Текст книги "Палочки на песке (сборник)"

Тогда я и предположить не мог, что на самом деле у нас ничего не наладилось, и на душе Наташи не стало ни капельки светлее – просто она успокоилась от того, что перестала сомневаться и приняла наконец свое страшное решение.

Утром того дня у Наташи был последний экзамен.

Того дня. Теперь я никак не смогу назвать этот день иначе, как тот день… Это был действительно страшный день, который навсегда окрасит для меня дату в календаре черным цветом – день, который я никогда в своей жизни не смогу забыть.

Было утро. Было двадцать четвертое июня, день выдался солнечный и жаркий. На дворе стояло настоящее лето, и ничто не предвещало никакой трагедии, никто не мог и предположить, что сегодня, в этот солнечный летний день случится настоящая беда, которая навсегда заполнит мое сердце кровью до самых краев.

Никто не мог этого знать. Никто – кроме Наташи.

Мы позавтракали и стали собираться по своим делам, я – на работу, она – в институт. В то утро Наташа долго собиралась – она тщательно выбирала себе наряд, долго делала прическу и красилась, чем приятно удивила меня и даже несколько позабавила – в последнее время она очень мало уделяла внимания своей внешности. Я не знал, что сегодня она так старалась, вероятно, потому, что хотела, чтобы ее запомнили именно такой – красивой, веселой и полной сил.

Но я, конечно, ничего не заподозрил и сказал ей, как ни в чем не бывало, стоя уже в дверях:

– Прихорашиваешься? Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, бессомненно, хороший вариант.

Наташа улыбнулась моей шутке и посмотрела на меня с какой-то особенной нежностью, как не смотрела, может быть, еще никогда, но мне почему-то не стало от этого радостно – скорее, мне стало несколько не по себе.

– Не волнуйся, Игореш, – сказала она, – Я все сдам. И знай – я люблю тебя.

– Ну конечно, знаю, – мягко ответил ей я, – Ну конечно, и я тоже тебя люблю, Наташенька.

– Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто – что бы ни случилось – ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив.

В душе моей кольнула легкая тревога. Боже мой, и почему эта тревога была действительно просто легкой? Почему я не насторожился по-настоящему, почему не остался с ней, чуя сердцем страшную беду?

– Ты почему так говоришь, Наташка? – спросил я, – Что это такое может случиться, скажи?

Она несколько смутилась. Глаза ее засветились странным блеском, и она опустила взгляд в пол.

– Нет, ничего. Я просто… Просто! Иди, Игореш. Удачного тебе дня. И вообще… Удачи.

– Это тебе удачи, девочка моя, – ответил я, – Позвони, когда сдашь свой экзамен. И ничего не бойся – я с тобой, и все будет хорошо, поверь.

– Иди, Игореш.

Я осторожно обнял ее. Мне казалось, что сейчас я держу в своих руках нечто хрупкое, удивительное, готовое в любой момент выскользнуть из моих ладоней, раствориться, исчезнуть безо всякого следа и напоминания.

Впрочем, так и получилось.

Я поцеловал ее мягко – и ушел на работу, а она осталась дома, у нее еще была пара десятков минут на сборы. О чем она думала эти двадцать минут, каково ей было уйти отсюда, зная, что уже никогда более сюда не вернется?

А я? Как мог я уйти на работу, как мог не почувствовать этого глупого и страшного конца? Я задаю себе снова и снова множество вопросов, но на них, как и прежде, нет ответов. Моя Наташа, как и ранее до этого, молчит.

Я корю себя и не могу понять – может, я виноват? Может, не так посмотрел, не то сказал, не так крепко обнял – не так, чтобы Наташа смогла почувствовать, что она не одна, что у нее есть я, готовый разделить с ней эту страшную ее боль, муку, готовый спасти ее, разделить с ней целую жизнь, избавить от всех ее горестей, оторвать от всех ее темных монстров, притаившихся у нее внутри, изгрызающих нещадно ее исхудавшее тонкое тело своими кровожадными зубами?

Я мог бы… Мог… Но я ведь не спас ее, не разделил этой боли, не вырвал Наташу из ее цепких когтистых лап, хотя она ведь – Наташа – звала меня, просила, она так хотела, чтобы я ей помог. Я мог бы… Да ничего я не смог. И вина в ее смерти действительно только моя.

Я навсегда запомню эту последнюю нашу встречу, я вечно буду чувствовать этот прощальный мягкий поцелуй, оставшийся на моих губах теплым сладостным отпечатком, хранящим в себе незабвенный нежный вкус Наташиных губ, которых мне уже никогда не придется коснуться своими губами.

Все потеряно навсегда.

Но тогда, уходя в то утро на работу, я ничего этого не знал, и все мои волнения были о том, чтобы Наташка хорошо сдала этот последний свой экзамен.

Да какой там экзамен. Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом и болью, поскольку теперь все это кажется мне таким мелочным, таким пустым. Я бы все отдал за то, чтобы Наташка не сдала ни одного своего экзамена, только бы была жива, была рядом со мной и улыбалась мне своей счастливой и открытой улыбкой – такой, какая была она у нее, пока болезнь совсем не сточила мою Наташу.

Она позвонила мне в половину второго дня. Сказала, что сдала экзамен на пятерку. Я был очень доволен – мне действительно стало невероятно радостно и легко – признаться, в последнее время я боялся, что Наташка провалится. С таким отношением к институту, какое я наблюдал за ней весь последний год, ее запросто могли отчислить. Но она справилась, моя Наташка, и мне стало радостно, я гордился ею и твердо решил, что теперь, за время ее каникул, ей надо хорошенько отдохнуть и окончательно прийти в норму, и я пообещал себе во что бы то ни стало взять отпуск этим летом, чтобы не оставлять Наташку одну и помочь ей восстановиться.

– Молодец! – хвалил я Наташу, – Вечером обязательно отметим! Ладно?

Наташа молчала.

– Наташ? Ты что, не слышишь? Я поздравляю тебя! Ты теперь третьекурсница!

– Да… – голос ее в телефонной трубке был каким-то далеким, слабым, и это несколько насторожило меня, – Да, наверное… Я не знаю.

– Наташа! Ты что грустная, ты что, не рада? Или, может, ты обманываешь меня? Ты провалилась, Наташа?

– Нет, что ты! – легкие нотки бодрости в голосе, – Нет, все нормально, Игореш… Ладно, давай… Пока. Я люблю тебя. Очень люблю. Я тебя целую.

– И я люблю тебя, Наташка. Ты, наверное, устала, да? Иди отдыхай. Я освобожусь с работы – и сразу домой. Пока. До вечера, да?

Наташа молчала.

– Наташ!

– Да, да, Игореш… Давай… Я… Устала… Я… пойду. Давай, пока.

– Пока…

Наташа повесила трубку, и радость моя тоже пошатнулась. Что-то было не так, я чувствовал, я знал: что-то было не так. Но что?

Мне не пришло в голову отпроситься с работы и бежать к ней. Я не думал, что ситуация была настолько серьезной, что требовалась срочная спешка – и, запрятав внутрь свою тревогу, я продолжал свой рабочий день.

Но тревога, оставшаяся в моем нутре после нашего с Наташкой разговора, никуда не ушла и не улеглась в моем сердце. Она грызла меня, царапала, мешая мне сосредоточиться на работе, но я все же заставил себя отвлечься и настроиться на рабочий лад.

«Все потом», – решил я, – «Все потом. Приду вечером домой – и там разберемся, в чем дело».

Я не знал, что как раз этого быть уже не может. И этот вечер, этот горький вечер двадцать четвертого июня, станет первым вечером моего одиночества, которое отныне опутало меня, затащило в свой плен, накрывая лишь мутной прослойкой боли, оглушившей меня, отделяющей от всего остального внешнего мира и оставившей меня задыхаться от горя в подступившей тишине, где застыли лишь легкие отголоски Наташиного голоса, прозрачным эхом отлетающего от краев моей беспощадной и душной камеры.

Я работал. Работал и желал, чтобы поскорее закончился рабочий день, и около четырех часов дня мне пришло телефонное сообщение от Наташи.

«Помни, что я сказала тебе сегодня утром», – писала она, – «Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо».

У меня? Я ничего не понял. Что это значит? И почему только у меня?

Выдалась свободная минутка, и я позвонил Наташе – но у нее был выключен телефон, и поговорить с ней мне так и не удалось.

Я забеспокоился, но подумал, что, возможно, Наташа едет в метро или у нее разрядился телефон. Другого разумного объяснения я найти не мог.

«Вечером, все вечером», – я освободился с работы достаточно рано – всего лишь в пять часов вместо семи я поспешил домой – с цветами, с шампанским, с конфетами. Но как раз в этот вечер я так ничего узнать и не смог, потому что Наташи дома просто не было, а ее телефон по-прежнему не отвечал.

Она уже давно не уходила бродяжить так, как прежде, поэтому, что мне думать, я не знал. Искать ее не имело смысла, поскольку она могла быть где угодно, телефон продолжал находиться в выключенном состоянии, и мне оставалось только ждать.

Я метался по квартире, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке, то и дело выскакивая за дверь квартиры, надеясь, что сейчас увижу ее, увижу, как она стоит на площадке, доставая из сумочки ключи – но ее не было. Я еще пытался взывать к своему беспокойному рассудку, стараясь найти происходящему хоть какое-то рациональное объяснение, пытался поверить в то, что Наташа просто загулялась, отправившись отмечать сданную сессию со своими институтскими подружками, отгоняя от себя мысли, что всех подруг она за последний год растеряла, а даже находясь сейчас с кем-то, она могла позвонить мне с другого телефона.

Наташа была сейчас одна. Она определенно была совсем одна, и мне оставалось думать только то, что она опять отправилась бродить по улицам, как делала это много раз прежде. Но все ближе подкрадывалась ночь, а она все не приходила. И, чем сильнее темнело за окном, тем явственнее чувствовался холодок на моей коже, настойчиво гуляющий по спине и пытающийся донести до меня мысль, от которой все леденело внутри, а сердце стучало быстро-быстро, отдаваясь обжигающими ударами в висках. Нелепая, страшная мысль: а вдруг Наташа не придет?

И я метался, и снова выбегал на лестницу встречать ее, и сердце стучало в моих висках все сильнее и сильнее, пульсируя этой дикой мыслью, от которой дыхание обрывалось, и сердце, казалось, готово было остановиться: вдруг она не придет, вдруг она больше не вернется, моя Наташка?

Я даже не сердился на нее за то, что она пропала, ушла и ничего не сказала мне. Я просто хотел, всем сердцем своим желал, чтобы Наташа вернулась. Но она не приходила.

«Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо», – что могло это значить?

И она не пришла.

Я ждал ее всю ночь. Я ждал и думал о ней, пытаясь понять, что происходит, вспоминая последнюю нашу встречу, вновь и вновь просчитывая в уме наши взгляды, фразы… Что я сделал не так? Что не так сказал? Или чего не сделал и не сказал? Или что она сделала и сказала, на что я должен был обратить свое внимание – да только не заметил, не обратил. А ведь я видел, я ведь еще утром подумал о том, что Наташа бросает какие-то странные фразы, этот странный взгляд, это сообщение… «Вечером, все вечером…» Дурак! Как я мог не подумать о том, что «вечера» может уже и не представиться? Ну кто мог знать? Только я и мог знать, я мог догадаться, но только я не принял всерьез всех этих Наташкиных странностей, не понял, не распознал. И теперь мне оставалось только ждать и верить, что Наташка все-таки еще вернется, придет домой, ко мне.

Я ждал ее, просидев без сна до самого утра. Цветы, принесенные мной, завяли, а Наташа не пришла и утром. Не пришла она и днем.

А к вечеру Наташа нашлась…

Ее опознали по студенческому билету, который чудом сумел сохраниться в кармане ее джинсов.

Тем днем, двадцать четвертого июня, или, можно сказать, вечером – примерно в половину пятого, как утверждают случайные свидетели, моя Наташа скинулась с моста. Ее долго искали в мутной холодной реке, но наконец нашли – и к вечеру двадцать пятого сообщили об этом мне.

Моя Наташа покончила с собой.

Я не знаю, как осознать, принять случившееся и как дальше с этим жить.

Позднее я разговаривал с психологом – вернее, пытался разговаривать, поскольку информация доходила до меня слабо, слишком тяжело было для меня думать, слишком тяжело было что-то понять, да и все эти понимания теперь уже не имели никакого значения – моей Наташеньки больше нет, и это было самое главное.

Мне объяснили, что Наташа болела. Она действительно тяжело болела, и все ее странности не являлись капризными особенностями ее характера, а были ни чем иным, как проявлениями ее тягостной болезни.

У Наташи была депрессия, это было абсолютно точно. Вероятно, было в ней и что-то еще, но что – теперь это уже трудно было понять, да и незачем – ведь ее больше не было. Моей Наташки больше не было.

Ей было плохо, моей Наташе, ей было очень больно – а я не воспринимал всерьез ее жалоб, я ругал ее порой за безделье и обижался за безразличие к жизни и ко мне, я не смог понять, не смог добиться от нее ответов на вопросы, что с ней происходит, не смог выслушать, не смог помочь! А ей так нужна была моя помощь, моя поддержка.

Я думал, что все пройдет, что все изменения, произошедшие в ней – временные, обусловленные возрастом или какими-нибудь иными причинами и не смог понять, увидеть ее тяжкой болезни, которая так очевидно точила ее изнутри.

Она хотела умереть. Она хотела, но сомневалась, боялась – и пыталась робко донести до меня это, но я сам не стал ее слушать, сам запрещал говорить на тему смерти – и она окончательно замкнулась в себе и замолчала, и, очевидно, убедилась в правильности своего выбора, не увидев во мне никакого понимания.

А потом она снова стала прилежной и доброй и перестала плакать. Тогда я вздохнул с облегчением, подумав, что она наконец успокоилась, переболела своею черной бренной мечтой, и подумал, что теперь все снова станет хорошо – но это как раз и была неправда, которой я не могу себе простить.

На самом дела Наташа успокоилась, потому что приняла окончательное решение, не в силах больше переносить свою боль и душевное горькое одиночество. И тогда она снова стала учиться и жить – но только затем, чтобы выполнить какие-то свои последние дела и желания, и в улыбках ее не было на самом деле никакой радости жизни.

И Наташка выбрала день. Она выбрала день своего последнего экзамена – день, который послужил некой заключительной точкой ее пути, ее сиюминутных дел, которые она хотела завершить, не оставляя за собой ни долгов, ни плохой о себе памяти.

Она знала, что сделает это в этот день, знала с самого начала, и была непоколебима в своем решении.

С самого утра она прихорашивалась и улыбалась. Я еще обрадовался тогда, увидев светлое в ее перемене. Я даже тогда пошутил: «Прихорашиваешься?

Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, нессомненно, хороший вариант». Какая глупость! Если бы я только знал, если бы только понял, что таилось за этими переменами на самом деле! Наташка хотела быть красивой. Но не затем, чтобы радовать чужие глаза и свое самолюбие, а затем, что она хотела, чтобы ее запомнили такой – красивой и улыбающейся, а не тусклой и понурой, какой она была в последнее время.

«Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо», – теперь я понимал, что все это значило. Боже мой, Боже. Если бы я только знал это тогда, если бы я понял значение ее слов в тот момент, когда она мне их говорила. «Знай – я люблю тебя… Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто – что бы не случилось – ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив.» Она любила меня, она действительно любила меня, моя Наташа, только она решила, что счастливой она быть не может – и не хотела отравлять жизнь мне, хотела, чтобы хотя бы я был счастлив. Господи, Наташа, какое же мне может быть счастье после пережитого, как я могу быть счастливым без тебя?

«Что бы ни случилось…», – я снова и снова проворачиваю в голове все ее фразы, пытаясь понять, узнать что-то, вот только теперь, по сути дела, уже многое понято, но легче мне от этого понимания не становится.

Наташа! Как она могла бросить меня? Как могла не подумать обо мне, как могла оставить меня одного, как могла бросить, обрекая не вечную муку, как могла не подумать, как же мне дальше жить с тем, что случилось, жить без нее? Жестокая. Эгоистка.

Впрочем, нет. Она не была жестокой. Просто ей было плохо. Стоило ли ей думать обо мне, если я сам не подумал о ней, не спас? Наташа! Я мог бы ее вылечить. Я мог бы следить за ее состоянием, я мог бы толкать ее к жизни, мог бы научить ее радоваться, интересоваться, мог бы выслушивать ее рассуждения, главное – мог бы дать ей понять, что я рядом, что она не одинока, что ей есть ради чего жить. А если бы я не справился… Я бы отвел ее ко врачу, я бы заставил ее лечиться, и она вылечилась бы, поправилась!

Наташа… Я столько бы всего мог, столько… Но мог я это все и раньше, у меня было предостаточно на это времени. Почему я не сделал для нее всего этого, почему не разглядел, не понял? Почему не отнесся к ее болезни серьезно, почему не послушал, не поверил ей?

Возрастное… Пройдет… Нет, это было не возрастное, и уже никогда не пройдет, как и не изменится цифра ее нежного возраста.

Мне вспоминается Наташка, которая сидит на стуле, поджав под себя ноги, и раскачивается из стороны в сторону в слезах, ее дрожащие губы: «Я психопатка, психопатка…».

Может быть, она и правда была психопаткой. Только ничего уже нельзя вернуть назад, ничего нельзя понять наверняка – и теперь я даже боюсь представить, как плохо было ей, как больно все это время. Трус! Я боюсь это представить, боюсь понять, а ведь она жила с этим, и жила долгое время, моя Наташка.

Я живу один в пустой квартире. Мне уже двадцать четыре года, а ей – как было, девятнадцать. Я жду ее, мне так хочется, чтобы она явилась ко мне, чтобы я увидел ее хотя бы ночью, во сне – но она не приходит. Я не знаю, простила ли она мне свою смерть, я не знаю, как мне жить с этим дальше – но стены моей квартиры безмолвны, а Наташка, как прежде, молчит.

Она была лучше всех. Она просто была самым лучшим, самым важным человеком в моей жизни, а я ее так глупо, так ужасно потерял, и теперь никогда ничего уже нельзя будет вернуть, и никогда ничего нельзя будет изменить.

Я никогда не прощу себе ее смерти. И я никогда не забуду ее – я буду вечно помнить ее такой, какой она хотела, чтобы ее запомнили – живой и веселой, какой она всегда и была, пока болезнь не сточила ее, не отняла окончательно ее силы.

Она была лучше всех, она просто была лучше всех, моя Наташка. Я знаю, ее больше нет, но я всегда буду любить ее, и я всегда буду ждать, когда же наконец она явится ко мне, когда приснится. И я хожу по пустой квартире и говорю в пустоту все эти нежные и горькие слова, каких не успел сказать ей раньше – но звуки их лишь гулко отлетают от стен пустой квартиры – или же от истощившихся прозрачных стенок моей опустевшей души. Я жду, я желаю, чтобы Наташа услышала меня, ответила мне – но я брожу один по опустевшим комнатам, бесцельно слоняясь взад и вперед – а Наташа по-прежнему молчит.

2008

Половинки

Я люблю тебя. Этот мир является порочной ямой, черной дырой, окутанной злом, пропахнувшей омерзительной вонью порочного человеческого бытия, но этот мир – он создал тебя. Он подарил мне тебя. И я люблю тебя. Я тебя спасу.

Я смотрю в окно. Там кромешная тьма. Там – это зло, там пустота и одиночество. Там мразь. Бездонный колодец. В комнате тоже темно, но мой стол освещен. Это не лампа, так как я не люблю ламп – у меня горит свеча. Ты не хочешь быть со мной бесконечно, непрестанно. Ты не хочешь понять, как мне это нужно. И тебе, тебе тоже. Ты говоришь, мы и так часто видимся. Нет, для двух половинок души этого недостаточно. Мы же – две половинки, две части. Мы одно существо, одно целое. И ты поймешь, ты поймешь когда-нибудь это. Тебе никуда от меня не деться. Даже если ты очень этого захочешь. Только тебе не нужно этого хотеть, потому что ты не можешь меня не любить. Ты без меня погибнешь. Сердце умрет, если его распороть пополам. И погибнут обе его половины.

Ты не уйдешь от меня. Ты везде – в дыхании легкого сквознячка, в тихом шорохе вечерних теней на дне квартиры. Где ты? Ты вдыхаешь вечерний воздух? Это я в нем. Я в тебе. Касаются ли твоей кожи эти невесомые дуновения воздуха, теребят ли твои волосы, прикасаются ли они нежными поцелуями твоих трепетных ресниц? Это я, это я с тобой. Ты видишь тени, отбрасываемые чем-то, материализующиеся в свете вечерних фонарей, скользят ли они за твоей спиной, слышишь ли ты рядом с собой звуки, шорохи? Не бойся. Это я. Все это – я. Тебе не о чем беспокоиться. Это я с тобой. Тебе никуда от меня не уйти. Мы не расстанемся.

Но мне нужно, мне нужно тебя видеть! Я чувствую твою незримую душу чутким слухом, но мне нужно тебя видеть! Моя любовь должна быть материализована. Пойми, как мне важно тебя коснуться, ты не можешь без меня! Мы должны быть с тобой вместе. Всегда. Мир жестокий. Он давит маленьких и беззащитных. Но мы с тобой вместе. Мы – одно. И мы сильнее. Мы сумеем противостоять. Только ты должна быть рядом. Духовно. Телесно. Мы будем счастливы. Единственные в мире. Мы знаем закон. Он един для всей вселенной. И мы его знаем. Соединиться. Навсегда. И мы всегда будем защищены. Защищены от тьмы и злости. Тьма глотает только половинки. Мы – целое. Целое не трогает. Мы знаем этот секрет. Никто больше не знает. Только мы знаем, как спасти мир. Тише, это секрет. Я открыл его. Мы всех спасем, всем поможем. Представляешь? Целый мир. Только не говори пока никому. Мы потом это скажем. Ты не представляешь, как тебе повезло. Но ты поймешь это, ты тоже поймешь. Я спасу тебя. Я хочу быть с тобой бесконечно, непрестанно. Я люблю тебя. И ты тоже все поймешь. Я тебя люблю.

Приди, приди ко мне, Даша. Я жду тебя. Мы спасем этот мир. Мы спасем себя. Мы должны быть вместе. Я объясню тебе. Ты все поймешь.

Иду к тебе. Зачем иду, сама не знаю. Как ты мне надоел. Ты бы знал, Миша, как ты мне надоел. Твои непонятные россказни сведут меня с ума. Конечно, ты мне нравишься, но что-то в тебе не так. Талант писателя в тебе пропадает, что ли? Хоть бы ты сегодня не наскучивал мне своими странными, ненужными рассуждениями. Почему у тебя опять не горит свет? Я вижу, окна темные. Надеюсь, это всего лишь элемент романтики, что ты ждешь меня при свечах. Надеюсь, что ты не сидишь один за столом, погруженный в свои бредовые идеи. Что ж, я тут.

Я люблю тебя. Ты не хочешь быть со мной бесконечно, непрестанно. Я пытался тебе объяснить, но ты не хотела слушать. Но ты поймешь. Потому что я уже вложил в тебя программу. Мы всегда с тобой будем вместе. Мы – две половинки. Ты смотрела на меня удивительным взглядом, и я понял – ты мою программу приняла. А значит, поймешь. Мы спасем этот мир. Мы спасем себя.

Пока что ты не хочешь быть со мной бесконечно, непрестанно. Ты ускользнула в легкой дымке рассвета. Ты летишь, скользишь по воздуху, впитывая мою душу. Касаются ли твоей нежной кожи эти невесомые дуновения, теребят ли твои волосы, дотрагиваются ли они нежными поцелуями твоих трепетных ресниц? Это я, это я с тобой. Я в тебе. Я люблю тебя, Даша. И ты любишь меня. Ты поймешь, ты скоро все поймешь.

Скорее домой. Бегу чуть ли не со всех ног. Нет, Миша, ты ненормальный. Ты мне нравишься, но мне тебя никогда не понять. Мы живем в реальном мире, Миша! Зачем выдумывать что-то, чего нет? Хотела вечер и ночь провести нормально, так нет, не получилось. Так наскучил мне своими сказками! Лучше бы книжки писал. Пытался что-то объяснить, я ничего не могла поделать, смотрела как на больного. Чуть начало светать, пришлось бежать домой. Терпения не хватило дальше все это выслушивать. Ветер на улице, дует, противно. Ничего, уже почти дома. Так впечатлилась, даже добежала быстро. И ты еще хочешь видеться чаще. Нет, не нравится мне все это. Надо сегодня куда-нибудь пойти, отвлечься от тебя.

Я жду тебя. Я люблю тебя, Даша. Почему ты не приходишь? Летаешь ли ты по воздуху, словно снежинка, ловя мои мысли? Звонил тебе несколько раз. Обратила внимание на количество звонков? Обратила, знаю. Ты все поймешь. Мы не можем друг без друга. Цифры, цифры. Везде цифры. Число звонков, цифры телефонных номеров. Везде цифры. Ты поняла мое послание? Оно зашифровано, но ты поняла. Ты мчишься ко мне – значит, поняла. Я – это ты, ты – это я. Я в тебе, ты во мне. И нам с тобой все понятно. Мы не можем друг без друга. Мы – две половинки одного целого. Мы спасем мир. Ты наконец все поняла, ибо это и было в моем послании, а ты его расшифровала. Ты мчишься ко мне. Ты приняла мою программу. Она уже запущена. Я жду тебя. Я люблю тебя. Спасем мир.

Бегу, бегу к тебе, Миша, прекрати названивать. Ну что опять нужно этому сумасшедшему? Весь день мне телефон обрывал, а что надо – непонятно. Мне начало это действовать на нервы. Твоя причудливость, Миша, мне надоела. Бегу к тебе, пока еще по улицам меня искать не начал. Молись, Миша, чтобы у тебя было ко мне что-то важное. Я злая.

Мир, мир, спасем мир. Выберемся из этой гнилой ямы, зловонной дыры. Тебе никуда от меня не деться. Я объяснял тебе, а ты закричала и убежала.

Но тебе бесполезно от меня бежать, я везде, я во всем, что тебя окружает. Я в тебе. Мы любимы. Спасемся. Цифры, цифры. Телефонные номера. В них программа спасения мира. Действует. Летает в ветерке. Касается волос. И других цифр. Никуда от меня не денешься. Мы в одной черной яме. Друг в друге. С цифрами.

Ужас! Вот теперь я бегу домой со всех ног. Такого кошмара я долго не забуду. Прибежала к тебе, а ты схватил меня, стал трясти и нести такой бред, что ушам своим не верила. Такими безумными глазами на меня смотрел, что мне кажется, что убил бы меня, если бы я не вырвалась. Кричал мне вдогонку, что никуда от тебя не денешься! Миша, ты и вправду болен! Мне стало на самом деле страшно. Найдет ведь. Даже не знаю, в милицию обратиться или еще куда.

Мы должны спасти мир! Меня заперли и не отпускают. Но я должен! Любовь моя, я в плену, ты на воле. Но мы вместе! Мы никогда не расстанемся. Я в тебе, ты во мне. Ты скоро вызволишь меня отсюда. Ты знаешь, ты все знаешь. Моя программа запущена. Прочтешь информацию в воздухе. Поймаешь в нем цифры. Ты все понимаешь. Я жду тебя, Даша. Я люблю тебя.

Ну вот, я же говорила, что он сумасшедший. Узнала, что Мишу забрали в больницу. Ничего не соображает. Ужас. Посиди там, Миша. Хоть бояться не буду. Нет, нельзя быть такой легкомысленной. Нужно быть разборчивее в знакомствах. Психи кругом бродят. Все, на будущее буду знать. Пойду искать себе нормального. Ветер на улице, опять холодно. Все равно пойду. Надо развеяться, отвлечься. Срочно надо найти нормального, чтобы поскорее забыть этот кошмар.

2006–2007