Текст книги "Словарь имен собственных. Метафизика труб (сборник)"

Она глядела на изваяние, растерянно соображая, что же ей делать. Зная упрямство своей подруги, она понимала, что Плектруда никогда не простит ей, если она осмелится ее спасти.

И хотя говорить было запрещено, она все же рискнула нарушить приказ:

– Плектруда, ты меня слышишь?

Ответа не было.

Это могло означать, что статуя, рассерженная непослушанием снеговика, решила наказать его молчанием. Такая реакция была вполне в ее духе.

Но могло означать и кое-что совсем другое.

Розелину обуревали противоречивые чувства.

Снежный покров стал таким плотным, что уже не исчезал при мигании. Мало-помалу белые хлопья заполнили впадины глазниц.

Сначала дневной свет кое-как проникал сквозь морозное белое кружево, и статуя любовалась алмазным куполом, сверкавшим в нескольких миллиметрах от ее зрачков.

Но вскоре этот саван сделался непроницаемым, и живое надгробие очутилось в полном мраке. Правда, и во мраке таилось волшебство: казалось невероятным, что под ослепительной белизной может царить кромешная тьма.

Постепенно пелена становилась все плотнее.

Статуя почувствовала, что воздух не доходит до нее. Она решила встать, чтобы освободиться из плена, однако снег уже заледенел, образовав твердый кокон, точно соответствующий форме тела, и стало ясно, что скоро эта холодная тюрьма превратится в гроб.

Но пока изваяние было еще живо, оно повело себя как живое существо, а именно – закричало. Отчаянный вопль был приглушен толстым слоем снега, и из-под белого холмика донесся еле слышный стон.

В конце концов Розелина услышала его, бросилась к подруге и вырыла ее из снежной могилы, разбросав голыми руками смерзшиеся комья. Показалось лицо, отливающее синевой, – прекрасное загробное видение.

Ожившая статуя в экстазе воскликнула:

– Было так здорово!

– Почему ты не вставала? Ты же могла умереть!

– Потому что снег заледенел и не отпускал меня.

– Неправда, совсем он не заледенел. Я же разгребла его руками!

– Да? Значит, я слишком ослабела от холода, вот и все.

Она сказала это с такой восхитительной небрежностью, что потрясенная Розелина спросила себя, уж не симулирует ли ее подруга. Но нет, она и вправду вся синяя. Ведь не может же человек так ловко притворяться мертвецом!

Плектруда встала на ноги и благодарно взглянула в небо.

– Это потрясающе – то, что со мной случилось!

– Сумасшедшая! Неужели тебе непонятно, что, если бы не я, ты бы уже была на том свете?

– Да, конечно. Спасибо, ты меня спасла. Так даже еще прекраснее.

– Что тут прекрасного?

– Всё!

Девочка в радостном возбуждении вернулась домой; приключение окончилось тяжелой простудой.

Розелина подумала, что Плектруда еще дешево отделалась. Восхищение подругой не мешало Розелине считать ее слегка тронутой: вечно та превращала свою жизнь в спектакль, вечно ее тянуло к чему-то возвышенному и героическому, к смертельной опасности, от которой могло спасти только чудо.

Розелина так никогда и не избавилась от подозрения, что Плектруда нарочно медлила под снежным саваном; зная характер своей подружки, она понимала, что, если бы та выбралась из-под снега самостоятельно, вся эта история показалась бы ей куда менее захватывающей. В угоду своим эстетическим представлениям Плектруда ждала, чтобы ее спасли. И Розелина спрашивала себя: неужто Плектруда готова была умереть, лишь бы не разрушить свой героический образ?

Разумеется, Розелина не могла бы определить, на чем основаны ее подозрения. Временами она пыталась доказать себе обратное: «В конце концов, она ведь позвала меня на помощь. Будь она действительно сумасшедшей, она бы не закричала».

Но за этим последовали другие весьма странные случаи, которые крайне озадачивали Розелину. Например, когда они вместе ждали автобуса, Плектруда выходила на проезжую часть и не двигалась с места, даже когда мчавшиеся машины чуть не задевали ее. Тогда Розелина силой втаскивала подругу на тротуар. И в этот миг маленькая танцовщица просто сияла от счастья.

Розелина не знала, что и думать. Эти эскапады выводили ее из равновесия.

Однажды она решила не вмешиваться и посмотреть, что из этого выйдет. А вышло вот что.

Тяжелый грузовик несся на Плектруду, которая и не собиралась уходить с дороги. Она не могла его не заметить, это было невозможно. И все-таки не трогалась с места.

И тут Розелина увидела, что подруга смотрит ей в глаза. Однако твердила про себя: «Не подойду, не подойду. Пускай отбежит сама».

Грузовик был уже рядом.

– Осторожно! – завопила Розелина.

Но танцовщица стояла неподвижно, не спуская глаз с подруги.

В последний миг Розелина яростным рывком притянула ее к себе.

Плектруда широко улыбалась от счастья.

– Ты меня спасла! – в экстазе выдохнула она.

– Ты что, спятила? – в бешенстве закричала Розелина. – Грузовик мог запросто сбить нас обеих. Тебе хотелось, чтобы я погибла из-за тебя?

– Нет, – удивленно ответила Плектруда, которая явно не допускала такой возможности.

– Ну тогда не смей больше так делать!

И Плектруда больше никогда так не делала.

Плектруда тысячи раз прокручивала в воображении сцену снегопада.

Ее версия событий коренным образом отличалась от версии Розелины.

На самом деле она так сжилась со своим искусством, что превращала в балет любой, даже самый мелкий эпизод. Законы хореографии гласят, что трагическое начало присутствует буквально во всем: то, что в обычной жизни кажется чудовищно нелепым, не выглядит таковым в опере и тем более в балете.

«Меня занесло снегом в саду, я покоилась на снежной постели, и снег воздвиг надо мною свой храм; я видела, как медленно растут его стены и своды, я лежала, как изваяние, в соборе, возведенном для меня одной, а потом врата его затворились, и за мной пришла Смерть; сначала она была белой и нежной, потом черной и безжалостной, она уже простерла ко мне руки, но в самый последний миг мой ангел-хранитель успел спасти меня».

Что касается спасения, то ему следовало прийти именно в последнюю минуту – так гораздо красивее. Спасение не на пороге смерти – просто дурной тон.

Розелина так и не узнала, что сыграла роль ангела-хранителя.

Плектруде исполнилось двенадцать лет. Впервые день рождения будил в ней смутную тревогу. До сих пор каждый прибавлявшийся год приносил только радость: еще один повод для гордости, еще один героический шаг к будущему – разумеется, прекрасному. Но двенадцать лет – это рубеж, последний неиспорченный праздник.

Плектруда не хотела и думать о надвигавшемся тринадцатилетии. Это звучало ужасно. Мир тинейджеров внушал ей отвращение. В тринадцать лет наверняка начнутся неприятности: томления, недомогания, угри, первые месячные, лифчики – короче, мрак.

Двенадцать лет были последним днем рождения, когда еще можно было не опасаться этих кошмаров отрочества. И Плектруда с радостью провела рукой по своей плоской, как доска, груди.

Потом маленькая танцовщица свернулась клубочком на коленях у мамы. Та обняла ее, обцеловала, нашептала множество нежных словечек, погладила – словом, осыпала теми бесчисленными нежными ласками, которые расточают своим дочкам лучшие из матерей.

Плектруда это обожала. Она сладко жмурилась от удовольствия, думая: никакая любовь не сравнится с материнской. Оказаться в объятиях юноши – нет, это ее совсем не прельщало. Быть в объятиях Клеманс – вот истинное счастье!

Да, но будет ли мама так же сильно любить ее, когда она превратится в прыщавую дылду? Этот вопрос ужаснул Плектруду, но она не осмелилась задать его матери.

С той поры Плектруда начала беречь и лелеять в себе остатки детства, словно богатый землевладелец, который долгие годы владел бескрайними угодьями и вдруг, в результате какого-то бедствия, утратил все, кроме одного жалкого клочка земли. И вот, решив побороть злую судьбу, она начала усердно возделывать эту оставшуюся полоску, вкладывая в свои труды всю душу, все силы и заботливо ухаживая за теми редкими цветами детства, которые еще цвели в ее маленьком саду.

Она заплетала волосы в косички или стягивала в хвостики, носила только детские комбинезоны на бретельках, гуляла, прижимая к груди плюшевого медвежонка, садилась на землю, чтобы завязать шнурки кроссовок.

Ей даже не требовалось принуждать себя: она просто следовала своей натуре и делала то, что ей нравилось, сознавая, что через год это будет уже невозможно.

Такие ухищрения могут показаться странными. Но они вполне естественны для детей или совсем еще юных подростков, которые пристально следят за теми, кто опережает сверстников или, напротив, отстает от них, с восхищением или презрением, в равной степени непостижимыми. Все, кто отклоняется от общего стандарта в ту или иную сторону, навлекают на себя враждебность, презрение, насмешки товарищей либо, что бывает гораздо реже, стяжают славу героев.

Войдите в пятый или четвертый класс и спросите у первой попавшейся девочки, сколько ее одноклассниц уже носят лифчик: вас поразит точность ответа.

В классе Плектруды – а это был уже пятый – некоторые девчонки потешались над ее косичками, причем зубоскалили именно те, кому раньше других пришлось надеть лифчик и получить вместо восхищения полную порцию издевательств; следовательно, можно было предположить, что за их насмешками скрывается зависть к плоской фигурке танцовщицы.

Отношение мальчишек к преждевременно созревшим обладательницам пышных бюстов было двойственным: они вовсю пялились на них, отпуская в то же время едкие штучки. Впрочем, представители мужского пола на всю жизнь сохраняют эту привычку поносить вслух то, что преследует их воображение, рождая самые безудержные похотливые фантазии.

Первые признаки полового созревания появились именно в пятом классе, внушив Плектруде желание искать убежище в утрированной наивности. Она даже не могла внятно выразить свои страхи, знала только, что, если некоторые из ровесников вполне созрели для «этих вещей», ее они ни в коей мере не привлекают. И она неосознанно стремилась оповестить об этом других, бравируя своим детством.

В ноябре классу объявили о приходе нового ученика.

Плектруда любила новеньких. Взять хоть Розелину – разве та стала бы ее лучшей подругой пятью годами раньше, не будь она новенькой? Маленькая танцовщица всегда легко находила общий язык с новичками, робеющими, кто больше, кто меньше, в чужом окружении.

Большинство детей, сознательно или нет, беспощадно третировали вновь пришедших: малейшее своеобразие (привычка чистить апельсин ножиком или восклицать «вот дрянь!» вместо классического «вот дерьмо!») вызывало злорадное хихиканье.

Плектруду же, наоборот, восхищали подобные странности: они внушали ей жгучий интерес этнолога, изучающего нравы экзотического племени. «Чистить апельсин ножиком – это здорово, просто классно!» – объявляла она. Или: «„Вот дрянь!“ – надо же, как интересно!» И она шла навстречу новеньким с щедрым гостеприимством таитянки, встречающей европейских моряков ослепительной улыбкой и гирляндой из цветов гибискуса.

Тяжелее всего приходилось тем, кто поступал в школу в разгар учебного года. Такие оказывались новенькими вдвойне.

Вот почему Плектруда почувствовала к новичку живейшее расположение еще до того, как он вошел в класс. А при виде его лица она просто разинула рот от ужаса и восхищения.

Мальчика звали Матье Саладен. Его посадили на заднюю парту возле батареи.

Плектруда не слышала ни слова из того, что говорил учитель. Ее охватило такое бурное волнение, что стало больно дышать, и это ощущение ей нравилось. Десятки раз она порывалась обернуться, чтобы взглянуть на мальчика. Обычно она не лишала себя этого удовольствия – бесцеремонно разглядывать людей в упор. Но сейчас ей почему-то было страшно.

Наконец раздался звонок на перемену. В обычное время Плектруда сразу подошла бы к новенькому с ободряющей улыбкой. Но на этот раз она не могла сдвинуться с места.

Зато другие не изменили своим привычкам. Раздались шуточки:

– Эй, гляньте на новичка, – он что, во Вьетнаме воевал или еще где?

– Давайте звать его Меченым!

Плектруда почувствовала, как в ней поднимается волна гнева. Ей пришлось сдержаться, чтобы не крикнуть: «Заткнитесь! Этот шрам просто великолепен! Я никогда еще не видела такого потрясающе красивого мальчика!»

Рот Матье Саладена был рассечен надвое длинным вертикальным шрамом, почти зажившим, но ужасающе заметным. Шрам был намного больше тех, что остаются после операции «заячьей губы».

Маленькая танцовщица не сомневалась ни минуты: это, конечно, след от удара саблей! Фамилия мальчика сразу напомнила ей сказки «Тысячи и одной ночи». Плектруда не ошиблась: фамилия новичка действительно имела древнее персидское происхождение. И уж конечно, у такого мальчика должен быть ятаган, которым он наверняка искромсал какого-нибудь крестоносца, явившегося на защиту Гроба Господня. А рыцарь-христианин, перед тем как рухнуть наземь, в последнем коварном и мстительном порыве (ибо Матье Саладен изрубил его на куски, что по тем временам считалось вполне нормальным) рассек ему губы мечом, запечатлев таким образом память об этом сражении на лице победителя.

А лицо было приветливым и невозмутимым, с классически правильными чертами. Благородный шрам только подчеркивал его красоту. Плектруда в немом восторге упивалась охватившими ее чувствами.

– А ты разве не подойдешь познакомиться с новеньким, как все? – спросила Розелина.

Танцовщица поняла, что рискует вызвать насмешки одноклассников. Собрав все свое мужество, она сделала глубокий вдох и с принужденной улыбкой направилась к мальчику.

На ее беду, он в эту минуту разговаривал с мерзким парнем, второгодником по имени Дидье, который крутился возле Матье Саладена, желая похвастаться дружбой с Меченым.

– Здравствуй, Матье, – пробормотала она. – Меня зовут Плектруда.

– Здравствуй, – ответил он вежливо, но сдержанно.

Обычно в таких случаях девочка добавляла к приветствию традиционную фразу: «Добро пожаловать в наш класс!» или «Надеюсь, тебе у нас понравится». Но тут она не смогла вымолвить ни слова. Круто повернувшись, она пошла на свое место.

– Странное имя, а девочка хорошенькая, – заметил Матье Саладен.

– Да брось ты! – усмехнулся Дидье с видом пресыщенного знатока. – Если хочешь девчонку, не связывайся с младенцами. Вон, глянь лучше на Мюриэль – я ее прозвал «буферастая».

– Да, в самом деле, – признал новичок.

– Хочешь, познакомлю?

И, не дожидаясь ответа, он взял мальчика за плечо и подвел к девице с выдающимся бюстом. Танцовщица не слышала, о чем они говорили. Но ей почему-то стало нестерпимо горько.

В ту ночь, что последовала за их встречей, Плектруда приняла следующее решение: «Он создан для меня. Он мой. Он еще не знает об этом, но принадлежит мне. Клянусь, что Матье Саладен будет моим. И не важно когда – через месяц или через двадцать лет. Я дала себе клятву и сдержу ее!»

И она повторяла эти слова долгими часами как заклинание, с твердой уверенностью, которая не скоро посетит ее снова.

Однако на следующий день ей пришлось смириться с очевидностью: новенький не удостоил ее ни единым взглядом. Тщетно она устремляла на него свои великолепные глаза – он ничего не замечал.

«Не будь у него рубца, он был бы всего лишь красив. Но с этим шрамом он просто великолепен», – твердила она себе.

Плектруда и не подозревала, что ее влечение к этой боевой отметине далеко не случайно. Она считала себя родной дочерью Клеманс и Дени, и подлинные обстоятельства ее рождения были ей неизвестны. Не знала она и о чудовищной драме, разыгравшейся при ее появлении на свет.

И все-таки в темном уголке ее сознания, должно быть, остался сгусток этой трагедии, недаром чувство, которое она испытывала при взгляде на шрам мальчика, отзывалось внутри глухой болью, глубокой, как память рода.

Одно утешение: не интересуясь ею, он не интересовался и никем другим. Матье Саладен всегда был настроен ровно и невозмутимо, его мимика была скупой, лицо не выражало ничего, кроме равнодушной вежливости, обращенной ко всем без исключения. Он был высокого роста, очень худой и довольно хрупкого сложения. В глазах читалась мудрость много страдавшего человека.

Когда его о чем-нибудь спрашивали, он какое-то время размышлял и всегда отвечал в высшей степени разумно. Плектруде еще не приходилось видеть такого рассудительного мальчика.

Он не проявлял особых дарований, хотя и не отставал ни по одному предмету. Учился средне, не привлекая к себе внимания.

Маленькая танцовщица, которая годами была круглой двоечницей, восхищалась этим. Хорошо еще, что она пользовалась симпатией и некоторым уважением у одноклассников, иначе ей было бы гораздо труднее выносить реакцию на ее ответы.

– Откуда вы взяли эту чушь? – удивлялись ошарашенные преподаватели, слушая, что она несет.

Плектруда могла бы сказать им, что поступает так не нарочно. Но она чувствовала, что этим только осложнит дело. Уж если она вызывает хохот у всего класса, пусть лучше думают, что это намеренно.

Учителям казалось, что ей нравится потешать окружающих. А все было как раз наоборот. Когда ее околесица вызывала общее веселье, ей хотелось провалиться сквозь землю.

Вот один пример из многих: в школе изучали исторические памятники Парижа; Плектруду спросили, что находится рядом с Лувром. Следовало ответить: «Триумфальная арка Каррузель»; девочка же объявила:

– Триумфальная карусель.

Класс встретил ее слова аплодисментами, с восторгом публики, приветствующей любимого комика.

Плектруда ужасно растерялась. Она обратила взгляд на Матье Саладена: тот смеялся от души и совсем не зло. Плектруда вздохнула – облегченно и разочарованно: облегченно, потому что могло быть и хуже, разочарованно, ибо мечтала произвести совсем другое впечатление.

«Если бы он увидел, как я танцую!» – думала она.

Увы, раскрыть перед ним свой талант было невозможно. Ведь не подойдешь же к нему первой и не объявишь с места в карьер: я, мол, лучшая танцовщица в балетной школе, будущая звезда!

В довершение несчастья новичок водил дружбу с одним только Дидье. А на этого паскудника нечего было и рассчитывать: плевать он хотел на Плектруду и на балет, его интересовали только порножурналы, футбол, сигареты да пиво. Будучи на год старше всех остальных, он изображал из себя взрослого, утверждал, что уже бреется (не очень-то в это верилось), и хвастался успехом у девчонок четвертого и третьего классов.

Непонятно, что хорошего находил Матье Саладен в этом кретине. А впрочем, ясно было, что он ничего и не ищет: просто общается с Дидье, потому что тому охота хвастаться своей дружбой с ним. Нужен ему этот переросток, как прошлогодний снег. Не мешает, и ладно.

Однажды, сделав над собой нечеловеческое усилие, Плектруда все же решилась заговорить на переменке со своим кумиром. Она надумала спросить, кто его любимый певец.

Он вежливо ответил, что ему никто из певцов не нравится и поэтому он сам организовал рок-группу с несколькими друзьями.

– Мы собираемся в гараже у моих родителей и сочиняем такую музыку, какую хотели бы слушать.

Плектруда чуть не упала в обморок от восхищения. Она была слишком влюблена и не смогла высказать то, что вертелось на языке: «Хотела бы я посмотреть, как вы играете, ты и твоя группа».

Итак, она смолчала, и Матье Саладен решил, что ей это неинтересно и не пригласил в свой гараж. Сделай он это, Плектруда не потеряла бы напрасно семь лет. Причина пустяковая, а последствия серьезные.

– А тебе какая музыка нравится? – спросил мальчик.

О, ужас! Плектруда еще находилась в том возрасте, когда дети слушают любимую музыку родителей. Дени и Клеманс обожали старую французскую песню: Барбарá, Лео Ферре, Жак Брель, Серж Реджани, Шарль Трене, – назови она хоть одно из этих имен, это был бы прекрасный и достойный ответ.

Но Плектруде вдруг стало стыдно: «Мне двенадцать лет, а я до сих пор слушаю то, что подсовывают старшие! Ни в коем случае нельзя называть эти имена, он сразу поймет, что это любимая музыка моих предков».

Увы, она и понятия не имела об исполнителях конца семидесятых. Ей было известно лишь одно имя, его-то она с перепугу и выпалила:

– Дейв[7]7
  Дейв – французский эстрадный певец.


[Закрыть].

Матье Саладен отреагировал не то чтобы зло, он просто расхохотался. «Нет, эта девчонка и вправду умора!» – подумал он.

Плектруда могла бы извлечь пользу даже из этого смеха. Но, на свою беду, она расценила его как оскорбление. Круто повернувшись, она ретировалась. «Никогда в жизни больше не заговорю с ним!» – решила она.

И начался период полнейшего упадка. Школьные неуспехи из просто скверных превратились в катастрофические. Даже репутация гения, сеявшая панику среди учителей, больше не спасала от позора.

Плектруда сжигала за собой мосты: казалось, она откровенно стремится к исключению из школы. С веселым отчаянием она шла напролом, устанавливая рекорды неуспеваемости.

Она несла дикую чушь – не для того, чтобы позлить учителей, просто перестала сдерживать себя. Будь что будет, теперь ей все равно; пускай ее считают тупицей и лентяйкой, отныне она станет говорить лишь то, что подсказывают ей тупость и лень. Она вовсе не стремилась привлекать к себе внимание (хотя, если честно, оно ее радовало), ей хотелось, чтобы ее изгнали, отвергли, выбросили из общества сверстников как инородное тело, да она таким и была.

Одноклассники, разинув рты от восхищения, слушали ее чудовищные ответы – по географии: «Нил берет начало в Средиземном море и никуда не впадает»; по геометрии: «Прямой угол кипит при девяноста градусах»; по грамматике: «Причастие прошедшего времени согласуется с женщинами, если среди них нет мужчин»; по истории: «Людовик XIV стал протестантом, когда женился на Эдите Нантской»[8]8
  Людовик XIV отменил в 1685 г. Нантский эдикт (1598), утвердивший во Франции права протестантов при Генрихе IV.


[Закрыть]; по биологии: «Кошка обладает брачным нюхом и ночным слухом».

Нужно сказать, что девочка разделяла восхищение окружающих. И в самом деле: изрекая всю эту чепуху, она не уставала дивиться бесконечному богатству своего воображения, позволявшего изобретать подобные сюрреалистические перлы.

Что касается других учеников, то они были убеждены, что поведение Плектруды – чистая провокация. Всякий раз, как ее вызывали к доске, одноклассники внимали ей, затаив дыхание и восторгаясь великолепной уверенностью, с какой она отрабатывала свои номера. Они полагали, что она поставила себе целью надсмеяться над школьным образованием, и восхищались ее храбростью.

Вскоре ее слава перешагнула пределы класса. На переменах вся школа сбегалась к дверям пятого, желая узнать, «что еще отмочила Плектруда». Ее подвиги у доски передавались из уст в уста, как героический эпос.

И все в один голос твердили:

– Ну дает! Это уж слишком.

– Ну ты даешь! Тебе не кажется, что это уж слишком? – спросил Дени, раскрыв ее табель.

– Я больше не хочу ходить в школу, папа. Это не для меня.

– Даже не надейся, и слушать не буду!

– Я хочу быть танцовщицей в Парижской опере.

Разумеется, Клеманс только этого и ждала.

– Плектруда права! – сказала она.

– Ты еще ее защищаешь?

– Конечно защищаю! Наша Плектруда – прирожденная балерина. Ей пора всецело посвятить себя танцу. Зачем ей тратить время на какие-то причастия?

И в тот же день Клеманс позвонила в балетное училище при Парижской опере.

Педагоги балетной школы, где училась Плектруда, с энтузиазмом поддержали эту инициативу:

– Мы очень надеялись, что вы примете такое решение! Она создана для танца!

И выдали родителям рекомендательные письма, в которых о девочке говорилось как о будущей Павловой.

Ее вызвали в Оперу для вступительного экзамена. Клеманс завизжала от восторга, получив это извещение, хотя оно ровно ничего не значило.

В назначенный день мать и дочь сели в пригородный поезд, идущий из предместья в центр города. Когда они подходили к училищу, сердце Клеманс стучало еще сильнее, чем у девочки.

Две недели спустя их известили официальным письмом, что Плектруда принята в училище. Это был счастливейший день для ее матери.

Плектруда знала, что занятия в училище начнутся в сентябре и что ей, как и другим воспитанницам, предстоит жить в интернате. Девочка грезила об этом во сне и наяву. Перед нею открывалось великое будущее.

А пока что был еще апрель. И Дени настоял, чтобы она окончила пятый класс, притом с хорошими отметками.

– Тогда ты сможешь сказать, что сдала экзамены за коллеж[9]9
  Имеется в виду неполное среднее образование.


[Закрыть].

Девочка сочла эту родительскую уловку смехотворной. Однако из любви к отцу она напрягла все силы и добилась сносных результатов. Теперь все относились к ней вполне доброжелательно.

Вся школа знала, почему Плектруда уходит, и ею гордились. Даже те преподаватели, для которых она была истинным кошмаром, объявляли, что всегда чувствовали «исключительную одаренность» этой девочки.

Классные руководители хвалили ее за обходительность, подавальщицы в столовой – за отсутствие аппетита, учитель физкультуры (предмета, в котором маленькая танцовщица славилась своей неуклюжестью) превозносил ее гибкость и хрупкое сложение; самое удивительное, что те из учеников, кто ненавидел ее еще с приготовительного класса, теперь хвастали дружбой с ней.

Увы, единственный человек, которого Плектруда мечтала поразить своим успехом, ограничился вежливым одобрением. Знай она Матье Саладена чуть лучше, она бы поняла, отчего его лицо так бесстрастно.

На самом деле он думал: «Черт возьми! Я-то надеялся, что у меня впереди еще целых пять лет, чтобы достичь своей цели. А теперь она уйдет и станет звездой. И я больше никогда не увижу ее, это уж точно. Дружи я с ней раньше, я бы нашел предлог для дальнейших встреч. Но мы никогда не были дружны, – не стану же я кривляться, как эти придурки, которые притворяются, будто обожают ее – теперь, когда узнали, что ее ждет».

И в последний школьный день Матье Саладен холодно попрощался с Плектрудой.

«Хорошо, что я ухожу из коллежа, – вздохнула танцовщица. – Я больше не буду с ним видеться и, может, перестану думать о нем. А ему все равно, есть я или нет».

Этим летом семья никуда не поехала на каникулы: учеба в балетном училище стоила дорого. В квартире непрерывно трезвонил телефон: соседи, родственники, коллеги и знакомые – все напрашивались в гости, все жаждали полюбоваться юной звездой.

– И вдобавок красавица! – восторгались они при виде Плектруды.

А Плектруда не чаяла сбежать в интернат, чтобы избавиться наконец от этих надоедливых зевак.

Стараясь чем-то занять себя, девочка вновь возвращалась мыслями к своей неразделенной любви. Взобравшись на вишню в саду, она обхватывала руками ствол, закрывала глаза, и ей чудилось, будто она обнимает Матье Саладена.

Но стоило ей открыть глаза, как она понимала, насколько все это глупо. В ярости Плектруда говорила себе: «Какое идиотство – дожить до двенадцати с половиной лет и нравиться кому угодно, только не Матье Саладену!»

По ночам, лежа в постели, она выдумывала еще более захватывающие истории: вот, например, ее вместе с Матье Саладеном заключили в бочку и швырнули в Ниагарский водопад. Бочка разбивается об острые утесы, кто-то из них – он или она – ранен или потерял сознание, и второй должен его спасать.

Каждая из версий имела свои преимущества. Когда спасать нужно было Плектруду, она с замиранием сердца представляла, как Матье ныряет в бешено кипящий поток, заключает ее в объятия и, вытащив на берег, делает искусственное дыхание; когда же Матье разбивался о камни, она выносила его из воды и губами осушала струившуюся из ран кровь, с радостью думая о новых шрамах, которые сделают его еще прекраснее.

В конце концов девочку пронзала острая дрожь желания, от которой темнело в глазах.

Плектруда ждала начала занятий как освобождения. Но, переступив порог училища, она оказалась в тюрьме.

Девочка знала, что в балетном училище царит железная дисциплина. Однако то, что она там увидела, превзошло наихудшие опасения.

В любом окружении Плектруда выделялась своей худобой. В училище же ее определили в категорию «нормальных». А тех, кого здесь называли худыми, за стенами интерната посчитали бы просто скелетами. Что же касается девочек, которые, по обычным меркам, обладали стандартными пропорциями, то в училище они носили презрительную кличку «жирные коровы».

Да и первый день занятий уместно было бы назвать бойней. Тощая старая дама, похожая на продавщицу в мясной лавке, пристально оглядела новеньких, как куски мяса, потом разделила их на три группы и произнесла следующую речь:

– Худышки – молодцы, так и держитесь дальше. Нормальные – куда ни шло, но знайте, что я взяла вас на заметку. А вы, жирные коровы, либо похудеете, либо вылетите отсюда, толстозадым тут делать нечего.

Это любезное приветствие было встречено злорадным хихиканьем «худышек». Вид у них был как у смеющихся скелетов. «До чего же они мерзкие», – подумала Плектруда.

Одна из «жирных коров» – хорошенькая девочка абсолютно нормальной комплекции – заплакала навзрыд. Злобная старуха тут же окрысилась на нее:

– Это еще что за сопли! Если хочешь объедаться сладостями под крылышком у мамочки, никто тебя здесь не держит!

Затем «живое мясо» обмерили и взвесили. Плектруде через месяц должно было исполниться тринадцать, при этом ее рост был метр пятьдесят пять, а вес сорок килограммов – крайне мало, если учесть, что все они ушли в мышцы, как у всякой уважающей себя балерины; тем не менее ее строго предупредили, что она достигла «максимума, который нельзя превышать».

Этот первый день в училище точно ножом отрезал маленьких танцовщиц от детства: еще вчера к их телу относились как к нежному цветку, который берегут и лелеют, чьему росту радуются, видя в нем чудесное явление природы, залог прекрасного будущего; семья была садом, где они неслышно росли в холе и неге. И вдруг их грубо, с корнями, вырвали из родной влажной почвы и швырнули в иссохшую пустыню, где острый взгляд восточной флористки вмиг определял, что такой-то стебелек нужно удлинить, а такой-то корешок обстругать и что, хочешь не хочешь, из них сделают то, что нужно, – для этого есть старые испытанные приемы.

Здесь в глазах взрослых не было ни капли доброты, они блестели холодным блеском скальпеля, отсекающего последние детские припухлости. Девочки одним махом перелетели через века и пространства, угодив из Франции конца второго тысячелетия в средневековый Китай.

Мало сказать, что в училище царила железная дисциплина. Дрессировка воспитанниц длилась с раннего утра до позднего вечера, если не считать перерывов на еду, не заслуживающую этого названия, да коротеньких общеобразовательных уроков, во время которых ученицы так блаженно расслаблялись, что им было не до умственной работы.

При таком режиме моментально похудели все, даже самые тощие. Последние безмерно радовались этой удаче, вместо того чтобы встревожиться, как сделал бы на их месте любой здравомыслящий человек. Они считали, что худобе нет и не может быть пределов.