Текст книги "Магия на грани дозволенного"

– Но то, что она обижена, это факт. Ты и сейчас ведешь себя как истеричка, – припечатал Лисанский.

– А ты, стало быть, озаботился нашими с Евой отношениями и решил проявить королевское великодушие, переговорив с каждым по душам и устранив таким образом все недоразумения.

– Вот еще! – проворчал Лис. – Я бы предпочел, чтобы она поменьше о тебе болтала, Денис, только и всего. И если ради этого придется промыть тебе мозги и заставить вести себя по-человечески, а не так, будто тебе весь мир должен…

– Мне? – воскликнул Дэн изумленно. – Мозги промыть? Да ты не зарываешься ли, Дон Кихот, рыцарь, блин, печального образа?! Не забыл, чьи носки носишь?

– Хочешь, прямо сейчас верну! – Лисанский прижал руку к сердцу и поднял ногу, собираясь сдернуть ботинок.

Дэн отшатнулся.

– Кончай паясничать!

– А ты сядь и не прыгай, – Лисанский со стуком опустил ногу на пол.

Дэн вдруг обнаружил, что и впрямь вскочил, сжимая в кулаке несчастную футболку, уже похожую на половую тряпку.

– Все-таки я оказался прав, – задумчиво произнес Лис, когда он с независимым видом уселся в кресло и принялся нервно барабанить пальцами по подлокотнику. – Латынь тут ни при чем. Неужели так трудно смириться, Гордеев?

– Смириться с чем? – в тон ему отозвался Дэн.

– С тем, что тебя задвинули на второй план. С тем, что девушка выбрала не тебя.

У Дэна отвисла челюсть. Вся спесь мигом улетучилась, оставив после себя лишь чудовищную эмоциональную усталость и зарождающиеся в груди спазмы смеха.

– Ты идиот, – выдохнул он, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться от осознания всей глубины заблуждения, которое Лис принимал за истину. Приревновал Еву – девушку, которую в Интернате наверняка не удостоил бы даже взглядом. Лисанский с его раздутой до вселенских масштабов псевдоаристократической гордыней; с его манией тщательно подбирать себе окружение; с его бестактно-презрительным отношением ко всем, кого он сам же, лично, ставил в оппозицию, – увлекся Евой Паламейк. И теперь неуклюже качает права! Тычет Дэна носом в какие-то мнимые обиды, заступается за девушку, которая об этом как пить дать не просила, – в общем, примеряет рыцарские доспехи. Умереть – не встать!

– Сам идиот, – насупился Лис, уже догадываясь, что его последняя фраза отчего-то возымела эффект, противоположный ожидаемому.

– Я бешусь оттого, что сижу тут как последняя лабораторная крыса – в грязной клетке, – отчеканил Дэн, не повышая голоса. – Меня выводят из себя ваше поведение, ваши взгляды и ужимки, ваши нарочито пафосные разговоры о высоких материях, потому что ни хрена от них нет толку. На свободе разгуливает черный маг, развлекающийся принесением в жертву детей, а вы только и делаете, что перемигиваетесь да обсуждаете какие-то бульварные книжонки. И я сам не лучше, неделями торчу черт знает где, когда должен ловить эту прыгающую по телам тварь! Голыми руками ей бы шею свернул, дай только найти! А что до Евы, то мне жаль нашей дружбы, но это правда: я разрушил то, что было, а нового мне не построить. И не нужна она мне, можешь угомониться. Я о ней вообще никогда не думал в романтическом ключе, – усмешка вышла неожиданно горькой, и пришлось перевести взгляд на камин. – Может быть, я просто завидую: вы еще способны испытывать обычные человеческие эмоции, – глухо добавил он, – и радоваться латинской поэзии.

Повисло молчание. Стрелки каминных часов с оглушительным звуком рывками двигались по кругу.

– Ну… – пробормотал Лисанский, когда от тиканья стало закладывать уши. – Спасибо, что просветил, – его голос окреп. – Но все, что ты тут наговорил, Гордеев… для меня, конечно, хорошо, но Ева… она не поймет.

Дэн устремил на него удивленный взгляд.

– Чего не поймет? Вы нашли друг друга, вот и оставьте меня в покое. Я же к вам не лезу, не навязываюсь…

– В этом-то и дело. Видишь ли, – Лисанский нервно усмехнулся, – сомневаюсь, что Ева удовлетворится моим обществом, пусть даже оно и стоит десятка таких, как ты.

– И чего же ей не хватает? Твое хваленое красноречие не оценено по достоинству? Ты натер на мозгах мозоль своей унылой латынью, и Еву потянуло на что-нибудь примитивное и незатейливое вроде боевой магии?

– Ты просто боишься того, что я собираюсь сказать, – снисходительно улыбнулся Лис. – А ведь сам догадываешься…

– Хватит! – Дэн резко поднялся с кресла. – Оставь свои откровения при себе.

Он торопливо направился к выходу из гостиной. Это и впрямь походило на бегство, но, черт возьми, еще чуть-чуть – и Лисанский доведет его до белого каления.

– Неужели еще не понял? – крикнул Лис ему вдогонку. – Ей мало меня! Мы нужны ей оба!

Дэну даже не пришлось убеждать себя, что ему послышалось. Более нелепое и бессмысленное заявление было трудно себе вообразить. Лисанский повредился умом, не иначе. А что? Сам же сказал: с кем поведешься.

Дэн рухнул на кровать у себя в комнате и закрыл лицо руками. Полежал так до тех пор, пока сердце не восстановило нормальный ритм и тело не расслабилось.

После холодной гостиной здесь было душно и темно. Сквозь задернутые портьеры почти не проникал дневной свет. В этой душной, тяжелой тьме образы рождались отчетливыми и яркими, а мысли текли быстро, легко и непринужденно. И хотелось бы от них избавиться – но от себя было не спрятаться.

Уязвленное самолюбие, обида, досада, вызывающее поведение, боль. И ревность. Злость на Лисанского. Желание наговорить гадостей, лишь бы Ева прекратила глядеть с такой проникновенной, пленительной нежностью – и на Лисанского, и на него самого. Страх… ощущение опасности… беспомощность.

«Мы нужны ей оба…»

Черта с два!

Его это не касалось. Даже думать о Еве казалось диким, равно как и допустить мысль, будто он мог вот так же, как Лисанский, усесться с ней рядом в гостиной и заговорить о… да хоть о боевых формулах, раз уж больших умственных способностей она ему не приписывала! Она же была до смешного нелепым, неуклюжим, да еще и сумасшедшим бесполым существом! Отголоском прошлого, осколком, застрявшим в его памяти, – малейшее неосторожное движение причиняло нестерпимые мучения. Лучшая подруга Руты. Она знала, все знала с самого начала. Она пришла, чтобы помочь…

Только Дэн не желал помощи – ни от нее, ни от кого другого.

Чем, черт возьми, она могла помочь? Ну чем? Разобраться с символами в лаборатории? Помешать ему убить Лисанского? Срастить раздробленные кости? Затянуть душевную рану?

Внутри все перевернулось так неожиданно и резко, что к горлу подкатила тошнота.

Почему ему вдруг стало так страшно? Почему только теперь, после разговора с Лисанским, перед ним открылись настоящие масштабы собственной тревоги, переходящей в чудовищную панику? Почему он дрожал, перекатившись на живот, вцепившись в подушку побелевшими от напряжения пальцами, и давился сухими рыданиями, зажмурившись, не зная, как исторгнуть из головы – из души – этот омерзительный черный ужас?

Почему не стало легче, когда отворилась дверь и тихие шаги смолкли рядом с кроватью? Почему он вздрогнул словно от боли, когда прохладные, ласковые руки обняли и что-то теплое и нежное прижалось сзади к шее?

Может быть, потому, что это были не те руки. И не то присутствие, которого он так отчаянно желал. А может, потому что впервые за последние месяцы он действительно захотел не тех прикосновений. И позволил им остаться, успокоить себя, одурманить и увлечь в спокойный, крепкий сон.

Боль. Боль…

Она знает, куда бежать, где укрыться, чтобы в безопасности переждать наплыв очередного кошмара. Серый прямоугольник двери светится желтой окантовкой – за ним горят свечи и, может быть, растоплен камин. Ей часто снится эта дверь. И тот, кто за ней, тоже: оборачивается с привычной усмешкой и кивает, мол, входи.

Но для чего это – сейчас? Сон только подкрадывается – тихо, медленно, на мягких лапах. Плетет свою сеть, причудливо спутываясь с нитями реальности. Убеждает, что не опасен, безвреден, не тронет.

Ему нельзя верить.

Стоит расслабиться – как комната Лиса расплывается перед глазами, и вокруг сгущается мрак, из которого вдруг вычерчиваются контуры чужого тела. Дэн… Трудно не узнать виденное уже много раз. У него гладкая кожа, хотя назвать ее шелковистой, пожалуй, нельзя. Напряженные мышцы, свежая, всего минуту назад выступившая испарина… Кажется, ему хорошо… так хорошо… а причина – невесомое, дразнящее касание пальцев, губ, подбородка и самого кончика языка. Сердце скачет в груди, точно каучуковый мячик в пустой жестяной канистре, сердцу тесно в его костяной клетке, оно не справляется с потоком крови, шумящим в ушах и мчащимся по венам с бешеной скоростью. Руки трясутся, оцепеневшие пальцы не слушаются. Раскаленный воздух затыкает горло.

Похоже, простыни в последний раз стирали недели три назад. Если вообще стирали когда-нибудь. Они сбитые, перекрученные и чуточку влажные – такими они становятся, ночь за ночью впитывая в себя тепло и запах владельца. Мыло, шампунь, пот, пыль, солнце… От него действительно жарко, влажно пахнет солнцем; не полуденным – внутренним, стихийным. И возбуждением. Стиснутые кулаки, выступающие от напряжения вены. Выгнутая спина. Блестящая от испарины смуглая кожи. Солнечный… Он слишком много времени проводит со своим огнем – как бы не сгореть. Нужно будет сказать ему об этом, но зрелище лишает дара речи, и Ева просто смотрит, просто скользит взглядом – и губами – вверх по едва обозначенным кубикам пресса…

Прошлое во сне встретилось с настоящим, а чужое причудливо смешалось с собственным. «Сейчас» и «тогда», пережитое ею и пережитое совсем не ею вставали перед глазами и, накладываясь друг на друга, рождали контраст, казавшийся почти материальным. Черное рядом с каштановым, податливость и мягкость рядом с подчиняющим себе, напряженным предвкушением, порывистые, означающие все и не значащие ничего касания рядом с требовательным, голодным ожиданием. Тягучая, томительная, болезненно двусмысленная нежность против чистой, всеобъемлющей страсти.

Танец полутонов, пляска теней в сумерках – и пронзительное, солнечное желание. Горячее. Неизведанное. Мужское.

Он другой. Ни малейшего сходства с Рутой. Другой во всем, от плотности и жесткости мышц до реакции: откровенной, лишенной малейшего притворства. Он ничего не скрывает, он весь на поверхности. Его дыхание рвано и шумно, его тело словно звенит от напряжения, его стоны – безудержны. Он настоящий… настоящий… От него даже пахнет по-другому: сильнее, резче, никаких масел и пен для ванны! Он – средоточие первородной силы, раскаленного магического ветра, беспрерывного движения и самой жизни, и это сводит с ума, это напрочь лишает рассудка!

Лицо так близко, прямо под ней. Складка между бровей, густые ресницы, черные в полумраке глаза – с поволокой и совершенно пьяные. Ева наклоняется, опираясь на локти, и целует его – в голове туман, ее шатает и раскачивает так, словно под руками и коленями корабельная палуба. Она пробует податливые губы на вкус и жмурится от удовольствия, целует сильнее и настойчивее, затем еще раз, упиваясь их покорностью, их открытостью, их мягкостью и бесстыдной ненасытностью. Ей кажется, она выпивает его по капле, цедит, как приторно-сладкое, терпкое, густое вино, и от этого внизу живота и дальше, выше по позвоночнику растекается томительный жар. Окутывает мучительной аурой, горячей, влажной и напряженной, как распростертое на кровати тело. И впитывается в кровь, в мысли, в душу – куда-то настолько глубоко, что становится больно.

Больно…

А в живое что-то давит и распирает, и тошно от тяжести. Происходящее медленно, но верно превращается в кошмар, в лабиринт температурного бреда, от которого нет спасения. Сейчас распахнется за спиной дверь, и люди перестанут быть людьми, ими овладеет безрассудная, первобытная ярость и прольется кровь, и они поубивают друг друга, и она не спрячется – неминуемо попадет под раздачу, хотя это не самое страшное. Страшнее – рыдать над их изломанными телами, со смертельной тоской осознавая, что все кончилось, они мертвы, оба, и впереди ничего, совсем ничего нет.

Так заканчивалась ненависть, она всегда заканчивалась так. Пока ее получалось сдерживать, но виной всему просто их усталость; когда-нибудь усталость пройдет – и тогда… Ненависть нужно во что бы то ни стало превозмочь, заменить, заставить уйти – потому что иначе с ними будет уже не справиться.

Зажмуриться, отвлечься, потереться щекой о щеку – почти целомудренно…

И вспомнить, что это сон. Просто сон. Оборвать его, пока не стало поздно…

Взрыв, стремительное падение, удар – Ева распахнула глаза. Разлетевшаяся на куски тьма медленно, словно нехотя, сложилась в мозаику света и тени, очертаний и бликов. Стыд – чудовищный, дикий, животный стыд – разлился по коже противным горячим потом Голова раскалывалась, и, прижав влажную ладонь ко лбу и борясь с дурнотой, Ева села на постели.

Нужно было убраться отсюда немедленно. Выйти вон из комнаты, пропитанной отголосками сновидения, стряхнуть воспоминания, вытравить из крови дурман, а из живота – гадкую, распирающую тяжесть. Выпить зелье, если получится, если не замутит. Ей удалось вырваться из зарождающегося кошмара – это уже хорошо. Есть надежда, что в следующий раз получится уснуть – и выспаться.

Посидев немного, переборов слабость, Ева принялась одеваться. Нащупала ногами туфли и, пошатываясь, направилась к двери. Выпить воды, не забыть про лекарство…

Но до гостиной дойти не удалось. В коридоре силы вдруг покинули ее, ноги подогнулись от слабости, и Ева схватилась рукой за стену. Плевать на все, будь что будет – она должна рассказать Дэну, объяснить хоть что-то, иначе он так и не прекратит избегать ее, прятаться в комнате, замыкаться в своей магии и изводить ее этими ночными кошмарами. Дэн – это свет, до которого не дотянуться – не твое, чужое! Притяжение – запретное, украденное у той, чей незримый призрак вторгается в жизнь вот уже полгода с лишним. Огонь – страшно прикоснуться, спалит дотла. И стена отчуждения – невыносимая. Убрать ее, разрушить любой ценой, пусть даже таким бесцеремонным, грубым вмешательством.

Ева не стала стучаться, просто открыла дверь. И сразу увидела его – Дэн лежал на кровати, на животе, уткнувшись лицом в подушку. Звать по имени было ни к чему. На ватных ногах она подошла, присела рядом – он даже не обернулся, только вздрогнул, кажется, хотя его и без того трясло. Несмело прикоснулась к плечу… Неужели она вовремя? Что с ним творилось?

– Тебе плохо? – шепнула Ева одними губами, и Дэн, конечно, не услышал. Он не спал, но, видимо, был сейчас так погружен в себя, так захвачен своими переживаниями, что не замечал ее присутствия.

Тепло, запах, чужая боль, перетекающая в собственную, – она легонько дотронулась губами до затылка и не выдержала, обняла, прижимаясь, вытягиваясь на кровати. Совсем не так, как во сне, – ни мутного вожделения, ни горячей истомы. Только медленно наплывающее умиротворение и облегчение: не оттолкнул, не возмутился, не высмеял. А еще чувства – ошеломившие своей ясностью и простотой, и нежность – такая, от которой нестерпимо захотелось расплакаться.

Зажмурившись, Ева ненадолго затаила дыхание. Боль отступала…

Отыскать тайник в особняке не составило для Евы особого труда – Лисанский в подробностях описал ей, как проникнуть в дом, не заблудиться и не запустить сигнализацию. Правда, чтобы отыскать нужную улицу, пришлось изрядно поплутать по Риге – Ева призналась, что страдает тяжелой формой топографического кретинизма и много раз умудрялась заблудиться даже в центре города, на улицах, знакомых с детства.

Вернулась она лишь к ночи воскресенья, и Дэн уже успел проклясть все на свете. Он бы в жизни не признался в этом Лисанскому, хотя тот своей тревоги не скрывал: в воскресенье утром, когда стало ясно, что Евы нет, у Лиса все валилось из рук, а настроение сделалось прямо-таки отвратительным. Дэн упорно молчал, не желая отвечать на его вызывающее поведение грубостью и всплесками стихийной магии. Что творилось внутри, когда вдруг пришло осознание: девушка может не вернуться! – словами было не передать. Нет, он не то чтобы соскучился или привязался к ней, ему не то чтобы ее не хватало… а впрочем, кого обманывать? Да – соскучился, да – привязался, да – не хватало. И, возможно, отдал бы что-нибудь ценное за ее возвращение, потому что без нее было плохо, муторно, пусто. Какой бы странной ни была Ева, она освещала и согревала этот мрачный дом.

Дэн упорно гнал от себя воспоминания о том, как пару дней назад девушка обнимала его на кровати, уткнувшись лицом в затылок, в шею, в плечо. Он уснул, и она ушла Случившееся не обсуждалось, и в какой-то момент Дэн успокоил себя мыслью, будто появление Евы, ее руки и губы, ее нежность были не чем иным, как порождением разыгравшегося воображения.

Все воскресенье они с Лисанским развлекались кто во что горазд. Лис мучил принесенный Евой мобильный телефон: связи не было, и это наводило на подозрения, что они где-то очень-очень далеко от цивилизации. Аккумулятор разрядился быстрее, чем Лисанский установил новый рекорд в «Змею», и дальше трубка уже использовалась далеко не по назначению – равно как и электробритва, которую Дэн поначалу пытался заставить работать силой мысли, а затем со злости грохнул об стену. Бритве ничего, а Лис укоризненно поцокал языком:

– Чужое, между прочим, имущество. Гляди, как надо.

Телефон выскользнул из его рук и неторопливо поплыл по комнате. «Да уж, высший пилотаж», – с досадой подумал Дэн.

Бритва долго не желала слушаться, но к концу дня летала, как птица.

Воодушевленный, Дэн всецело отдался тренировке и под конец загнал злополучную штуковину в камин: та печально махнула напоследок хвостом с вилкой, и спустя миг оттуда вырвался столб пламени и взорвался красочным волшебным фейерверком. Распространяя зловоние плавленой пластмассы, дымящаяся бритва выстрелила из огня в потолок, в окно, в картину – и загремела прямо Дэну под ноги.

– Аут, – изрек Лисанский с насмешливой улыбкой.

– Можно подумать, твой мобильник теперь заработает. После всего, что ты с ним вытворял, ты обязан на нем жениться.

– Проще закопать, чтобы Ева не увидела.

– Давай устроим похороны, – предложил Дэн, нахмурившись от укола совести. – В заброшенной столовой есть деревянная кадка с деревцем лимона, которое засохло лет двести назад. А в ней земля. Хватит на несколько могилок. Наденем траур, почтим минутой молчания…

– Что-то меня в последнее время стал напрягать твой кладбищенский юмор, – заметил Лисанский. И снова запустил телефон в эффектный полет.

На том разговор и закончился.

Вечером, в половине двенадцатого, появилась Ева и застала их за распитием шоколадного коньяка. Или это был шоколадный ром? В общем, редкостная дрянь со вкусом шоколада, легким оттенком вишенки и полтинником градусов, обнаруженная в металлической фляжке без опознавательных знаков, которую принесла Ева и в которую никто до сего момента не удосужился заглянуть. То ли фляжка была литровой, то ли цедили в час по чайной ложке, а то ли напрочь позабыли, что пятьдесят градусов наперстками не пьют, но к моменту, как дверь открылась и в гостиную вошла Ева, оба – и Дэн, и Лис – находились уже на грани запевания душещипательной застольной песни.

– Мальчики? – она застыла на пороге.

– О! – воскликнул Лисанский, завладевая фляжкой. – За Еву!

– За нее были первые тринадцать тостов, – заметил Дэн слегка заплетающимся языком, наблюдая за тем, как дернулся кадык на шее Лиса.

– Ничего, будет четырнадцать.

– Вы напились, – констатировала девушка, стягивая с плеч насквозь промокший плащ. Блузка под ним неожиданно тоже оказалась промокшей, и два мутных взгляда моментально прояснились, прикипев к соблазнительно обтянутой мокрой тканью груди.

Белья Ева не признавала…

– Кстати, она пришла, – констатировал Дэн, взглянув на Лисанского многозначительно.

– Значит, не зря ждали, – тот сглотнул и кашлянул.

– Я нашла особняк, – сообщила Ева, расчесывая растопыренными пальцами влажные светлые волосы, которые завились от влажности и рассыпались по спине до пояса. – Но вам об этом сейчас лучше не рассказывать, верно? Завтра все равно ничего не вспомните.

– Я вспомню, – поклялся Дэн. – Я вообще не пьян.

– А я уже протрезвел, – пробормотал Лисанский. Его взгляд так и тянулся к прозрачной блузке.

Дэн украдкой показал ему кулак.

– Ладно. Вот книги, которые ты просил, Игорь.

Девушка встряхнула плащ, нащупала карман и вынула из него пару книг: одну тонкую, большого формата, в жестком переплете из серебра, инкрустированном драгоценными камнями, другую поменьше, потолще и попроще, но, сразу видно, ценнее, чем предыдущая. Странички у нее, как Дэн потом разглядел, были тоненькими, пожелтевшими и почти прозрачными, точно насквозь промасленными, и на них красовался рукописный текст.

– Ты чудо! – воскликнул Лисанский, принимая книги из рук Евы, словно величайшее сокровище.

– Надеюсь, поможет, – улыбнулась девушка И ловким движением выдернула фляжку из его ладони.

– Эй! – запротестовал Лис, но быстро притих и сомлел, потому что Ева, стоя над ним, запрокинула голову и сделала пару долгих, жадных глотков. Ее блузка задралась, обнажив живот.

– Точно. Протрезвел, – с сожалением вздохнул Лисанский.

– Гадость, – сказала Ева, вытирая рот ладонью. – Никогда не думала, что попробую. Это отцовская фляжка. Папа обожает шоколадный ром с вишней. Я подумала, нужно будет сделать фотографию, чтобы сравнить надписи в лаборатории вот с этим, – она вытащила из кармана стопку снимков. И фотоаппарат.

– Матвеев, – догадался Дэн. – Ты подкупила Матвеева?

– Я обещала ему сообщить о начале операции по поимке воскресшего черного мага, – Ева пожала плечами. – Он изъявил желание участвовать. Целая команда подбирается.

– Отлично, – Дэн принялся перелистывать снимки. – Это из складского подвала.

– Матвеев, я так понимаю, это тот недоумок, который сопровождал тебя в Вентспилсе? – уточнил Лисанский, по-прежнему любуясь девушкой и ничуть не скрывая своего восхищения.

– Ну, – буркнул Дэн. – А почему недоумок?

– Кто бы еще вел себя настолько глупо? И поверил в воскресших магов?

– Лично я склоняюсь к мысли, что этот маг действительно собирался провести обряд переселения души, – сказала Ева. – Или уже совершил. Денис говорил о пропавших детях, их было трое. Одного удалось спасти. Второго нашли мертвым незадолго до этого – вот и объяснение, откуда у Ильи Ромеля взялись магические способности: его тело было занято чужой душой. А где третий, до сих пор неизвестно. Значит, у мага могло быть наготове еще одно тело, и он вполне может воскреснуть.

– Логично, – кивнул Дэн, не отрываясь от снимков. Уж лучше было смотреть на руны, чем на то, каким взглядом Лисанский ласкал Еву.

– Неизвестно только, как он теперь выглядит, чье тело занял.

– Ну почему же. Выглядит как пятилетний ребенок, у Матвеева должны быть фотографии.

– Я еще даже не приступал к расшифровке символов, а вы уже провернули целую операцию по поимке дохлого черного мага! – не выдержал Лисанский. – Эти надписи могут быть чем угодно! Что, скажете, Мефисто тоже собирался соорудить парочку запасных тел? Если так, он бы сейчас не шарахался по дому в кандалах и не проходил сквозь стены.

– Он мог не успеть, – возразила Ева.

– Все. Прекращайте гадать на кофейной гуще. Завтра с утра начнем работать. – Лисанский устало поднялся. Покачнулся. Девушка заботливо подхватила его под руку.

У Дэна упало настроение. Осторожно выбравшись из кресла, он отправился к себе в комнату. Сзади долетел звонкий смех Евы, но Дэн предпочел не оглядываться. Ему хватило и откровенных взглядов Лисанского, чтобы догадаться, чем могут завершиться посиделки у камина.

Она вернулась, с ней все в порядке, и это было единственным, о чем имело смысл думать.

Четыре дня пронеслись, как один. Дэн их не считал – они считались сами.

Трое суток назад он проснулся с похмелья – привет шоколадному рому с чертовой вишенкой. Туалет пришлось делить с Лисанским на двоих: правую сторону Лису, левую – Дэну. Ева, видимо, предпочла не смущать их своим присутствием, за что оба были ей благодарны.

Двое суток назад Лисанский приступил к расшифровке символов. Приступил – это, конечно, громко сказано, ибо разобрать заковыристый почерк в толстенькой ветхой книжонке оказалось делом не из легких. Писал монах, живший в двенадцатом веке. Писал на латыни. Писал под настроение: то мелко, то крупно, то в явном подпитии, то во время строгого поста – злой как черт. Дэн уныло листал вторую книжку – в серебряном переплете – и время от времени перебивал сдержанную брань Лиса репликами, вроде: «А без этого точно никак нельзя обойтись?» Или: «Теперь я понимаю, почему ты такой. Если бы меня в детстве учили читать по этим книжкам…»

Вчера, после десяти часов пыхтения над книгами, Лис сухо поведал, что «это – круг концентрации». И больше не сказал ничего. Встал, одернул рубашку и с угрюмым видом отправился спать. Ева и Дэн еще посидели у камина в полной тишине, а потом тоже разошлись.

А сегодня утром ни Лисанский, ни Ева не появились вообще.

Дэн по обыкновению поднялся чуть свет, натянул джинсы, прихватил футболку и отправился в гостиную. Разжег камин, погасил свечи, раздвинул портьеры. Изуродованные витражи в мутном сером свете выглядели, как и обычно, жалко.

Забыв обо всем, он растворился в магии. Странно, но раньше, когда у него были браслеты, он почти не чувствовал, как его пронизывала сила. Раньше его руки были проводниками, а браслеты – конечной точкой концентрации, сам же он оставался сторонним наблюдателем. От него требовалось лишь начертить правильную формулу, а для этого – совершить доведенные до автоматизма движения.

Теперь многое изменилось – Дэн осознал собственную силу. Колдовство не желало подчиняться – он укрощал его. Магия вырывалась из-под контроля, выскальзывала, точно змея, сворачиваясь тугими скользкими кольцами, – он давил ее, почти физически ощущая, как хрустит змеиная глотка. Магия разрасталась, расправляя гигантские огненные крылья, пропитывая воздух жаром, мерцая, сыпля оранжевыми искрами, норовя вспыхнуть и обратить в пепел собственного хозяина – он сжимал ее в огненные шары и зажигал свечи. Магия пьянила… и так легко было бы просто отпустить ее!

Мысль о столь изощренном самоубийстве вернула к действительности. Вытерев со лба пот, он обернулся и поглядел на каминные часы. Половина десятого. Пора бы уже Лисанскому объявиться. Не то чтобы Дэн сильно соскучился, но нехорошее предчувствие закралось в душу.

В последние дни он почти не оставлял их с Евой наедине. Может, кстати, Лисанский еще и из-за этого бесился?

Дэн подождал, пока пот высохнет на коже – в ледяной душ очень не хотелось, – и надел футболку. Сжевал кусок творожной запеканки с клубничным сиропом, едва чувствуя вкус. Запил завтрак кружкой чая. И снова поглядел на часы. Десять.

Пойти к себе? Поваляться на кровати? У него уже кости болели, да и мысли по принятии горизонтального положения начинали лезть в голову – безрадостные, горькие, разжигающие в груди тревогу, страх, панику, поднимающие со дна весь этот черный ужас отчаяния и погребальной тоски.

Полистать книги? Если бы хоть что-нибудь в них понимать! Лис так кичился своей латынью, что подчас даже изъяснялся на ней. И Дэн готов был его убить, потому что уже устал унижаться, требуя перевода.

Оставалось ждать.

И Дэн ждал. Час. Полтора.

На исходе третьего нервы сдали. Резко поднявшись с кресла, он решительно вышел из гостиной.

Так, в комнате Евы не горел свет. Могла ли она еще спать?

Робкий стук в дверь откликнулся тишиной. Никто не завозился, не заскрипели пружины кровати, не раздались шаги, и ничей сонный голос не отозвался коротким «иду». Мучаясь угрызениями совести, убеждая себя в том, что настырно лезть в чужую жизнь никуда не годится, Дэн все же повернул ручку и приоткрыл дверь.

Смятая постель оказалась пуста. Ну, по крайней мере, Ева ночевала в комнате.

Однако если ее не было здесь, значит, она была., у Лисанского? Эта мысль вызвала в душе целый ураган раздражения. Черт возьми, могли бы хоть предупредить, что у них какие-то планы! Или он не настолько важен, чтобы ставить его в известность? Какие у них могут быть дела в этом склепе, кроме… Дэн скрипнул зубами и, развернувшись, направился к комнате Лиса Может, ночью что-нибудь стряслось? Может, Лисанский упал с кровати и сломал шею, а Ева взялась его выхаживать?

Совесть заорала во всю глотку, когда пальцы коснулись гладкой деревянной ручки. Дэн заставил ее заткнуться. Из какой-то болезненной мстительности он даже не стал стучать.

В комнате Лисанского царил творческий беспорядок: бумага и книги стопками лежали на полу, на каминной полке, на стуле и даже на кровати. На застеленной покрывалом кровати.

Так… Дэн удивленно моргнул. Мгновенно нахлынувшее облегчение сменилось настороженностью и дурным предчувствием – куда более сильным, чем толкнувшее на проверку комнат. Что-то случилось, пока он спал. Что-то страшное. Непоправимое.

Дэн растерянно огляделся. Стоило ли проверять остальные комнаты? Он проверил: в одной наткнулся на грохочущий платяной шкаф, в другой – на разлагающийся труп, по которому ползали крысы. Спустился на первый этаж и заглянул в бывшую столовую. Какая-то тварь по-прежнему самозабвенно выла и стенала в серванте, но здесь царили тишина и умиротворение. Дэн замешкался, размышляя, стоит ли отправиться в подземелья… Но тут ему вспомнился чердак.

Как же раньше-то не догадался! Лисанский не посещал свое укромное местечко с тех пор, как в доме появилась Ева. Могло потянуть на откровения с покойной матерью?

Поднимаясь по ступенькам, Дэн старался не размышлять о том, что чердак тоже может оказаться пуст. Что это будет означать? Что Еве надоело пребывание в доме, и она захватила с собой Лисанского? Что тот подкупил девушку сладкими речами и обещаниями вечной любви? Что ночью, как чертик из табакерки, из Арки вывалился отряд магов и уволок Лисанского в катакомбы, Еву – в резиденцию, а про Дэна пока забыли, потому что он спал тихо, с головой под одеялом? А когда вспомнят – тоже уведут под белы рученьки и обвинят в незаконном хранении книг по черной магии?

С десяток красочных картин промелькнул перед мысленным взором, пока он, спотыкаясь от волнения, шел по лестнице.

Однако то, что предстало взору на чердаке, едва не заставило сползти на пол от облегчения и захохотать. По крайней мере, в первую минуту.

Ветхая дверца все висела на своих ржавых петлях, доски под брусьями выглядели целыми – разумеется, ведь у Евы были браслеты.

Сердце тоскливо заныло, а в груди похолодело.

Они были там. Оба. Свет от одинокой свечи пробивался через щели в рассохшихся досках, и Дэн отчетливо видел Лисанского, сидящего на опущенной крышке сундука. Красивый, ровный профиль, приоткрытые губы, отросшие пряди светлых волос, выбившиеся из-за ушей и покачивающиеся от малейшего колебания воздуха. Свет и тени от дрожащего огонька свечи плясали в мягких складках рубашки, несколько верхних пуговиц которой были расстегнуты. Руки, сжатые в кулаки, лежали по обе стороны от бедер – в кои-то веки без драных перчаток! – пыльные ботинки тихо отбивали ритм по полу.