Текст книги "Мир нарциссической жертвы: отношения в контексте современного невроза; Твой персональный прорыв: как принципы Дзёдо помогают в жизни"

Переживание потери при всей своей мучительности освобождает от неактуальных планов и надежд и позволяет человеку выбирать для себя ту жизнь, которая действительно может состояться. В отношении потребностей этот процесс может быть прожит как горевание о своей детской жизни, которая нормальной не была и уже не будет. То, что случилось, необратимо. Именно надежда на то, что все можно изменить, заставляет жертву приносить детские желания и претензии в актуальные отношения. Пусть родители меня не принимали – но ты-то должен, если папа отсутствовал – то ты всегда будь рядом, если обо мне никто не заботился – то сейчас я не должна сама заботиться о себе, поскольку ты имеешь возможность остановить мою боль и взять на себя задачу опеки над уязвимым ребенком. Другой человек в принципе не может выполнить эти требования. Даже если будет очень стараться, даже если будет готов ради мира и спокойствия жертвы замереть и стать тем, кого она хочет видеть, у него не получится. Не только потому, что он живой человек и такие отношения двух взрослых неадекватны. У него не получится потому, что жертва не останется удовлетворенной: та часть ее потребностей, которая относится к травме, ощущается ею как вечный голод, который невозможно заглушить полностью.

Неудовлетворяемость потребности – это не признак недостаточных стараний партнера, а указание на ее травматическую природу.

С такими потребностями нужно прощаться и учиться жить дальше без них. Учиться жить с тем, что маме я никогда не буду интересна как отдельная личность, а не как источник ресурсов. Что папа никогда не будет принадлежать только моей семье. Что старший обожаемый брат все равно уйдет, оставив меня разбираться с пьющими родителями. И что никто, никогда и никаким образом не сумеет мне дать того, что я не получила (или не получил) в детстве, поскольку детство давно закончилось и все уже произошло.

Технически процесс горевания требует чувствительности и времени. Чтобы войти в это состояние и «выйти с другой стороны», нужно его чувствовать. Это самое сложное: время само по себе не лечит, если мы при этом отстраняемся от своих переживаний и просто ждем, когда все пройдет. Чувство нужно прожить. Плакать, если грустно, кричать, если приходит гнев. Отстраняться от людей, если нам не хочется никого видеть. Сидеть в прострации и депрессии, если боль настолько сильная, что ни на что другое не остается сил. Стонать от боли. Краснеть от стыда.

Таковы законы любого переживания: прожитое становится опытом, непрожитое – травмой. Именно с этими травмами, о которых мы подробнее поговорим в последней главе, жертве и приходится иметь дело на пути к своему выздоровлению. Возвращая себе непрожитую в детстве боль, гнев, страх, жертва постепенно обретает устойчивость к тому, что для нее уже невозможно, и может обратиться к тому, что в ее жизни реально может произойти.

Катя, которая приходит на терапию с частым для нарциссических жертв запросом «сделайте так, чтобы он», горевать не хочет. Я ее понимаю: в ее прошлом столько потерь, что боль должна быть ошеломляющей. Заботливая и принимающая бабушка необъяснимо пропала из ее жизни, когда Кате было три года, позже выяснилось, что мать Кати запретила своей свекрови встречи с внучкой из-за каких-то разногласий и семья переехала в другой город, не сообщив о своем месте жительства. Отец, героиновый наркоман, умер чуть ли не на глазах у девочки от передозировки, когда ей было около восьми. Мать продала дочь и ее девственность за неплохие деньги и еще несколько лет способствовала ее отношениям с взрослыми мужчинами, которые Катя воспринимала как любовь и заботу, а мама получала средства к существованию. Собака утонула. Кот убежал.

Катя с таким опытом и сама нарциссична, еще как, но в текущих отношениях у нее другие сложности: она встретила мужчину, от которого эпизодически способна получать заботу. Когда эти моменты проходят – она разрушается. Катя говорит, что это похоже на медленную пытку: сначала дать ей то, что так необходимо, а потом забрать это. Она вспоминает эпизод из «Каштанки», когда голодной собаке давали проглотить кусочек мяса, а затем на веревочке вытаскивали его обратно. Это мука, изощренный садизм, как воспринимает его Катя. Мужчина в ее глазах выглядит психопатом, от которого она не может избавиться и рядом с которым чувствует себя медленно умирающей. Сделайте так, чтобы он прекратил или отпустил меня, просит Катя. Других вариантов она не видит.

Самое трудное для нее (как и для всех) – это начать понимать, что дело в ее голоде, который сводит ее с ума и не может быть удовлетворен. Она может не испытывать такого голода с холодными и отстраненными мужчинами, сама отстраняясь от своих потребностей. Но если в отношениях возникает теплота – начинается и мука. Это возвращает ее к воспоминаниям об украденной бабушке, отце, который любил дочь, но больше любил наркотики, напоминает о погибших и потерявшихся животных, даже о мужчинах, которые были с ней в юности, а потом ушли. Это невероятная боль, и я плачу вместе с ней, когда у нее получается к этой боли прикоснуться. Но теперь, когда она знает, из-за чего эти слезы, ее зависимость от мужчины снижается. Теперь эти отношения даже вполне могут выступать ресурсом.

Конечно, ей становится хуже, чем до терапии: глубоко спрятанная боль становится актуальной, повседневной, и это совсем не то, на что она рассчитывала, обращаясь за помощью. Но это необходимый процесс: не потому, что я так решила, а потому, что в ней это есть и это нужно проживать, постепенно освобождая место для новых чувств. Катя плачет месяц, два, три. Потом появляется гнев. Потом депрессия, которая отличается от первой стадии острой боли: Катя теперь не протестует, а грустит и чувствует подавленность. А потом она вдруг обнаруживает, что способна знать о себе все это и жить дальше.

Ее голод не пропадает совсем: она всегда чувствует, что ей нужно больше, чем ей могут дать, но теперь она способна с этим справляться. Это как старый шрам, который иногда чешется и всегда ощутим. Проходит и ее ощущение пытки: она замечает, что партнер не собирается отнимать у нее поддержку, но вполне может быть агрессивен и истощен ее требовательной агрессивностью. Они все равно расстаются, но не потому, что он маньяк и психопат, а потому, что у них теперь разные потребности. Научившись жить со своими потерями, Катя теперь стремится не только к отношениям: ей становятся интересны карьера, профессиональное развитие, путешествия. Это хорошее расставание, которое станет опорой для них обоих в том, что каждый из них может быть взрослым и может выбирать тот путь, который хочется пройти именно ему. Прожив очень трудный год в терапии, Катя наконец чувствует облегчение – в прежнюю внутреннюю ситуацию она больше не вернется.

Переживание потери ослабляет зависимость. Партнер из сверхзначимой фигуры (проекции травмирующего родителя) становится реальным человеком, от которого можно получить не все и не всегда. Принятие этих ограничений дает свободу – теперь мы можем обращаться за помощью не к одному человеку, а ко всему миру, в котором кто-то наверняка готов откликнуться.

В жизни это выглядит так: если ты сейчас не можешь или не хочешь удовлетворять мои потребности, то я могу попросить об этом кого-то другого. Это здоровый вариант, который предполагает соблюдение границ, при том что потребность все же удовлетворяется. Если ты сейчас не хочешь со мной разговаривать – я могу поговорить с мамой или подругой. Если не хочешь гулять – аналогично. Если ты не поддерживаешь меня в занятиях спортом, то я могу обратиться за этой поддержкой в социальные сети, в спортзал, к диетологу или тренеру, избавляя тебя от необходимости поддерживать меня во всем и всегда.

В нездоровых отношениях такое невозможно, потому что жертве кажется, что никто, кроме партнера, не способен эти потребности удовлетворить. Это следствие обесценивания – раздувания, когда один из источников удовлетворения воспринимается преувеличенно значимо, при том что остальные обесцениваются. Мне теперь как будто необходимо поговорить именно с тобой, а не с кем-то другим, который так же способен был бы меня выслушать.

Но сама потребность первичнее, чем объект, который может ее удовлетворить. Это как с голодом: прежде всего важно наличие еды, и лишь затем – какая именно это еда. Конечно, разборчивость важна, она позволяет поднимать качество жизни, но обедать только свежим манго – это не разборчивость, а ограниченность. Важно научиться получать питание из других источников тогда, когда ближайший (или самый значимый) недоступен.

Юля ждет принятия от мамы, которая умерла. Это уже прогресс: раньше она ждала принятия от мужа, требуя от него безоговорочной поддержки и не-отвержения, которого ждут и требуют большинство нарциссических жертв. Но получить принятие умершего человека невозможно. Даже если бы мама была жива, это все равно было бы невозможно, потому что Юле требуется принятие ребенка взрослым тогда, когда она сама уже взрослая. Юля с этой потребностью обращается к магии – всевозможные медитации, тренинги принятия, околомагические практики, нацеленные на внутренний разговор с умершим человеком. Это приносит облегчение, но не решает проблему, поскольку магии не существует, детство прошло, а мамы нет. Выход для Юли не в том, чтобы придумывать принятие там, где его не было, а в том, чтобы научиться принимать его там, где оно существует, и в тех объемах, которые ей могут дать реальные люди. Когда Юля начинает подозревать, что самое большое ее желание никогда не исполнится, она может постепенно начинать об этом горевать и одновременно учиться удовлетворяться тем, что есть. Она начинает замечать принятие терапевта и радоваться ему, пусть в нем и существуют ограничения. Точно так же она видит принятие мужа, то, как он выдерживает ее срывы, то, что он не требует от нее заниматься домом, то, как он поддерживает Юлю в профессиональном развитии. Эти процессы меньше, чем тот, желаемый, но они реальны – и Юля постепенно начинает чувствовать себя лучше.

У Алексея родители живы, но недоступны эмоционально. Для него сверхзначимой фигурой становится жена. Он чувствует себя уверенным, когда она в него верит, может быть свободным, когда она его отпускает и поддерживает. Без ее позитивной обратной связи он не может опираться на себя и ищет (или агрессивно требует) от жены нужного поведения. Такие требования утомляют и ограничивают его партнершу, которая хотела бы (и имеет право) на то, чтобы жить не только ради него. Когда Алексей приходит в терапевтическую группу, больше всего он хочет научиться сделать так, чтобы жена давала ему больше. Вместо этого группа предлагает ему свою поддержку, и это на первых порах трудно для него – говорить с другими людьми и слушать других, он чувствует это как предательство по отношению к жене. Когда у него появляются новые возможности размешать свои желания не только в отношениях с женой – всем становится легче: Леше, который понимает богатство и наполненность мира, его жене, которая чувствует облегчение и свободу, и группе, которую Леша теперь не обесценивает и не вызывает этим раздражения.

Процесс поиска других людей и объектов для удовлетворения потребности обычно связан и со снижением требовательности. Ресурсы, которые могут дать другие, неидеальны. Муж писательницы может и не быть ее главным поклонником, но вполне может уважать ее труд и гордиться успехами. Женщине может нравиться ее мужчина вне зависимости от того, что он набрал несколько килограммов, и она может дать ему это принятие вместо мотивации на то, чтобы он был на диете или занимался спортом. Дети могут искренне любить свою мать, но не быть готовыми к обслуживанию всех ее желаний.

У реальных людей и реальных отношений есть ограничения. Это и уровень энергии другого человека, и его собственные потребности и интересы, и его способности к тому, чего от него ждут. Принимая эти ограничения, жертва получает возможность освобождаться от нарциссических требований к другим и получать больше меньшими ресурсами.

Алина хочет восхищения и тратит на это столько сил, что часто чувствует себя разбитой и ни на что не способной. Эта потребность обращена к ее семье: маме, бабушке и сыну. Она решает их проблемы, ходит разбираться с одноклассниками, организует сложный переезд бабушки из другой страны, является опорой и поддержкой мамы. Когда ее семья говорит, что Алина замечательная и что без нее они бы не справились, она чувствует мимолетную гордость, которая быстро сменяется усталостью. На деле семья ее уважает и без этих подвигов. Они советуются с ней по важным вопросам (а Алине хочется, чтобы по всем), часто находят для нее место и время, по большому счету держат в курсе происходящего. Увидеть это Алине трудно, поскольку этот ресурс не выпуклый, не грандиозный. Снизив свои требования и научившись его принимать, она будет способна реализовывать свою энергию в чем-то еще, кроме завоевания и так завоеванных людей.

Еще один способ справиться с собственными желаниями – позаботиться о себе самостоятельно. Самому себя развлечь, самому себя утешить. При всей доступности этого способа он – один из самых трудновыполнимых, и не только потому, что делать что-то для себя кажется несправедливым человеку, который жертвует собой в отношениях в ожидании благодарности. Трудности здесь более тонкие.

Для навыка эмоциональной заботы о себе требуется особое умение, которое называется «контейнирование». Это внутренний процесс нахождения у чувства границ, когда это чувство словно бы помещается в контейнер, в котором может размещаться безопасно для себя и окружающих. Это специфический бункер для эмоций – когда, не теряя возможности чувствовать, человек все же способен свое чувство ограничить до безопасного для него в актуальный момент уровня. По большому счету это возможность в момент аффекта услышать какие-то еще переживания, которые и создадут границы у расползающейся эмоции: не только страх, но и гнев, не только боль, но и облегчение, не только тревогу, но и интерес.

Контейнирование чувств – важная часть работы терапевта, задача, которая изначально принадлежит родителям ребенка. Маленький человек не справляется со своими переживаниями, поскольку не владеет для этого достаточными навыками. Контейнируя его переживания, выдерживая их, показывая, как к ним можно относиться, называя их по имени, утешая и успокаивая малыша, родители создают у него психологические навыки необходимой эмоциональной регуляции.

Если родители выполнили свою работу хорошо, то в дальнейшем человек сам может контейнировать свои знакомые и новые чувства.

Если нет – то чувства (особенно травматические, шоковые, которые и лежат в основе всех описанных нарушений) расползаются, не имея границ, захватывают личность человека и разрушают его самого и его окружение.

Навыки контейнирования особенно важны при возникновении сильных и сложных чувств: тревоги, стыда, гнева. Тревога, помещенная в контейнер, превращается в беспокойство, которое вполне можно выдержать без увеличения контроля. Тревога же, с которой не получается совладать, питает контроль, превращается в агрессию на объект тревоги, может спровоцировать развитие тревожных расстройств по типу панических атак или обсессивно-компульсивных проявлений. Контроль здесь – следствие расплывшейся, слишком сильной тревоги: если свою тревогу я контролировать не могу, то я буду контролировать тебя для того, чтобы ты этой тревоги не вызывал. Это причина созависимых отношений (к которым в какой-то степени относятся и нарциссические): то, что делает другой, вызывает у меня тревогу, с которой я не справляюсь. Поэтому мне спокойно только тогда, когда этот другой находится поблизости и ничего не делает – спит, переживает депрессию и подавленность, находится в наркотическом или алкогольном опьянении. Бессознательно созависимый поддерживает такие проявления и не поддерживает свободу партнера, поскольку тогда снова будет вынужден столкнуться с собственными трудными чувствами.

«Когда все вместе, то и сердце на месте», – говорила мама Любы, которая выросла с отцом-алкоголиком и теперь живет с алкоголиком-мужем. У самой Любы такое же требование к своей семье: все должны быть дома и по возможности ничего не делать, то есть делать только то, что Люба может переносить без тревоги. Сын учится, дочь играет, муж работает или смотрит телевизор. В этой семье ощутимая атмосфера скуки и безрадостности – не потому, что происходит что-то плохое, а потому, что в ней вообще ничего не происходит. Люба говорит, что вот у нее теперь есть наконец свой дом, семья, работа и можно расслабиться. Ее муж говорит, что вот у них есть дом, семья, работа – и что дальше? Любу эти вопросы тревожат до паники, она ожидает перемен, которые угрожают разрушить ее спокойный мир. То, что эти перемены могут принести в ее жизнь намного больше развития и радости, чем у нее есть сейчас, для нее не аргумент.

Контейнировать тревогу самостоятельно – значит утешать и успокаивать себя, верить в другого человека и его способность о себе позаботиться, чувствовать в себе интерес к миру и к себе. Тревогу мы можем снизить прямыми коммуникациями, например, спросив другого человека о том, что происходит, можем занять себя чем-то в то время, когда наш партнер занят чем-то вдалеке от нас и не поддерживает постоянную связь. В приступе тревоги мы можем обратиться к специальным техникам расслабления или просто заняться тем, чем нам нравится, или поговорить с кем-то, или дать себе возможность почувствовать себя нужными и значимыми.

Если мы умеем справляться со своей тревогой самостоятельно, то нам нет нужды контролировать другого и строить особые, созависимые отношения.

Стыд также трудно контейнировать. Чувство это сложное, токсичное, и потому оно часто становится объектом для манипуляций: для того чтобы избавиться от стыда, мы можем пойти на очень многое. В русской традиции стыд повсеместно используется в воспитании, когда родитель, вместо того чтобы помочь ребенку пережить разрушающее его переживание, усиливает стыд, чтобы получить желаемое поведение. Сконтейнированный стыд превращается в готовность измениться или потребность извиниться, стыд без границ – в самоуничтожение, ненависть к себе и к другим, в необходимость спроецировать его на других и остаться в ощущении своей невиновности.

Здоровый стыд (как и любое другое чувство) должен быть чувствительным, но выносимым. Токсичный стыд должен быть либо оправдан, либо спроецирован. Вне зависимости от тяжести проступка тот, кто не умеет контейнировать свой стыд, нуждается в избавлении от него. Детские паттерны «он первый начал» (оправдание) и «это не я» (проекция) становятся взрослыми «это все из-за тебя» и «ты сама виновата». Правда, иногда детские стереотипы могут сохраняться в неизменном виде.

Юля часто злится на своего инфантильного отца: с ним невозможно поговорить без того, чтобы он не ушел в детское поведение. Поговорить с ним Юля хочет о многом: о своем прошлом, за которое она его винит, о своем настоящем, в котором она продолжает тратить много времени на то, чтобы помогать матери вытаскивать его из болезней или неприятностей. Юля хочет извинений, благодарности, ждет облегчения, но то, чего она от него требует, сталкивается с его полной неспособностью выдерживать даже намек на стыд. Когда она обвиняет его в том, что в ее детстве он о ней не заботился, он говорит, что во всем виновата Юлина мать, которая все время требовала от него денег, и потому он либо работал, либо пил. Когда она упрекает его в том, что он так и не стал самостоятельным и усложняет жизнь всем вокруг – он может плакать (обычно это разговор с пьяным отцом, трезвый он просто не отвечает на ее вопросы и на контакт не идет) и вспоминать собственное тяжелое детство. Когда она требует у него объяснений или извинений за конкретные недавние проступки, например за пьяный ор у нее под окнами среди ночи («Юлька, сука, отца родного не пускаешь!»), – он заявляет, что такого не было. Юля продолжает раниться о его неуязвимость в ощущении своей невиновности, но попыток пока не оставляет.

Инфантильность того, кто все же позволил себе в какой-то степени повзрослеть, превращается в манипуляции. Оправдание становится искажением реальности, проекция – тонким способом насилия, в котором партнер чувствует себя виновным во всем, что происходит. Часто именно этот процесс приводит нарциссическую жертву в кабинет терапевта, являясь верхушкой айсберга нарциссических отношений, и часто именно такой способ совладать со своим собственным стыдом использует и сама жертва, точно так же не имея достаточных навыков контейнирования в этом процессе.

Накануне Фарида и Саша поссорились. Саше домой идти не хотелось, и он задержался на работе, потом встретился с друзьями и вернулся намного позже, чем обычно. Так как Саша стыда не выносит, он внутренне считал все это время, что звонить и успокаивать Фариду не должен (хотя трубку взять при ее звонке был готов и рассказать, где он и с кем он, тоже), поскольку они находятся в ссоре и после того, что она ему вчера наговорила, он имеет право на месть. Фарида в свою очередь, также не выносящая стыда, в течение дня ждала его, чтобы продолжить разборки, так как у нее появилось много новых аргументов. Задержку Саши она восприняла как легальный повод снова напасть на него с порога (характерно, что за все это время она ему не звонила, не писала и ни о чем не спрашивала, сама ничем увлекательным не занималась, давая своей злости и тревоге расти). Начинается второй акт, в котором каждый обвиняет друг друга и никто со своими чувствами не справляется. Победит тот, кто лучше выдерживает напряжение и первый пойдет мириться через несколько дней, – обычно это Фарида, поэтому она считает Сашу в этих отношениях нарциссом, а себя жертвой.

Контейнировать стыд – значит уметь извиняться. Не за все сразу, не за глобальные факты своего существования, а за конкретное поведение. «Прости, что я такая» – это не извинение, а упрек и саморазрушение. «Прости, что я вчера накричала на тебя, ты не заслужил таких слов» – вот это уже извинение, после которого становится возможным прощение и облегчение. В токсичном стыде, который выглядит как убежденность в том, что со мной глобально что-то не так, конкретное извинение очерчивает границы и помогает увидеть, что другой человек если и отвергает нас, то не полностью, а если полностью, так есть и другие люди. Извиняться – значит прикасаться к стыду, но делать его выносимым.

Это же относится к изменениям: если я чувствую стыд и способен его выдерживать, то я могу осознавать и то конкретное поведение, которое мне самому не нравится и которое я хотел бы изменить. Найти конкретный источник бывает трудно, но это всегда приносит облегчение. Поиск такого источника может выглядеть как перебирание карт: вспоминая произошедшее и находясь в контакте со стыдом, мы можем почувствовать, что при каких-то воспоминаниях нам не стыдно, а на каких-то это переживание усиливается.

Изменить свое поведение возможно, изменить себя глобально и стать абсолютно другим человеком – нет. Выдерживание, а не избегание стыда парадоксальным образом помогает и процессу принятия.

Контейнирование гнева предполагает заботу о среде. Гнев, которого человек не выдерживает, превращается в разрушительные действия против других или против себя либо подавляется и соматизируется. В воспитании детей родители часто боятся их гнева, поскольку злость ребенка на мать или отца заставляют их сомневаться в себе и чувствовать себя плохими родителями. Агрессия к тому же социально неодобряема, и ребенок получает послания не только о том, что на маму кричать нельзя, но и что он вообще в любых местах и даже наедине с собой не должен злиться. Гнев остается ретрофлексировать, подавлять или размещать аффективно.

Гнев – энергоемкое чувство. Если его энергия не находит здорового выхода, то он с силой обрушивается на самого носителя и вызывает самые разные трудности. Зажатая в теле злость превращается в рак, язву, вызывает проблемы с зубами, провоцирует мышечные боли. Ретрофлексированные (то есть обернутые против себя) агрессивные чувства толкают человека на саморазрушительное поведение или зависимости, с помощью которых от такого положения дел можно убежать.

Зависимости помогают и при простом подавлении гнева. Человек, который не слышит своей злости, часто оказывается в отношениях подавления, поскольку не способен защититься и установить адекватные границы. Состояние алкогольного или наркотического опьянения позволяет ему разместить в таких отношениях то, что иначе разместить не получается. Гнев требует действий, требует реакций, которые для человека с запрещенной злостью нелегальны, и в моменты опьянения эти действия освобождаются.

Нарциссический или инфантильный вариант гнева – это размещать свои агрессивные чувства без учета контекста, не думая о последствиях. Это приводит к серьезным разрушениям среды: сломанные вещи, разбитая мебель, и часто – разрушенный объект гнева, на который вылилась инфантильная ярость.

Для Яши, мать которого всю жизнь запрещала ему злиться, теперь право проявлять гнев – базовая свобода в отношениях. Когда кто-то делает ему замечания, он воспринимает их как ограничения и считает безосновательными. Когда его девушка просит не кричать на нее или не грубить – тоже. Яша злится инфантильно: разбрасывает и ломает вещи, не выбирает выражений, может неадекватно и внезапно отомстить за что-то, что ему не понравилось. Говорит он при этом что-то вроде «моя мать меня ограничивала, и поэтому теперь я никому себя ограничивать не дам». Его девушка, которую он выставляет подавляющей доминанткой, боится предъявлять ему самые маленькие претензии, поскольку тогда Яша ее разрушает. После таких ссор им обоим приходится долго восстанавливать близость, в которой все равно остаются страх и невозможность проявляться полноценно.

Яну качает от полного сдерживания к полной несдержанности. Большую часть времени она не злится, понимает и прощает своего партнера, но когда ресурсы для сдерживания заканчиваются – начинается ад. Обычный сценарий для Яны – это напиться, высказать партнеру все, что она успела о нем передумать за месяцы соглашательства, попробовать подраться, уйти из дома и осуществить какую-либо месть типа порчи машины. Она как будто становится другим человеком в эти минуты, она чувствует себя бесстрашной и неуязвимой. Потом воздействие алкоголя и злость заканчиваются, и Яна возвращается к разрушенным отношениям и разрушенному партнеру – снова тихая и услужливая в попытке извиниться и вернуть отношения в мирное русло. Партнер, кстати, требует от нее избегать алкоголя, и она, внешне с ним соглашаясь, снова начинает накопление гнева и подготовку к будущему взрыву.

Гнев испытывают все, и возможность проявлять агрессию в отношениях – действительно один из факторов здоровых отношений, но контейнированный гнев учитывает контекст. Это и среда, в которой мы живем, и наше собственное внутреннее состояние, и состояние и особенности партнера, и наши планы на жизнь. Нам могут быть дороги вещи, которые попались в наши руки в приступе гнева. И нам может быть дорог человек, который этот приступ гнева вызвал. Если мы не ждем от партнера родительской помощи в гневе и ищем его границы самостоятельно, то тогда у нас появляется возможность проявить гнев таким образом, чтобы все, что нам дорого, осталось в безопасности.

Гнев – активная энергия, он требует действий и поступков. Понимая его границы, мы можем осознанно выбрать именно тот способ, который подходит нам лучше всего.

Света выбрала непростого партнера, но с контейнированием гнева она справляется. Когда она чувствует, что хочет что-то сломать, она бьет посуду, которая ей разонравилась. Когда ей хочется кричать – она либо делает это в уединенном месте (кстати, всегда предупреждая об этом партнера: мол, я сейчас буду на тебя кричать, потому что я злюсь, но ты мне дорог и именно поэтому мне важно, чтобы ты меня услышал), либо подбирает такие слова, через которые ее злость может выражаться и без повышения голоса. Однажды она сказала мужу, что она в таком бешенстве, что готова его ударить, и это тоже ей помогло – заявить о потребности оказалось так же действенно, как и сделать это в реальности. Света понимает, что ее злость существует не просто так и ей очень важно что-то донести до своего партнера, обозначить границы или попросить чего-то очень важного. Когда она способна осознавать причины злости, она способна позаботиться и о среде.

Контейнирование гнева – многосоставной навык. Он включает в себя осознание причины злости и потребности, которую содержит гнев, выбор объекта, на который гнев может быть направлен, и выбор способа действия, который в данный момент будет приемлемым. Гнев можно отложить до более удачного момента, когда, например, другой вызывает у нас злость и обиду публично и мы не хотим ставить себя и других в неловкое положение неуместным выяснением отношений. Гнев можно смягчить и выбрать слова вместо действий. Свою боль и ярость можно разделить с другим человеком, к которому все произошедшее не имеет непосредственного отношения, и рассказать ему (подруге, сестре, терапевту) о том, что происходит внутри.