Текст книги "Маргинал"

6

Зависть – вот что роднит людей утонченных с натурами примитивными, аристократов – с плебсом.

Зависть – это не эмоция, а способ существования. Кипучая жизнедеятельность часто является формой проявления зависти. Нигде, нигде творческая натура не выказывает себя так разнообразно, как в зависти. Просто на зависть разнообразно. Из зависти убьешь и сотворишь шедевр, погубишь себя и другого, станешь грешным и святым, равнодушным и отзывчивым. Даже испытать любовь можно из зависти, не говоря уже о редком блаженстве, которое доставляет сладкая ненависть.

Зависть! Кто не завидовал – то не жил. Но настоящие гении зависти – люди бесталанные и бесплодные. Они умеют только завидовать: их сжигает одна, но пламенная страсть. Они ничего не создадут из зависти; они могут только уничтожать, всячески вредить тем, кому завидуют черной завистью.

Таким гением и был Ричард Рачков. У него был интеллект, как у теленка, и амбиции – как у Понтия Пилата. Собственно, все, что необходимо для власти. Он мог утвердиться только через казнь новоявленного Христа. Не исключено, что он бы даже помог Иисусу, и даже уберег бы раньше времени от Голгофы. Но потом бы так приколотил к распятию, что не отодрать…

Этот вялый деспот был хитер, словно какая-нибудь безмозглая кобыла Пржевальского, не дававшаяся в руки людям и всегда ускользавшая от них за горизонт. Сложность примитивного человека – в его хитрости, и Рачков был лучшей в мире иллюстрацией этого тезиса. У него, пожалуй, была только одна слабость, которая его временами подводила: он никак не мог привыкнуть к тому, что люди порой не врут и не хитрят. Неудивительно, что честных людей он почитал за своих злейших и непредсказуемых врагов. А те никак не могли постичь «сложную натуру» Рачкова. Он пользовался репутацией загадочного человека. Пожалуй, с этим можно в какой-то мере согласиться. Маруська и в шутку и не в шутку говорила ему, что спит со мной. Он, разумеется, не верил и считал, что она держит его за дурака. Сердился, дурачок.

О Пржевальском, кстати сказать, с большой любовью писал Чехов. Может быть, и мне стоило бы потратить жизнь на поиски какого-нибудь вымирающего кулана? Ведь лучше остаться в благодарной памяти потомков первооткрывателем и описателем ишака, чем разменять жизнь на собственные прихоти. Может быть, я завидую Пржевальскому?

К сожалению, я завидую только людям, которые не разучились завидовать. Какая наивная и чистая эмоция – белая зависть!

Однажды мы с женой и дочерью собрались в театр. Давали Чехова, «Вишневый сад» в пошлейшей постановке. Роль ранимой Раневской исполняла прима, решившая, что зрителю гораздо интереснее будет посмотреть на ее непостижимым образом сохранившуюся фигуру и на не по возрасту подобранный зад, нежели на ее отношение к саду. Имение, деньги, рента… Фи-и… Есть в мире нетленные ценности. В качестве примера прима предлагала свою фигуру. Зад вместо сада. Бедный Антон Павлович! Ему не позавидуешь.

В театр мы добирались на такси, и пока мои дамы в вечерних облегающих туалетах и прическах, застывших легкими остекленевшими шарами на их гордо посаженных головках a la Нефертити, ожидали экипаж, хлынул звонкий июльский дождь. Мои девушки рыдали так, как рыдают гимназистки экологической гимназии, когда на их глазах какой-нибудь скаут, спасающий тонущего бобра, неосторожно наступит на зазевавшегося кузнечика. Причиной трагедии были прически; поблескивающие шары наполовину скукожились, словно облетели, но были, на мой взгляд, еще вполне ничего.

И вот тут я поймал себя на мысли, как же я завидую людям, способным плакать из-за причесок. В их глазах стояло неподдельное горе. Горе от ума – это я еще понимаю, но горе из-за примятых причесок…

Это был последний раз, когда я кому-нибудь завидовал.

Ты завидуешь – значит, тебе хочется иметь то, что есть у кого-то, и чего нет у тебя. Ты знаешь, чего хочешь! Прелесть. Мои аплодисменты. Я давно забыл, что значит чего-то хотеть…

Зачем нам зависть и зачем Рачков?

А затем, что Ричардуля, это блеклое исчадие ада, слабый отблеск преисподней, изволил положить свой немигающий глаз именно на Катюшу. Какие случаются паршивые парадоксы бытия: среди целого дамского факультета, среди толп благородных, и зачастую очень нетребовательных девиц, он выбрал Катьку! Менее подходящей кандидатуры на роль его любовницы придумать было невозможно. Вот уж поистине – почерк бездаря. Или он своим гениальным чутьем завистника усек, что, обладая такой женщиной, можно посмеиваться над самим Пржевальским?

Надо знать Рачкова: он не стал производить впечатления или чинить препятствия. Первое было невозможно, второе слишком просто. Он стал тонко плести лукавые многоходовки – и в результате студентка третьего курса Ростовцева оказалась в его семинаре. Теперь он на законных основаниях раз в неделю имел право требовать от нее исполнения каких-то сумасбродных заданий, готовить совместно статью по ее (и его) теме. Он приблизил к себе Катьку, сделал ее фавориткой. Уже поползли лестные для Рачкова слухи – а в это время Ростовцева исправно ходила ко мне на лекции и неизменно сидела в первом ряду слева от места лектора. Как только я бодро взлетал за кафедру, я тут же боковым зрением отличал распахнутые глаза. В этом сезоне я читал с большим подъемом, много импровизировал, шикарно шутил. Она не пришла на лекцию только однажды. В тот день у меня перестали формулироваться мысли, разбегались слова; к своему предмету я испытал подлинное отвращение. Именно после этого я внимательно посмотрел на ее полную грудь и узкую талию. Из обычной студентки она превратилась в мою маленькую музу. Впрочем, если без пошлостей, она была в теле и с меня ростом.

Однако Рачков не дремал. И когда дело с его стороны дошло до нежного сбивчивого шепота и уверенного распускания рук с одновременным пошлым подношением пошлой парфюмерии в пошлый праздник Рождества Христова – Катька была уже моей женщиной. Известие о зимнем сексуальном наступлении декана я воспринял мрачновато.

Вначале Катюша твердо сказала ему (тихость как-то добавляла ей твердости), что у нее есть надежный и перспективный жених. Действительно, видный и привлекательный радиофизик Дима (за невосприимчивость к моим глубоким шуткам, которыми после каждой лекции делилась с ним Катя, она стала ласково звать его Димедролом – по аналогии с лекарством, вызывающим эффект транса, торможения; по-моему «Димедрол» – классная шутка) уверенно светился возле Катьки. Это был ее парень в глазах Общественного Мнения. Но Димедролу честно ничего не обещали, его держали в черном теле на бесперспективно далеком расстоянии от сливочных грудей, вкус которых я распробовал и остался им очень доволен. Димедрол и летом, что вполне нормально, и зимой, что весьма необычно для здешних краев, ходил в маечке в обтяжечку, бравируя барельефами плотно вылепленных дельтовидных и грудных. Там было что обтягивать, было на что посмотреть. Вот эта причуда – зимой и летом одним цветом – создала простому Димедролу репутацию загадочного парня. К тому же он был высоким, русым, с мягкими округлыми чертами лица. При взгляде на него меня всегда одолевало неприятное ощущение: мне казалось, что у него непременно должен был быть большой член. Мелочь – а неприятно.

Итак, Катюша прикрылась Димедролом, как щитом. Но прыткий декан, оценив выгоды ситуации, становился день ото дня все настойчивей и наглее. Катюша с моего молчаливого одобрения перешла в мой семинар. Так на факультете не поступали. Это было больше, чем невежливость или бестактность: я, вольно или невольно, бросил декану вызов. Я знал, что рано или поздно Рачков припомнит мне этот, якобы, невинный трюк.

Но тут вмешалась судьба. В один прекрасный весенний день, утро которого встретило нас серым небом, а вечер – огненной лавой расплескавшегося рыжего заката, мы с Катькой выехали на моей машине в Раубичи. Сняли номер, заказали баню, где на собственно банные процедуры времени хватило только на то, чтобы наскоро принять душ, и расположились в кафе, заказав себе две больших пиццы. Любовь и голод – близнецы братья. Тихая, в меру пошлая популярная музыка (кстати, в такой обстановке слушать Генделя или Паганини было бы еще большей пошлостью: музыкой в данном случае была любовь, а Паганини фоном – это безвкусица, все равно что «Война и мир» на ночь для успокоения вместо сказок или детектива), бутылка красного полусладкого вина и круглый запотевший графинчик с ледяной водкой. На наших лицах было написано много любопытного для окружающих. Голова у меня шла кругом, мне хотелось плакать, и эта противная слабость была мне очень дорога. Я жаловался Кате на жесткую банную скамейку, а Катя хохотала до слез. Потом я сказал Кате на ухо что-то такое, отчего покраснел и сам. «Ты хочешь этого прямо сейчас?» – спросила она, облизывая губы, смоченные вином. «Конечно», – отвечал я. «Какой ты глупый», – сказала Катя. Потом я описал ей картину, которая стояла у меня перед глазами. Катя ласково закрыла мне рот ладонью. «А мне все равно нравится тебя туда целовать», – бормотал я.

Только через полчаса я обнаружил, что через столик от нас сидели Ричард с Амалией.

С Малькой мы уладили инцидент очень легко и просто: ей даже льстило, что ее бывший любовник (не исключено, что и будущий) пользовался таким успехом у столь юных особ; мне же было наплевать, с кем она спит. Она была из второй категории, она обожала свою вагину, и для меня в ее поведении не было ничего нового или непонятного. Но ей было неприятно, что ее увидели в обществе декана почти в постели: тут уже не вагина, а расчет, минимум романтики, максимум «прозы жизни». Амалии же так хотелось иметь репутацию сумасбродной и бескорыстной.

Ричард не спускал глаз с Катьки, не замечая свою пассионарную спутницу. Катя же с удовольствием уписывала пиццу. Браво, я аплодировал ее олимпийскому безразличию, которое Ричард, не сомневаюсь, принял за небывалую форму разврата.

К Ричарду мне, к сожалению, придется вернуться, а сейчас я хочу отвлечься на давно мучающее меня ощущение. Кстати, я испытываю много ощущений, никогда и никем не описанных в литературе. Поделюсь одним из них. Удручает ведь не то, что вокруг мало возможностей славно провести время. Возможностей как раз в избытке, через край, хоть залейся. А вот в реальность эти возможности воплощаются крайне редко. Какой паршивый парадокс бытия! Как мало можно вспомнить завидно проведенных дней! До обидного мало. А все потому, что для воплощения даже самого простого и доступного необходимо совпадение множества условий.

Вот вам примерчик. У меня была любовница, буквально соседка. Она жила этажом ниже, но чтобы состоялось свидание, надо было, во-первых, чтобы муж ее был в командировке; во-вторых, чтобы дочь была здорова и благополучно пребывала в садике; в-третьих, моя жена должна была быть на работе, а дочь… тоже где-нибудь; в-четвертых, у нее и у меня должно было быть соответствующее настроение; в-пятых, надо было усыпить бдительность соседей. Дальше продолжать не хочется: пунктов десять набирается элементарно. До женщины, у которой одна грудь была забавно меньше другой, было рукой подать – как до локтя, который не укусишь. В результате наши свидания за несколько лет – по пальцам перечесть. И это при том, что мы явно симпатизировали друг другу.

Хорошая литература – это искусство создавать именно те условия, когда легко совершается то, что в жизни с такой же легкостью не совершается. В сущности, хорошая литература мало чем отличается от жизни; следовательно, она такая же гнусная штука, как и сама жизнь.

Как бы то ни было, нам с Катькой запросто удавалось проводить каждый наш день, как последний день нашей жизни. Как в хорошей литературе. Может, потому, что мы уже знали, что таких дней не будет больше никогда?

Понимаете, одно дело не дорожить днями, будучи уверенными, что все это повторится не один раз, и совсем другое – знать, что это никогда больше не повторится. Мы с Катькой только познакомились – и сразу же стали прощаться. Наша обоюдно желанная совместная жизнь оказалась без будущего.

Попробуйте придумать что-нибудь более нелепое и противоестественное.

7

Одна из немногих новостей, которыми люди не перестают восхищаться снова и снова, – это известие о том, что они скоты. Эта вечно живая весть приятно возбуждает, я бы сказал, возвращает к жизни.

Ричард не стал откладывать месть, вопреки обыкновению. Обычно его томагавк настигал убаюканного противника, то есть того, кому Ричард завидовал, в тот момент, когда, жертва и думать забыла о поводе, который, к несчастью, неосторожно подала Ричарду своими заметными успехами. На томагавке никогда не бывало обратного адреса. Жертва недоумевала: кто, кто этот подлец и кровопийца? И за что? Ричард солидарно хмурил бесцветные жиденькие бровки: дескать, сколь гнусен человек.

На этот раз Ричард без затей позвонил моей жене в тот же вечер, когда видел меня с Катей и когда меня не было дома, представился и изложил официальную позицию деканата по поводу недопустимости «безнравственных отношений» профессора и студентки. Женатого профессора, прекрасного семьянина. Всеми уважаемого человека. Он, декан, знаете ли, молчал и терпел. И, поверьте, вы бы так ничего и не узнали, по крайней мере, от него, декана. Но есть, согласитесь, предел всему. Поцелуи в публичном месте – это, поймите правильно, перебор. По поводу вашего мужа к декану постоянно поступает анонимная информация компрометирующего плана, коллеги шокированы. В коллективе складывается нездоровая обстановка. Тень брошена на всех.

Принимая во внимание вышеизложенное, считаю своим долгом сообщить вам… Лучше принять эту весть из уст доброжелателя, согласитесь. Сегодня в 17.00, в Раубичах… При многочисленных свидетелях… Екатерина Ростовцева… Скандал никому не нужен, но все будет зависеть от дальнейшего поведения вашего мужа. Примите уверения в совершеннейшем почтении.

Помню свою первую непроизвольную реакцию, когда жена доложила мне о беседе с деканом. У меня в памяти совсем некстати всплыл дурацкий стишок:

 
До чего дошла наука:
На ракете едет сука!
 

Ричард сгноил бы меня и испепелил безжалостно в этом зиндане под названием филфак – да только у самого было рыльце в мохнатом пушку. Мужу Амалии многое могло бы не понравиться в этой истории, о которой он мог бы узнать, если бы меня загнали в угол. Поэтому благородный и дальновидный Ричард выжал максимум из безобидной ситуации: почти дружеский, полуофициальный жест должен был почти наверняка привести к краху моей прекрасной семьи. Чем не Хиросима? Нагасаки, Нагасаки!

И этого плешивого шакала окрестили Львиным Сердцем! Пожаловали рыцарский титл! Ей Богу, это вопиющее нарушение стиля, типично филфаковская безвкусица. Я протестую.

Я, конечно, готовился к худшему. Но я не предполагал, что худшее наступит так скоро и что оно будет настолько плохим. Жена встретила меня с поджатыми бледными губами и каменным непроницаемым лицом, на котором, однако же, было написано все.

Боже мой! Какую феерическую истерику закатила мне моя бедная Анна!

Честное слово, с позиций чистого искусства это был потрясающий концерт. Если бы это была не моя собственная супруга, я бы, пожалуй, позавидовал тому мужчине, на которого обрушился этот тайфун: мне было продемонстрировано великолепное и убедительное свидетельство любви. Я даже не подозревал, что меня так любят. Но надо было быть холодным и бессердечным эгоистом, чтобы отстраненно наслаждаться этим крахом иллюзий. Я, конечно, не таков.

Анна с перекошенным лицом орала, что я поступил, как последняя свинья, а именно: терпел ее возле себя, пока она была молода и красива, а теперь выбросил, как ненужную вещь. На помойку. О, подлая мужская порода! Увидеть короткую юбку – и растоптать все самое дорогое: жену, дочь, уважение, любовь. У меня, по мысли жены, теперь начнется другая жизнь с другой, молодой женой – а прежнюю жену можно на свалку. На помойку. Как отработанный материал.

Очевидно, я действительно задел опорные основы ее мира, зацепил и сдвинул какого-то кита, на котором покоилась ее уверенность в незыблемости каких-то вещей. Оказалось, что все зыбко. Все может рухнуть в один момент. А каких-то других, альтернативных вариантов существования у нее припасено не было. Она могла жить или той жизнью, которой жила, или никакой. А прежняя жизнь ее держалась на мне. Собственно, я и был ее китом. В сущности, это довольно трогательно. И я, наверно, сильно виноват, что не устроил ей трагедию раньше, когда она была свежа и красива и могла с удовольствием уйти от меня к какому-нибудь другому киту. Но мужской правдой как-то не принято делиться с женами. И потом: я-то ведь и не собирался ее предавать, то есть бросать ради…

Даже ради Катьки.

Вторая фаза истерики была менее бурной, но гораздо более пронзительной. Аня неподвижно и рассеянно смотрела в пространство глазами, полными слез, и обреченно твердила:

– Так мне и надо, наверно. Но я без тебя не могу. Я не смогу без тебя жить.

Я, к моей чести, чувствовал себя виноватым и всячески подчеркивал чувство вины. После фазы второй как-то нелогично вернулась первая фаза. Затем вновь неожиданно сменилась второй. Истерика с небольшими паузами продолжалась всю ночь и прекратилась только под утро. Аня потребовала от меня повторить то, что хотела услышать, – то, что я невнятно пробормотал еще вечером: ничего не было. Не было никаких Раубичей. Я был у друга, у этого, Степы Василькова. Свинья не я, а Рачков. Скотина. Сводит со мной счеты. Завидует. Последнее, кстати, было не только правдоподобно, но было просто правдой. Поэтому здесь я не на шутку разошелся, недовольный серьезными изъянами в природе человека. Мой гнев вполне мог сойти за реакцию на незаслуженную обиду. Жена хлюпнула носом и затихла. Это был уже мирный звук. «Ты ведь не врешь?» – спросила Аня, с надеждой подняв поблекшие глаза. «Конечно, нет, как ты могла подумать», – должен был бы ответить джентльмен.

Я же неожиданно для себя пожал плечами. Дескать, хочешь – верь, не хочешь – не верь.

Самое скверное, что дочь была всему неравнодушным свидетелем, и даже принимала активное участие в усмирении совершенно распустившейся мамаши (было пару эпизодов невменяемых, когда Аня порывалась бить все, что попадалось ей под руку). Мне было стыдно, и я не знал, как реагировать. Постепенно крепло ощущение, что все происходящее как-то спаивает семью, укрепляет ее. Горе нас сблизило. В поведении моей дочери Елены сквозило осуждение отца, но не было ни капли презрения. Зато, скажу я вам, проглядывало искреннее любопытство. Она смотрела на меня другими глазами. Ее папа крутил на стороне любовь с девушкой ее возраста. Чуть ли не Гришка Мелехов. И это мне не понравилось настолько, что я под утро отослал чадо в ее комнату строгим отеческим тоном, не терпящим никаких препирательств. Она, пожав плечами, повиновалась. Дочь получила хороший урок. Только вот чей урок она усвоила лучше: мой или мамин? Это осталось для меня загадкой.

Жена, совершенно выбившись из сил и наглотавшись успокоительного, затихла. Так мы встретили рассвет очередного весеннего дня.

Все могло бы пройти нормально, как во многих благородных семьях. Однако испытание для моей искренней жены было настолько выше ее сил, что все пошло по худшему сценарию. Весь следующий день она скандально, с язвительными интонациями отъявленной стервы, как ей хотелось бы думать, отсылала меня к молодой любовнице, интересуясь время от времени, крупна ли у нее грудь и не худа ли задница. Как она вообще, эта Катька? Временами мне казалось, что Анна искренне заботится обо мне. Я, как и положено, молча сносил оскорбления, всем своим видом давая понять, что они незаслуженны.

Вечером последовал новый взрыв эмоций на фоне легкого шантажа, то есть выкриков о самоубийстве. Потом она просила меня успокоиться и забыть об этом: никакого самоубийства я не дождусь. Потом она слегла, у нее начался жар. После принятой таблетки ей стало совсем худо. Врачи скорой помощи сделали укол и прописали больной покой и положительный эмоциональный фон. После слов «положительный эмоциональный фон» все присутствующие посмотрели на меня. При этом они обращались ко мне так, словно весь мир уже знал, что в болезни моей жены виноват я и только я.

На следующий день странная хворь усилилась, осложненная резкими ревматическими болями. Жена почти перестала двигаться. Вот тут я впервые пожалел, что позволил себе пожать плечами. Надо было отпираться: правда стала выходить боком.

От госпитализации она наотрез оказалась, решив таким образом испортить мне «медовый месяц». Я проглотил и эту пилюлю, не поморщившись. Нет, из моей жены получалась плохая стерва: ее все время было жалко.

На кратком семейном совете было решено, во-первых, поставить жену и маму на ноги во что бы то ни стало; во-вторых, поехать летом в Крым. Все это означало, что я прощен, но рану надо залечивать. В качестве ответного миролюбивого жеста я покаялся и уверил всех, что больше всего на свете дорожу семейным покоем. А ведь я бы мог не без успеха отпереться от всех наветов Ричарда! Сделать широкие глаза, морду клином, праведного гнева побольше – и вперед! Никто бы ничего не доказал. Еще бы, глядишь, жена прощения у меня просила. Битый бы небитого повез как миленький.

Почему же я этого не сделал?

А вот это загадка. Может, я не хотел делать из Анны дуру, а из себя, небитого, икону? О, это слишком благородно для меня. Но факт есть факт: я даже с риском для семейного счастья не хотел скрывать наличия в моей жизни Кати. Может быть, я надеялся, что рано или поздно уйду к ней? И с этой целью «проверил» реакцию супруги? А может, я таким образом «доказал» Кате, что ради нее я готов на многое? В этой ситуации я был не только палачом, но и прикидывался жертвой, битым? Я? Фу, как низко! Но битых жалеют, а палачей – нет. Мне, например, себя было немного жаль. А может, я просто сказал правду? Да нет, пожалуй, мне было лень врать.

В точности ручаться ни за что не могу. Могу лишь сказать, что все развивалось по классическому маргинальному сценарию.

И меня это не удивляло, вот что удивительно.