Текст книги "Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком"

Пораженные присяжные единодушно вынесли вердикт о невиновности подсудимой, и Окассен сдержал слово: Кармен Эвело получила место поварихи в Плювье. Положение завидное, а работы немного: стряпать было почти что нечего. Без преувеличения, Невили жили на сухом хлебе с водой. Раз в месяц Кармен готовила роскошные птифуры для пышных garden-parties. У нее сердце разрывалось при виде четырех детей, которые едва не падали в обморок, глядя на запретные для них канапе.

На приемах гости восхищались стройностью хозяев. Окассен, не моргнув глазом, говорил:

– Худоба Невилей. Кровь не лжет.

Это заявление опровергали портреты дородных и жирных предков на стенах каждой комнаты, но его это не смущало.

У Анри, однако, осталось восторженное воспоминание об этих светских раутах, потому что после ухода гостей детям позволялось наброситься на остатки. Это был их пир.

До восемнадцати лет он ел яйца, рыбу и ветчину только на канапе раз в месяц. Эта пища казалась ему царской, снилась по ночам.

В ушах у него до сих пор стоял голос Луизы:

– Возьми себе лососину и ветчину, а мне оставь яйца, я их больше всего люблю!

Еще долго после ее смерти он сохранял привычку оставлять канапе с яйцами, предназначенные старшей сестре, чувствуя себя ее вдовцом.

В восемнадцать лет Анри уехал изучать право в университете Намюра. В столовой он обнаружил, что можно до отвала наесться кушаньями, о существовании которых он прежде не ведал, и теперь не отказывал себе в этом удовольствии. Однокашники смотрели на него с презрением:

– Как ты можешь жрать это дерьмо, им бы даже собаки побрезговали?

Но Анри было плевать. Не испытывать больше постоянного голода – ради этого стоило потерпеть насмешки. Именно в эту пору он наел кругленькое брюшко. Так оно у него и осталось.

В дальнейшем сколько раз ему приходилось слышать от посторонних:

– Вы-то никогда не голодали, откуда вам знать, до чего может довести нужда…

Невиль на это не отвечал. Окассен никогда не простил бы ему, открой он правду. Смерть Луизы семья объяснила скоротечным менингитом. У менингита было то преимущество, что он не предполагал нищеты, в отличие от неназываемой болезни.

Во время этой последней бессонницы граф заново пережил все это, вплоть до искушения ненавистью.

«Кого ненавидеть? Отца, замок? Кто кем владел? Кто убил мою сестру? Мой отец был продуктом своей среды, он не мог вообразить другой жизни, кроме той, для которой его воспитали. Подростком я проклинал его, но и сам не выбрал иного пути. Я сделал лучшую карьеру, моя семья не знала нищеты – однако же, по примеру Окассена, я всегда вел себя так, будто цель жизни состоит в том, чтобы принимать себе подобных».

Его отец, угрюмый, молчаливый, раздражительный, становился во время приемов разговорчивым и красноречивым, расточал улыбки и любезности; его забитая мать вдруг превращалась в светскую женщину, изящно одетую и блистающую хорошими манерами. В детстве за все это он обожал garden-parties. Как и Луиза, называвшая их шальными днями.

Она забиралась утром к братишке в кровать и говорила:

– Просыпайся, сегодня шальной день. Я надену мое красивое платье, а ты твой шикарный костюмчик, мама меня причешет. Будут свечи, и цветы, и музыка, я буду принцессой, а ты принцем. А когда гости уйдут, мы поедим самых вкусных вещей на свете!

Анри унаследовал от Окассена искусство принимать гостей, то есть превращать простое светское событие в искрометную феерию, когда на несколько часов каждый становился великим человеком, каковым по нелепым причинам не был в повседневной жизни.

Часто бывая в гостях, Невиль быстро убедился, сколь редок этот дар: за немногими исключениями, знатные семьи принимали плохо. Вы оказывались зажаты в толпе в душной гостиной среди стариков с крашеными волосами и шумных дамочек, вам приходилось толкаться, чтобы получить бокал сомнительного вина или кусочек хлеба и картонную тарелку, которую не хотелось наполнять банальными закусками, а уж людей вы встречали, с какими зазорно и поздороваться.

Не случайно garden-party в Плювье была важнейшим светским событием бельгийских Арденн со столь давних пор: на один воскресный вечер становилось возможным поверить, что вы принадлежите к химерическому кругу, который именуется знатью, что дивные строки «О замки, о смена времен!»[5]5
  Строка из стихотворения Артюра Рембо, перевод Н. Яковлевой.


[Закрыть] имеют смысл, что жизнь – это танец, полный изящества, с прекрасными незнакомками, чьи крошечные ножки едва касаются травы садов.

Сам он, не будучи таким двуликим, как его отец, знал, что прием гостей – его сильная сторона: он не был больше не в меру чувствительным человеком, страшившимся поговорить с собственной дочерью, он становился графом Невилем, всеми уважаемым аристократом, блестящим собеседником с изысканными манерами и искрометным юмором, хозяином, способным расположить к себе даже самых норовистых гостей.

Он хорошо принимал гостей, потому что любил принимать.

Он знал, однако, как ужасен бывает незадавшийся вечер, какой скандал может вызвать присутствие гостя, не совместимого с духом места. Но когда задуманная гармония свершалась, Невиль испытывал несказанное счастье хореографа, который смотрит свой балет, смешавшись с танцующими, в восторге оттого, что удалось сотворить красоту там, где роду человеческому свойственно лишь первобытное насилие.

Надо ли было отменить garden-party по причине предсказанного убийства? Невозможно. Тем более немыслимо, что это будет последний прием, который устроит граф. Нельзя принимать гостей, не имея места ad hoc[6]6
  Для этого (лат.).


[Закрыть]: Плювье был для этого идеален, как и «Равенстайн». Отныне Невиль будет лишен своих подмостков. Вряд ли он станет принимать в Добродее, жалком домишке с убогим садиком.

Garden-party 4 октября 2014 года будет его последним шедевром. Подобно кинорежиссерам, которые с помпой сообщают, что после вышедшего нового фильма не будут больше снимать, граф хотел, чтобы это событие запомнилось.

«Увы, если ты убьешь на приеме гостя, то и вправду достигнешь желаемого, и это будет последняя garden-party, потому что потом ты надолго сядешь в тюрьму». Перспектива заключения волновала его куда меньше, чем нарушение этикета.

Вдруг его осенила идея, показавшаяся ему замечательной: достаточно уже сейчас выбрать, кого он убьет. Ну да! Когда принимаешь сотни человек, не все нравятся тебе одинаково. Иных даже ненавидишь и порой представляешь себе их кончину с наслаждением.

Эта спасительная перспектива так его обрадовала, что он вскочил и закружился в танце. «Я откопаю топор войны», – подумал он.

Тем временем встало солнце. Плювье показался ему прекрасным, как никогда.

«Моя самая давняя любовь, последний праздник, который я тебе подарю в царствие твое, войдет в историю», – шепнул граф замку.

Он вернулся в дом, приготовил завтрак и отнес его на подносе своей супруге, которая еще спала.

– Ты лучший из мужей, – сказала она с улыбкой.

– Я хочу стать еще лучше, дорогая. Скажи, есть ли среди наших гостей четвертого октября кто-то, кому бы ты желала смерти?

– Ты хочешь отказать гостю, любимый?

– Наоборот.

Александра села в постели и налила себе чашку кофе.

– Когда мы были на вечере у Вутерсов в прошлом месяце, Шарль-Эдуард ван Иперсталь имел наглость сказать мне, что я еще красива. Этого «еще» я не могу ему простить.

– Какой хам!

– Ты пригласил Шарля-Эдуарда?

– Разве можно было его не пригласить?

– Ну вот тебе и ответ.

Анри уселся в своем кабинете и просмотрел список приглашенных на прием. Были там люди, которых он от души ненавидел. Он, как истинный рыцарь, держал в уме предложение жены, однако Шарль-Эдуард ван Иперсталь казался ему скорее симпатичным в сравнении со всякими там Жерарами де Мальмеди-Строанжами или ван Стенхистами де Бусхерами.

Он пометил галочкой каждое имя, которое было ему неприятно. Потом, окинув взглядом результат, насчитал двадцать пять отвратительных субъектов. Это показалось ему мало. «Я рожден любить, не ненавидеть»[7]7
  «Я рождена любить, не ненавидеть» (Софокл. Антигона. Перевод С. Шервинского и Н. Познякова).


[Закрыть], – подумал он, с удовольствием перефразируя «Антигону» Софокла в таком контексте.

Из этих двадцати пяти человек ему надо было выбрать самого одиозного. Этого титула удостоился Клеофас де Тюинан.

Убить Клеофаса!!! Каким это станет для него облегчением! Клеофас де Тюинан долго был казначеем клуба «Равенстайн», что делало его присутствие неизбежным на всех светских раутах Невиля. Подспудное соперничество всегда существовало между ним и Анри, на чье место он метил, но никогда не смог бы занять, ибо они были ровесниками. Клеофас говорил в нос, что придавало каждому его слову насмешливую интонацию, хотя за ним не водилось никакой склонности к подтексту. Если его пытались подколоть по этому поводу, он утверждал, что у него аденоиды. Так что над ним нельзя было даже посмеяться, что делало его еще более ненавистным.

Если он убьет Клеофаса, его жизнь обретет смысл. Он не совершил ничего недостойного, но и ничего выдающегося тоже не совершил. Убийство Клеофаса де Тюинана на последней garden-party в замке Плювье станет блистательным завершением победы хорошего вкуса и изыска над духом корысти и зависти.

Все будут говорить: «Граф Невиль, о да, Анри Невиль, тот, кто отправил ad patres[8]8
  К праотцам (лат.).


[Закрыть] омерзительного Клеофаса де Тюинана на пышном празднике!» Замечательно, не правда ли, обеспечить этому убийству такой резонанс? Лучше, чем убрать кого-то мелочно, тайком, без блеска, как будто страшась последствий.

Он, тревожившийся прежде о том, как пойдет его жизнь, когда он поселится в Добродее, почувствовал себя свободным от этого лилипутского будущего. Состоится суд, его посадят в тюрьму. Александра станет его навещать, любящая, как никогда. Надо было признаться, до сих пор его чувство было сильнее. Она, конечно, любила его, но ему хотелось, чтобы она изнемогала от любви, и вот он, случай этого добиться, ему так и виделась трепещущая Александра в комнате для свиданий.

Но как убить Клеофаса? Анри вспомнил об охотничьем ружье Окассена, которое он спрятал на чердаке в угловой башне. Он помчался туда – длинноствольный карабин двадцать второго калибра лежал на месте, заряженный. Отец научил его стрелять. «Охота – занятие для дворянина», – говорил он. Но миролюбивый Анри никогда не охотился.

«Во время приема я поднимусь сюда и через бойницу прицелюсь в голову Клеофаса». Ошибки быть не могло: после нескольких бокалов шампанского Клеофаса обычно мучила отрыжка и он удалялся в сторонку от компании. Этим и собирался воспользоваться Анри, чтобы выстрелить в бывшего казначея.

В нарастающем упоении, усугубленном бессонницей, подступающей старостью и чувством нереальности происходящего, его бедный мозг находил этот план великолепным.

Он покинул башню и, встретив Александру в анфиладе гостиных, обнял ее с особым пылом.

Орест Невиль, двадцати двух лет от роду, должен был унаследовать титул после смерти отца. В глазах бельгийской знати это был идеальный зять – красивый, высокий, худощавый, наделенный рядом достоинств, как то: диплом инженера, совершенная вежливость, правильная речь и добрый нрав, приправленный склонностью к беззлобной насмешке.

Электра Невиль, двадцати лет, была самой завидной партией в избранном кругу: очаровательная, стройная, грациозная, улыбчивая, веселая, в числе достоинств диплом филологического факультета, искрометный юмор и подлинный гений кулинарии – ей случалось проводить дни и ночи в кухне замка, чтобы выстроить греческий храм из меренг или цистерцианское аббатство из сахарной глазури.

Как будто всех этих добродетелей было мало, Орест и Электра обладали необычайным качеством, усиливавшим их блеск: они лучше всех в Бельгии танцевали вальс. Их приглашали на все балы знати и во все танцклассы, где они служили примером. «Никто не ведет с такой изящной твердостью, как Орест, никто не вальсирует с такой пикантной грацией, как Электра», – говорил учитель новичкам. Пара брат – сестра любила, надев красивые наряды, вальсировать до самого утра в антверпенских дворцах или брабантских усадьбах.

Даже в свете предстоящей продажи Плювье Орест не стал котироваться ниже. «В день, когда этот юноша женится, девушки из высшего общества облачатся в траур», – твердили все. Он один, казалось, не замечал всеобщего внимания и был скромен, что придавало ему редкостное обаяние.

Что до Электры, ее окружала аура столь необычайного шарма, что выглядела она почти недосягаемой. Она тоже единственная как будто не понимала, сколь шокирующей может быть ее чрезмерная красота: с бесконечно длинными волосами цвета каштанового меда, фигурой балерины и лицом мадонны, она казалась скорее феей, чем девушкой на выданье.

Стало быть, Орест и Электра были еще не связаны брачными узами. В двадцать с небольшим что может быть естественнее? Но на праздниках они обычно пребывали в одиночестве. Юноши и девушки обращались к Серьёзе, достаточно невзрачной, чтобы служить наперсницей, и говорили ей: «Твоя сестра!» или «Твой брат!» – с душераздирающими интонациями.

Серьёза отвечала: «Она вас ждет» или «Он вас ждет», а ее не слушали. Она сама была самой горячей поклонницей своего брата и особенно сестры. Больше всего на свете она любила присутствовать при сборах Электры на бал, а та охотно позволяла сестренке смотреть на себя, пока наводила красоту. Когда произведение искусства было завершено, она поворачивалась к Серьёзе, а та говорила:

– Выходи за меня замуж.

– Ты одна просишь моей руки.

– Ты слепа, Электра. Все без ума от тебя и не смеют к тебе подойти.

– Почему?

– Потому что ты идеальна, а они заурядны. Я наблюдала за ними. Они запросто ухаживают за девушками, которых и хорошенькими-то не назовешь. Они донимают меня дрожащими голосами, лепеча комплименты в твой адрес, а потом – хвать какую-нибудь проходящую мимо Мари-Астрид или Анн-Соланж.

– Что же ты мне посоветуешь?

– Выходи за меня.

С Орестом дело обстояло иначе, потому что проявлять инициативу полагалось ему. Когда он знакомился с девушкой, та моментально глупела – либо и без того была глупа, либо так действовал на нее шарм молодого человека. Вальсируя с Электрой, он говорил ей:

– Ты не только красивее всех, ты и всех умней. Выходи за меня замуж.

– Кроме брата и сестры, никто не хочет на мне жениться.

– Нам бы пожениться всем втроем.

– Я не уверена, что Серьёза захочет тебя в мужья, мой бедный Орест.

– Я и сам не уверен, что хочу ее в жены.

– Только не надо злословить о моей сестренке.

– Как жаль, что она не дурнушка! Хоть характер бы был!

– Прекрати. Характера у нее на двоих хватит.

– Никогда бы не подумал.

– По крайней мере, ты признаешь, что она не дурнушка.

– Но и не красавица.

– Ей всего семнадцать лет.

– Ты в шестнадцать уже была убийственно красива.

– Однажды Серьёза нас удивит.

– Ты хочешь сказать, что однажды она перестанет выглядеть отсутствующей?

– Когда она со мной, она так не выглядит.

– Она не может прожить с тобой всю жизнь.

– Откуда тебе знать?

– Перестань, можно подумать, ты неликвидный товар.

Электра думала, что не отказалась бы поселиться вместе с Серьёзой. В те считаные разы, когда ей брезжил флирт с каким-нибудь Жеан-Себастьеном или Пеллеасом, она думала, что умрет от скуки. С сестренкой же ей всегда было весело и интересно. Она, как и все, заметила, что Серьёза коренным образом изменилась в двенадцать с половиной лет, но считала ее такой же замечательной, как и прежде.

Замысел, который с утра воодушевил графа Невиля до упоения, после обеда показался ему сомнительным. Что Клеофас заслуживал смерти, ни для кого не было тайной. Но убить на garden-party! И как он мог надеяться снискать этим восхищение Александры?

Для очистки совести он позвонил Эврару Шверингену, который знал все, абсолютно все об истории бельгийской аристократии с 1830 года.

– Дорогой Эврар, мне нужны твои познания. Есть ли прецедент в плане убийства на светском приеме в нашей среде?

– Есть, и много. Я не могу перечислить все, дорогой Анри.

– Немаловажная деталь: речь идет о случае, когда убийцей был тот, кто принимал?

– Конечно. Князь де Ретор-Каросс убил герцога де Муаланвеза на коктейле, устроенном князем в честь дня рождения короля, баронесса де Бернах убила виконтессу де Ламберти на благотворительном балу, который она давала в своем поместье, и так далее. Таких случаев тоже предостаточно. Реже бывает, что гость убивает хозяина: это труднее оправдать. Тогда как если хозяин убьет гостя, все это поймут.

– Ты хочешь сказать, что не было последствий?

– Что ты себе вообразил? Закон суров, но справедлив, разумеется.

– Я имею в виду общественное мнение. Как наш круг обошелся с этими убийцами?

– Наш круг все прекрасно понял и продолжал принимать их и их родных.

– Как можно принимать людей, которые в тюрьме или на эшафоте?

– Посылая пригласительные карточки на их имя.

Ошарашенный Анри помолчал.

– Еще один вопрос, – снова заговорил он. – Были ли названные тобой убийства предумышленными?

– Разумеется, нет.

– Почему разумеется?

– Будь они предумышленными, в нашей среде это сочли бы неприемлемым. Убить гостя в порыве гнева – в этом есть класс, есть шик. Замыслить же убийство гостя – значит доказать наигрубейшим образом, что ты пренебрегаешь искусством принимать гостей.

– Значит, ты не можешь назвать мне ни одного случая?

– В нашей среде? Ты бредишь, дорогой Анри.

– Может быть, в одном из упомянутых тобой случаев имелся скрытый умысел?

– Умысел невозможно скрыть. Убийство выглядит совсем иначе, когда его замышляют заранее.

– Итак, что же будет, если один из нас убьет гостя умышленно?

– Ты знаешь это не хуже меня: он выпадет из нашего общества. Ни он, ни его близкие больше не будут гостями на наших приемах.

Невиль был ошеломлен жестокостью подобной кары.

– Но к чему твои вопросы, дорогой Анри?

– Как ты знаешь, в это воскресенье я даю garden-party и замышляю убийство, дорогой Эврар.

– Узнаю тебя. До воскресенья, дорогой друг, буду рад тебя видеть.

Невиль повесил трубку, закрыл лицо руками и поставил крест на убийстве Клеофаса де Тюинана.

«Я вернулся к исходной точке. Что за положение! Какой кошмар!»

В возрасте восьми лет Анри задал своему отцу ужасный вопрос. Он не спросил: «Дед Мороз – это папа и мама?» Не спросил: «Откуда берутся дети?» Вопрос был куда серьезнее: «Папа, быть знатным – что это такое?»

Окассен обратил на него пронзительный взгляд:

– А как по-твоему, сынок, что это значит?

– Я не знаю.

– Подумай.

– Жить в замке? – отважился мальчик.

– Нет, что ты! – ответил отец с презрением.

Униженный мальчик подумал, почему же в таком случае они готовы положить зубы на полку, лишь бы жить в Плювье.

– Подумай еще! – приказал Окассен.

– Быть из хорошей семьи?

– Этого недостаточно.

Анри опустил голову, совсем смешавшись.

А отец, помолчав, изрек грозным голосом:

– Быть знатным, сынок, это не значит, что у тебя больше прав, чем у других, это значит, что у тебя гораздо больше обязанностей.

Мальчик ушел, перепуганный. Он свернулся клубочком в своей кровати, твердя, как мантру: «Быть знатным – это не значит, что у тебя больше прав, чем у других, это значит, что у тебя гораздо больше обязанностей», еще не понимая значения фразы, но восполняя это пылом, с которым она произносилась.

Четыре года спустя умерла Луиза. К этому времени, сам того не сознавая, Анри слегка изменил в уме заветную фразу: «Быть знатным – это значит, что у тебя меньше прав, чем у других, и гораздо больше обязанностей».

Луизу он любил больше всех на свете. В деревенской школе Анри ходил в один класс с детьми, которые не были знатными: эти дети хорошо питались, жили в теплых домах; когда они болели, к ним вызывали врача. Стало быть, их старшие сестры не умирали. Подсознательно Анри уже понимал, что быть знатным – значит терять любимых людей.

Но формулировка Окассена была полна двусмысленности: где кончаются права, где начинаются обязанности? Луиза умерла, потому что не имела права на достаточное питание, на теплую спальню и медицинскую помощь, а поскольку ее младший братишка был знатным, это предполагало потерю старшей сестры.

Из всех возложенных на него обязанностей эта была самой бесчеловечной. Но и другие, не столь ужасные, душили его: ему полагалось в любых обстоятельствах производить впечатление безмятежности, непринужденности, достоинства, безупречного нравственного поведения, всего этого бессмысленно сложного сооружения, именуемого видимостью. Причем видимость была чрезвычайно хрупка. Рассказывали, что Картон-Трезы посетили всей семьей королевские оранжереи в Лакене; они были разорены, поэтому в час обеда достали из карманов упакованные в фольгу бутерброды и съели их у всех на виду. Кара последовала незамедлительно: их больше не хотели знать.

Анри жил в вечном страхе нарушить видимость. Сам он никогда не позволил бы себе не хотеть кого-то знать, тем более из-за каких-то бутербродов, но смирился с мыслью, что другие могут не захотеть его знать и по менее серьезной причине.

К этой постоянной тревоге добавлялся комплекс поколения. Существует временна`я граница, тем более нерушимая, что она неофициальна, эта граница делит человечество на два подвида, которые вряд ли могут когда-либо друг друга понять. Произвольно отнесем ее к 1975 году, сознавая, сколь вариативна эта дата в зависимости от страны и среды. Это грань, отделяющая детей, рожденных покорять, от детей, рожденных быть покоренными.

Дети старого мира имели право лишь на скудный паек внимания и любви, если только не старались изо всех сил покорить своих родителей; современные же дети, едва родившись, становятся объектом покорения со стороны своих родителей – которые сами имеют право лишь на скудный паек любви. Это была революция в точке зрения: дети, которые в старом мире были лишь средством, стали главной, конечной целью.

Анри, родившийся в 1946-м, тем более принадлежал к старому миру, где знать была преградой этой революции: эта перемена точки зрения была запрещена законом дворянского происхождения. Знатный ребенок по определению обязан всем своему рождению, а значит, своим родителям.

Скажем для примера, если Окассен убивал на охоте куропатку, это не означало, что дети ели за ужином дичь. Кармен готовила птицу, подавала ее на стол, сначала графине, затем графу, а те и не думали оставить хоть немного детям, не потому, что были плохими родителями, а потому, что старый режим позволял им не думать о своем потомстве.

Александра, родившаяся в 1967-м, a fortiori[9]9
  Тем более (лат.).


[Закрыть] в среде бельгийской знати, тоже принадлежала к старому миру; статус же их троих детей, рожденных в 1992, 1994 и 1997-м, был более двойственным. Современные по дате рождения, они были воспитаны в традициях старого мира родителями, которых среда сделала слепыми к этой революции. Орест и Электра к этой двойственности приспособились, а вот Серьёза увязла в ней, как в смоле.

В ночь на 2 октября Невилю по-прежнему не удалось заснуть. Две бессонные ночи подряд – нелегкое испытание для шестидесятивосьмилетнего человека. Если бы только он мог быть спокоен насчет следующей ночи! Но решения своей проблемы он не видел. Так что с бессонницей вряд ли удастся справиться. «К четвертому октября я так вымотаюсь, что не буду в состоянии ни принять гостей, ни убить», – печально думал он.

Он томился в своем кабинете, с опухшим от усталости лицом, когда в дверь вдруг постучали.

– Войдите!

К его удивлению, на пороге появилась Серьёза:

– Папа, можно с тобой поговорить?

– Конечно. Садись, милая.

Впервые девушка заглянула в кабинет отца для разговора. Анри улыбнулся.

– Когда гадалка предсказала тебе, что ты убьешь гостя, я все слышала.

Невиль опешил.

– Я была в соседней комнате и притворялась, будто сплю. Так что я знаю, чем ты озабочен.

– Я не озабочен.

– Ты потерял сон, папа. Это заметно.

– Я всегда страдал бессонницей.

– Это совсем другое дело. И я подслушала твой разговор по телефону с Эвраром.

– Что за манеры!

– Знаю. Это форс-мажор. Тебе нужна помощь, папа.

– Я ни на грош не верю в предсказания этой дуры.

– Неправда. Ты все время ломаешь голову, кого убьешь, и даже ходил за дедушкиным охотничьим ружьем.

– Ты шпионишь за мной.

– Это форс-мажор, повторяю.

– Ладно. Какую помощь ты мне предлагаешь?

– Есть кое-кто, кого ты можешь убить на garden-party. Об этом человеке ты не подумал.

– Слушаю тебя.

– Это я.

Граф от души рассмеялся:

– Вот это блестящая идея, милая. Твоя помощь неоценима.

– Я серьезно.

– Юмор у тебя вдобавок сомнительный. Довольно, ступай. У меня есть дела поважнее, чем слушать тебя.

– Папа, ты должен меня убить.

– Да что это на тебя нашло?

– С тех пор как я услышала предсказание, я все время об этом думаю. Я поставила себя на твое место, для тебя это, должно быть, сущий ад. Я предлагаю выход.

– Я думал, ты взрослее и умнее.

– Ты тоже веришь в это предсказание, папа. Ум тут ни при чем.

– Как ты могла хоть на четверть секунды вообразить, что я убью тебя, Серьёза?

– Потому что мне это нужно.

Анри в ужасе вытаращил глаза:

– Что ты несешь?

– Мне плохо, папа.

– Ты больна?

– Нет. Вот уже несколько лет у меня плохо с головой.

– Мы заметили. Это называется переходным возрастом. Это не навечно.

– Нет, дело не в этом. Да, у меня переходный возраст. Но вспомни, это началось еще до его наступления.

– Это были первые звоночки. Недомогание начинается раньше, это нормально.

Девушка вздохнула:

– Неужели вы все до такой степени слепы?

– О ком ты?

– О семье. В сущности, меня устраивает эта всеобщая слепота.

– Я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь.

– Вот именно.

– Я услышал, что тебе нехорошо. Гадалка в конечном счете, наверно, была права: тебе нужна психологическая помощь.

– Да. Убей меня.

– Тебе надо кому-нибудь показаться. В Арлоне есть психологи.

– Я отказываюсь.

– Твоего мнения никто не спрашивает.

– Ни психологу, ни кому бы то ни было я ничего не скажу.

– Почему?

– Говорить больно.

– Откуда тебе знать? Ты никогда не пробовала.

– Пробовала про себя.

– Это совсем другое дело.

– Действительно, это не так больно и все равно невыносимо. Не может быть и речи о том, чтобы мне было еще больнее.

– Что происходит? Ты меня пугаешь.

– Я должна умереть. Так надо.

– Если это необходимо, почему ты не покончишь с собой?

– Ты этого хочешь?

– Нет! Я этого не говорил. Я сказал, что ты хочешь жить, коль скоро не помышляешь о самоубийстве.

– Будет в тысячу раз правильнее, если меня убьешь ты.

– Черт-те что!

– Ты изрядно поспособствовал моему появлению на свет. Будет справедливо, если ты же и избавишь свет от меня.

– При такой логике тебе скорее надо попросить об этом мать.

– Нет. Мама родила меня в муках, по справедливости ты должен в муках меня убить.

– Ты бредишь! Бедное дитя! Я и не знал, что кризис переходного возраста проходит у тебя так остро.

– Это потому, что я мало разговариваю.

– Лучше бы ты онемела. Вот сейчас ты заговорила. И это катастрофа.

– Такое творится в моей голове вот уже больше четырех лет. И это еще не самое худшее. Хуже всего то, что с двенадцати с половиной лет я ничего не чувствую. И когда я говорю: ничего – это значит ничего. Мои пять чувств работают отлично, я слышу, вижу, у меня есть вкус, обоняние, осязание, но я не испытываю никаких связанных с этим эмоций. Ты не представляешь, в каком аду я живу. Бернанос был прав, ад – это холод. Я постоянно живу при абсолютном нуле.

– А ночь в лесу?

– Я надеялась испытать настоящий телесный холод. Я испытала его, но не почувствовала животного страха, который он должен был бы пробудить во мне.

– Ты ведь так хорошо мне рассказывала: запах леса, косули, дрожь, охватывающий тебя холод.

– Надо думать, что можно хорошо рассказывать и о том, чего не чувствуешь. Я говорила себе: «Это прекрасно», я видела, что это прекрасно, но меня это не трогало. Когда мне стало совсем плохо от холода, я себя уговаривала: «Реагируй же, встань, танцуй, двигайся, ведь это невыносимо», но мое тело оставалось неподвижным. Было бы лучше, если бы я умерла в ту ночь.

– Холод конца сентября вряд ли бы тебя убил.

– Вот ты и должен этим заняться.

– Девочка моя, даже не думай. Я отведу тебя к врачу, наверняка твоей беде можно помочь.

– Я уже была у врача, папа. Я сказала ему то же, что сказала тебе. Он улыбнулся и ответил: «Вам семнадцать лет, мадемуазель. Вам нужно влюбиться, этого недолго ждать. Успокойтесь, тогда вы многое испытаете».

– Кто этот тупица?

– Обычный доктор, как все. Главное, я попыталась последовать его совету. Я перебрала всех, в кого можно было бы влюбиться, включая тебя: ничего не произошло.

– Тем лучше.

– Думаю, вряд ли можно влюбиться, когда я даже на боль не реагирую.

– Ты говоришь о ночном холоде в лесу?

– Не только. Я испробовала классическую боль: порезала руку ножом, было больно, но и только. Я даже воспользовалась ужасной зубной болью, которую скрыла от вас, в надежде, что меня наконец торкнет, ты понимаешь, как многого я ждала от этого «торкнет»? Ничего.

– Ты не была такой в детстве.

– Ты помнишь? Я все чувствовала сильнее, чем кто бы то ни было. Запах утра приводил меня в такое состояние, что я вставала каждый день с рассветом. Я не могла слушать музыку, не танцуя, есть шоколад, не дергаясь от удовольствия.

– Что же произошло?

– Обстоятельства не имеют значения.

Пауза.

– Ты не хочешь сказать об этом больше?

– Нет.

– Но я хочу узнать больше.

– Ты так думаешь, но это неправда.

– Расскажи.

– Я имею право молчать.

– Скажи хоть что-нибудь. Я плохой отец?

– Ты хороший отец, успокойся. Сам того не желая, ты с детства приобщил меня к искусству, что мне повредило. Недавно я прочла Пруста. Он говорит о том, что` называет «донжуанством аристократии». Лучше не скажешь.

– Во мне нет ничего от Дон Жуана.

– Я не это имела в виду. Ты такой со всеми: ты покоряешь. Это прекрасно, ты не пытаешься добиться чего бы то ни было: ты покоряешь единственно ради удовольствия создать у человека впечатление, что он заслуживает всех этих усилий. Ты великодушный покоритель. Я с детства видела тебя в деле и, естественно, кое-что переняла. Беда в том, что человечество не благородно, и я употребляю этот эпитет не в смысле происхождения. В наши дни, в реальном мире, который уже не твой, папа, когда двенадцатилетняя девчонка применяет, сама того не ведая, это искусство покорения, унаследованное от чересчур куртуазного отца, это толкуется превратно и не может остаться без последствий.

– Я слушаю тебя.

– В такие моменты в американских фильмах героиня говорит – и она права: «You don’t want to know»[10]10
  «Ты не хочешь знать» (англ.).


[Закрыть].

– Ты меня раздражаешь твоими грошовыми цитатами.

– Ты прав, я и сама себя раздражаю. Если бы ты знал, как я себе обрыдла!

– Что ж, изменись. В твоем возрасте еще можно измениться.

– Клянусь тебе, я пыталась. Сколько лет я читала и перечитывала лучшие книги, классиков и современников, в надежде обрести чудесный выход. Я нашла много чудес, но ничто меня не тронуло. Все время эта ледяная стена между мной и мной. Как бы мне хотелось ее пробить.