теперь позади слышались только редкие выстрелы, наступило затишье: враг собирал силы для новой атаки на противника, чьи силы и тактическую диспозицию он плохо представлял. Губернатор почувствовал, что, возможно, его сохранят для страны, и просил помощи у Бога, но, перепрыгивая ручеек, чтобы оказаться на твердой почве, понял, что помощь подвела – он потянул лодыжку. Губернатор не мог более участвовать в поспешном отступлении – он был для этого слишком тучным – и после нескольких болезненных и тщетных попыток не отставать от других сел на землю в отчаянии от своей постыдной беспомощности, ругая военное положение.

Вскоре пальба возобновилась – жужжа, мимо быстро проносились шальные пули. Затем раздались два мощных прицельных залпа, за ними последовали непрерывный шум и грохот, в них различались пронзительные вопли и одобрительные крики бойцов, перебиваемые грохотом рвущихся бомб. Все это сказало губернатору, что небольшая часть Армистида окружена и бой ведется в непосредственном соприкосновении с противником. Раненые, которых он обогнал, обходили его с обеих сторон, их стало заметно больше, к прежним присоединились новые, только что получившие ранение. Бойцы брели поодиночке, по двое, по трое, тех, кто получил серьезное ранение, поддерживали товарищи, но никто не отзывался на его просьбу о помощи, они входили в заросли и исчезали. Стрельба становилась все громче и отчетливее, вскоре раненые сменились военными, которые твердо ступали по земле; иногда они оборачивались и разряжали в невидимого врага всю обойму, затем продолжали отступать, на ходу перезаряжая оружие. Губернатор видел, как двое или трое из них упали и лежали недвижимо. У одного хватило сил, превозмогая боль, предпринять попытку доползти до укрытия. Проходящий мимо боец остановился, чтобы дать очередь, потом взглядом оценил возможности раненого и угрюмо зашагал дальше, вставляя новую обойму.

Во всем происходящем не было ничего героического – никакого намека на воинскую доблесть. Даже сейчас, находясь в опасности, беспомощный штатский человек не мог не сравнить картину боя с пышными смотрами и парадами в свою честь – с блестящими униформами, музыкой, знаменами и маршами. Война была уродливой и отвратительной, его художественная натура не могла смириться с этим отталкивающим, жестоким зрелищем в дурном вкусе.

– Фу! – бормотал он, пожимая плечами. – Это ужасно! Никакого блеска! Где возвышенные чувства, преданность, героизм?..

Где-то совсем близко, со стороны приближающегося врага, послышался четкий, неторопливый, певучий голос капитана Армистида.

– Ост-о-ро-жн-о! Осто-рожно-о! Стой! Огонь!

Среди всеобщего шума раздалось не больше десятка выстрелов, и снова прозвучал пронзительный фальцет:

– Прекратить стрельбу! Отходим… ма-а-рш!

Через несколько мгновений оставшиеся в живых медленно продрейфовали мимо губернатора, все – по правую сторону, они шли с интервалом в несколько шагов, поглядывая на него. Слева, отставая на несколько ярдов, шел капитан. Губернатор позвал его, но тот не услышал. Много мужчин в серой форме вырвались из укрытия, преследуя отступающих, и направлялись они как раз к тому месту, где лежал губернатор, – какие-то неровности почвы заставили их двигаться в этом направлении, стройные ряды превратились в толпу. В решающей схватке за жизнь и свободу губернатор попытался подняться, и тут, оглянувшись, капитан увидел его. Быстро, но с той же четкой растяжкой он нараспев отдавал команды:

– Ст-о-й! – Бойцы остановились и, согласно правилу, повернулись лицом к неприятелю.

– С-о-браться на правом фланге! – И они побежали, нацелив штыки и сгруппировавшись в конце ряда.

– Вп-е-ред! Спасем губерн-а-тора вашего штата! Как можно быстрей… м-а-а-рш!

Только один человек не подчинился этой удивительной команде. Он был мертв. С ликующими криками бойцы бросились вперед, преодолев двадцать или тридцать шагов до цели. Находившийся ближе капитан оказался там первым – одновременно с врагом. По нему сделали с полдюжины неточных выстрелов, а находящийся впереди мужчина – человек атлетического телосложения, без головного убора, обнаженный до пояса – замахнулся на него прикладом ружья, целя в голову. Капитан отбил удар, сломав при этом руку, и вонзил шпагу в грудь великана по самую рукоятку. Тот упал, потянув за собой оружие, и не успел капитан выхватить из-за пояса револьвер, еще один мужчина прыгнул на него, как тигр, сомкнув руки на его горле, и повалил на распростертого губернатора, все еще пытавшегося подняться. Но мужчину мгновенно проткнул штык сержанта федеральной армии, а пинок по каждому запястью ослабил смертельный захват. Когда капитан встал, он оказался позади своих солдат, которые обошли его и теперь яростно сражались с более многочисленным, но не охваченным единым порывом противником. Почти во всех ружьях не осталось патронов, но в гуще схватки их невозможно было перезарядить. Конфедератам не повезло: у большинства из них не было штыков; они дрались дубинками и прикладами ружей. Звуки битвы напоминали тот стук и грохот, что издают схватившиеся рогами быки; то хрустнет раздробленный череп, то кто-то чертыхнется, то раздастся хрип от удара дулом в живот, пронзенный штыком. Упал один из бойцов, и капитан тут же бросился на его место, левая рука капитана безжизненно свисала, в правой он держал заряженный револьвер, стреляя быстро и метко в толпу серых униформ; на место убитых стоящие сзади выталкивали новых, которые, в свою очередь, насаживались на неугомонные штыки. Однако число штыков сокращалось, остались какие-то жалкие полдюжины. Еще несколько минут грязной работы, короткая схватка спина к спине – и все будет кончено.

Внезапно, справа и слева, раздалась оживленная пальба: подошли свежие силы федералов, гоня перед собой те части конфедератов, которые, находясь в центре, были отрезаны от остальных. А за этими новыми и шумными воинами на расстоянии двухсот или трехсот ярдов неясно просматривалась линия фронта!

Перед тем как отступить, серая масса предприняла отчаянный рывок, напала на горстку отставших врагов и, сокрушив неожиданностью, без всякого оружия просто их раздавила, безжалостно растаптывая руки, ноги, тела, шеи, лица, а потом, пройдясь окровавленными ногами по собственным мертвецам, обратилась в бегство. Тем все и кончилось.

IV

Великие чтут великих

Придя в сознание, губернатор открыл глаза и осмотрелся, постепенно вспоминая события дня. Перед ним стоял на коленях мужчина в форме майора, это был военный врач. Его окружали штатские – члены губернаторского штаба, их лица выражали беспокойство в соответствии с занимаемыми постами. Несколько в стороне стоял генерал Мастерсон; говоря с другим офицером, он жестикулировал сигарой.

– Прекрасное сражение – клянусь Богом, сэр, просто великое!

Красота и величие сражения подтверждались аккуратно уложенными в ряд трупами, далее располагались в живом беспорядке раненые, беспокойные, почти без одежды, но основательно забинтованные.

– Как вы себя чувствуете, сэр? – спросил врач. – Раны я не обнаружил.

– Кажется, все в порядке, – ответил пациент, принимая сидячее положение. – Вот только лодыжка…

Врач сосредоточил внимание на лодыжке и разрезал сапог. Все следили за ножом.

При перемещении ноги на земле обнаружилась сложенная бумага. Пациент подобрал ее и небрежно развернул. Письмо было трехмесячной давности и подписано: Джулия. Увидев свое имя, губернатор его прочел. Ничего особенного там не было – просто признание слабой женщины в бессмысленном грехе – раскаяние неверной жены, брошенной любовником. Письмо выпало из кармана капитана Армистида; сейчас губернатор незаметно положил его в свой.

Подъехал адъютант, спешился и, подойдя к губернатору, отдал честь.

– Сэр, сожалею, что вы пострадали, – сказал он. – Командующего не поставили своевременно в известность. Он восхищен вами, и я уполномочен сообщить, что завтра он устраивает в вашу честь большой парад резервных частей. Осмелюсь добавить: если вы сможете присутствовать лично, экипаж командующего в вашем распоряжении.