Текст книги "Маргинал"

17

Город Несвиж бурлил.

Сборище рыцарей просто обязано было продемонстрировать людишкам, вступившим в XXI век, масштабный разгул средневековой души. Не столько кольчуги и шлемы с забралами здесь интересовали народ, сколько дух рыцарства.

Начали за здравие – но это было вчера вечером. Наутро необходимо было подумать о средствах, чтобы продолжать пир горой. И рыцари бесстрашно шагнули на панель. Огромные бойцы, закованные в латы, стояли как вкопанные, с достоинством опираясь на длинные мечи. Взять рыцаря напрокат в качестве декорации и сфотографироваться с ним можно было за одну тысячу рублей. Не много, но и немало. Рыцарь снисходительно кивал головой, не торгуясь, и сдержанно замирал с вами на фоне рва и полуразрушенной стены, из вежливости дыша перегаром в сторону замка. В качестве бесплатного подарка каждый получал еще и урок благородства. Рыцари попроще, обходившиеся рваной кольчужкой и заткнутым за пояс кинжалом, откровенно попрошайничали, клянясь при этом почему-то своей родиной Беларусью и требуя у граждан-патриотов мелочь себе на пиво.

Рядом с запущенными рыцарями бродили босые девицы в придворных бархатных платьях и пищали, размахивая пустым кедом, снятым с грязной ноги: «Подайте юным миледи! Жрать нечего, а хочется!» Народу нравилось. Девицам подавали охотнее, нежели мрачным вымогателям-патриотам. Всюду царил рыцарский дух – дух изощренного попрошайничества и пьянки на дармовщинку.

Но было и что-то святое в народе, шагнувшем в XXI век. Люди семейные фотографировались не только с рыцарями, но и в обнимку с редкими скульптурами, живописно разбросанными по парку. Ничто прекрасное было не чуждо народу. Тут были свои преимущества. Во-первых, скульптуры не требовали денег, а во-вторых, можно было приобщиться к чему-то вечному и нетленному. Неживые скульптуры казались древнее нетрезвых рыцарей. Особой популярностью пользовался маленький бронзовый пастушок, охраняемый большим грустным ангелом с крыльями, как у чайки (тоже отлитым из бронзы). У пастушка были короткие штанишки, дудочка-жалейка и кротко скрещенные на груди ручки. На лице было написано что-то такое, что делало присутствие ангела вполне оправданным, и даже необходимым. Народ выстраивался в очередь, чтобы сфотографироваться с пастушком. И тучные тетки, и девчонки, ростом с пастушка, и, казалось бы, умные прилично одетые дядьки делали одно и то же: они передразнивали умилительную позу пастушка, заламывая руки и корча трогательные гримасы. Подражали прекрасному. Ангела с крыльями, которые хотелось отстегнуть, никто не принимал всерьез. Его хлопали по плечу и лапали за крылья. Святая простота, сохранившаяся в народе наперекор всему, давала о себе знать.

Второй по популярности была скульптура изящной породистой собаки, любимой псины легендарного хозяина всех этих угодий, пана Радзивилла. Очевидно, Бобик сдох героем. За ним явно числились какие-то подвиги. Мускулистая грудь, поджарые сухие ноги, тонкий щипец. В позе сидящей борзой достоинства было не меньше, чем у пьяных рыцарей в латах, и несравненно больше, чем у ангела. Собаку не обнимали уже так фамильярно, как пастушка или ангела. Рядом с борзой народ подтягивался и становился строже и серьезнее.

Народу было много, народ лился плотной толпой, тревожно напоминая нашествие саранчи. Тела в толпе извивались, словно упругие стволы кобр, всякую секунду готовые к нежному выпаду. Движимые любовью к ближнему и к славной истории своей страны, граждане и гражданки в бейсболках и шляпках вежливо работали плечами.

Все чин чинарем, все как и полагается на фиесте. Люди отдыхали.

Мы сфотографировались с Катей на фоне стариной ратуши. Вслед за нами на площадь перед ратушей подкатил шумный свадебный кортеж, возглавляемый темным солидным «мерседесом»; замыкал пеструю процессию полуржавый доходяга-«жигуленок». Жених запомнился тем, что у него была нечищенная обувь, а невеста поразила шикарным бальным платьем. Очевидно, браки в этом чудном городке, как и везде, заключались на небесах, а оформлялись здесь, в ратуше.

Уже перед самым отъездом к нам подошла Маруся Рачкова.

Беларусь действительно небольшая страна, но не настолько же, чтобы Минск было не отличить от Несвижа! Этого мне еще только не хватало. Хотя… От Маруси никогда не исходило угрозы. Она мило улыбнулась, извинилась и попросила разрешения сказать мне пару слов наедине. Я вполне по-рыцарски сдержанно кивнул.

Новости от Маруси были хорошими. Ее муж, Рачков Львиное Сердце, был арестован правоохранительными органами за взятки и находился под следствием. Кроме того, выяснилось, что в больнице он лежал вовсе не потому, что у него была сломана челюсть; это был предлог, хотя и весьма болезненный для меня. На самом деле челюсть была в порядке, он просто выигрывал время, пытаясь замести следы. Более того, вдова Присыпкина добрейшая Анастасия Федоровна (в девичестве Опейкина) посетила ректорат, куда и представила бумагу, предусмотрительно составленную и подписанную Петрушей, из которой следовало, что книга, изданная под его именем, ввиду ее чрезвычайной важности и ценности для науки должна быть издана под именем ее реального автора, то есть под моим светлым именем. В предыдущее издание вкралась досадная техническая ошибка, и автором стал не сотрудник кафедры профессор Марков, а заведующий кафедрой доцент Присыпкин, рецензент этой книги. Маркова перепутали с Присыпкиным, автора – с рецензентом, о чем в здравом уме и твердой памяти сообщил покойник. Бумага была составлена и оформлена грамотно и безупречно.

Боже мой, перед смертью Петруша думал о таких пустяках! Нет бы о вечном. Может быть, ему было просто скучно? А может, он неплохо знал людей? Но тогда я не постигаю, как он мог любить Амалию! Видимо, я еще разбираюсь в людях недостаточно хорошо. Я бы на месте Петруши обратил внимание на Марусю. Дюймовочка!

Так или иначе, мне хотелось обнять и расцеловать Марусеньку. К тому же я был растроган собственной непорочностью.

– У тебя прелестная спутница, – светски завершая разговор, обронила госпожа Рачкова.

Я пожал плечами и заметил, что это дело вкуса, но она действительно в моем вкусе. О том, что моя спутница, быть может, носит под сердцем моего ребенка, я уточнять не стал. Зачем?

Маруся улыбнулась и отчалила своей волнующей походкой. С того дня, как ее временно лишили мужа, она определенно расцвела.

– Маруся! – крикнул я ей вслед. Она обернулась, следя за осанкой. – Ты потрясающая женщина!

Она ничего не ответила, но по походке можно было заметить, что она оценила мой незатейливый комплимент сполна.

Хотел бы вам сказать без ложной скромности, что такие простенькие, но не пошлые комплименты, женщины помнят всю жизнь. Откуда я знаю?

Мне об этом шепнет Маруся много дней спустя…

Несвижу я тут же простил его рыцарей и босых миледи, погоде – вечернюю хмурость. Неподконтрольный мне сюжет моей собственной жизни сделал лихой вираж! Аж дух захватило…

В Минск, в Минск!

И я плавно нажал на педаль газа.

18

В Несвиж я приехал бесперспективным доктором наук и практически деклассированным элементом, а возвращался в Минск уже в статусе не палача паршивого, но благородной, потому как оболганной, жертвы. Насколько жертвой быть приятнее, чем палачом, доложу я вам, хорошие мои! Я чувствовал себя рыцарем, выигравшим безнадежный поединок. Моя дама веселилась и визжала, время от времени бросаясь мне на шею. Все было хорошо.

Ехали мы быстро, но я не лихачил – держал ситуацию под контролем. Было то самое маргинальное время суток, когда свет фар еще не помогает, но уже не выглядит излишним. Все вокруг теряло очертания, растворялось, мир постепенно фокусировался вокруг светового пятна, прыгавшего перед машиной.

Никто и никогда вам не скажет точно, что произошло в следующую секунду; точнее, все уложилось в несколько секунд.

Уже сутки спустя при выяснении обстоятельств этой нелепой аварии многие эксперты сходились во мнении, что, скорее всего, была какая-то техническая неполадка – первопричина, из-за которой я, вероятно, утратил контакт с дорогой, потом потерял управление и оказался у самой обочины справа, потом со страху вывернул руль и вылетел на встречную полосу, ослепленный светом фар летящей мне в лоб машины, потом инстинктивно взял опять вправо и стал давить на тормоза до упора… Другие эксперты, из самых матерых, иронически кривили губы при словах «техника подвела» или «слабая подвеска». Они скептически осматривали меня, переводили взгляд на Катю и не скрывали, что всему виной, по их мнению, была водительская ошибка. «Отвлекся на момент – все… Это ж доли секунды…»

Вопрос «техника» или «человеческий фактор» не давал покоя свидетелям аварии. Но однозначно утверждать что-то было невозможно.

Черный след, переходящий во взрыхленную колею обочины, обрывался глубоким трехметровым кюветом: туда-то и свалился мой «Опель-Вектра» с водителем и пассажиркой. Оба, к счастью, были пристегнуты ремнями безопасности.

Это, так сказать, реальная схема аварии. Мои ощущения при этом, если кому-то любопытно, были не слишком яркими. Они, может быть, не были убогими до обыденности, но они не были «последними», хотя вполне могли ими стать. У меня были все шансы поставить последнюю точку во всей этой истории; но тогда никто бы ничего не узнал о Маргинале.

Тот самый первотолчок, причиной которого была то ли моя невнимательность, то ли проблемы с задним левым колесом, я ощутил так: мне показалось, что какой-то огромный глупый рыцарь схватил мою машину сзади за толстый металлический крюк, форкоп, – и швырнул ее играючи в сторону правой обочины. «Что такое!?» – успел я изумиться, выворачивая влево. «Что это?!» – воскликнула Катя. Потом последовал режущий всплеск света впереди, отчаянный маневр вправо – мгновение полета и трюк, называемый в народе «голова-ноги»: машина три раза перевернулась и застыла на боку. Все.

«Все…»: это сказала Катя, когда мы коснулись земли, кувырком слетев с трассы.

Несколько секунд стояла изумленная тишина. Шорох песка, шум крутящегося колеса, легкое шипение двигателя машины… Время буквально текло. Текущий момент: именно так воспринимают время маргиналы. То, что еще секунду назад было вашим будущим, спустя секунду становится прошлым. Переход будущего в прошлое и есть сомнительное настоящее.

Я быстро пришел в себя. Катя лежала неподвижно, закрыв глаза. Я хотел взять ее за безжизненно повисшую кисть – и вдруг инстинктивно отбросил руку, словно меня ударило током. Опять ощущение, опять связанная с ним история.

Что поделаешь: человек за жизнь обрастает ощущениями и историями, будто чешуей или панцирем, утрачивая непосредственность восприятия. Ощущения либо усиливаются, либо ослабляются, но они перестают быть равными сами себе. Зрелость…

На этот раз ощущение было из того багажа, который называют «глубоко личное». Утром я подошел к своей слегка приболевшей маме, пожелать ей доброго здоровья, как накануне вечером пожелал ей доброй ночи. Я взял ее за руку – и меня навсегда пронзило прикосновение этой руки. Она была – нетеплая, и это не была приятная живая прохлада свежей кожи. Это был равнодушный холодок остывшего тела. Моя мама умерла во сне. Я не поверил. Я сжал ее руку – и мне почудилось легкое пожатие в ответ. Но это была уже не мама. Это были проделки миссис Смерти. Легкий дружеский привет через маму. «Передайте ему привет, хорошо? Как-нибудь мы и с ним увидимся». С тех пор взять человека за руку для меня настоящая проблема.

«Ты жива?» – спросил я у Кати совсем тихо. «Да. Кажется. А ты?» «Жив», – без особой радости отозвался я. «Ранена?» «Не знаю».

В Несвиже я заправил полный бак бензина. Аккумулятор был не отключен. Надо было быстро выбираться из машины: возгорание могло произойти в любое мгновение. Легкое потрескивание в салоне начинало действовать на нервы. Я действительно был жив.

У нас, как говорят в таких ситуациях в голливудских фильмах, возникли проблемы. Дверь покорежило и заклинило. Однако выбитое лобовое стекло обрадовало чрезвычайно. Я рванулся – но не тут-то было. Те самые ремни безопасности, которые спасли нам жизнь во время аварии, сейчас накрепко прижимали меня к спинке кресла и могли нас погубить. Время текло. Я посмотрел на Катю. Она тревожно и внимательно смотрела, как я беспомощно извивался в кресле. Со лба ее стекала струйка крови. Казалось, она вот-вот закроет глаза и опять скажет «все». Меня охватила паника. Я вновь рванулся, потом еще и еще. Подбежали какие-то люди. Кто-то перерезал ремни и вытаскивал нас, кто-то отключал аккумулятор. Впервые я был рад галдевшему Общественному Мнению, которое всегда напоминало мне стаю чаек. А чайки, оказывается, напоминали мне Общественное Мнение.

Нас отвезли в больницу. При внимательном осмотре обнаружилось, что мы отделались одной царапиной на двоих. Опять же, как в голливудском фильме. У Кати была задета кожа головы. И все.

Знающие и бывалые люди утверждали, что нам крупно повезло. Я как-то не спешил с ними соглашаться. Машину, точнее, то, что от нее осталось, я тут же продал ушлому барыге за гроши. Происшествие даже не зафиксировали. Все.

А что, собственно, произошло? Ничего не было. Состава преступления не было, пострадавших – тоже. Не было даже радости от благополучного исхода катастрофы. Вот он, вороненый браунинг…

В сущности, мне было обидно только одно: неужели так нелепо мог я расстаться с жизнью? «Что такое?» «Все…» Ни тебе предчувствия бездны, ни меди архангельских труб, ни лазурного света в конце тоннеля. Ничего. Просто цирк на дроте. Я легко представил себя трупом, и обыденность смертельного как-то угнетала. Все-таки жизнь стоит того, чтобы расставаться с ней было жалко. Между жизнью и смертью должно быть расставание. Или оно уже было, но я его не заметил?

Я был готов к смерти и даже не заметил этого?

Вот и живи после этого. Радуйся. То, что я не умер, явно испортило мне праздник возвращения к жизни.

Я даже жене не обмолвился об аварии. Сначала я ей передал то, что сообщила мне Маруся, а потом сказал, что есть и плохая новость. «Какая?» «У меня угнали машину». Анна только пожала плечами. Вот и все.

Некоторые проблемы начались у меня ночью, когда я попытался заснуть после неожиданно хлопотливого дня. Стоило мне забыться, как я вновь оказывался в «Опеле», крепко сжимал руль и изо всех сил давил на тормоза. Сон был навеян беседами с экспертами. Мне уже казалось, что дело не в дурацком колесе и злополучной подвеске, а в том, что я неправильно тормозил. Тормозни я поудачнее – и все могло бы обернуться иначе. Да, могло, подтверждали эксперты. Мог остаться без головы, мог отделаться многочисленными переломами, а от спутницы осталось бы только мокрое место. Все это реально могло быть. Моя удача была и в том, что я на оптимальной скорости вписался в такой глубокий кювет. Если бы скорость была большей – нас бы расплющило; если бы она была меньшей – тоже. Все мои водительские ошибки, если они и были, сыграли только на руку. Это была твоя удача, поверь.

Меня спасла ошибка – хотя ошибка же чуть было не погубила.

Неужели нельзя в жизни как-нибудь попроще? Причины, следствия, явления, сущность – все так запутано, что иногда хочется на все плюнуть, и пожить, не вникая в суть вещей. Что случилось? Лопнула покрышка колеса. Все ясно и понятно. Никакой маргинальности. Так ведь нет же…

Кошмары мучили меня несколько дней: я отчаянно тормозил – и просыпался в тот момент, когда машина едва отрывалась от асфальта. Потом на смену пришло леденящее чувство полета. Я уже не жал на тормоза, а весь отдавался ощущению полета. Мы летели одно мгновение, но во сне оно разрасталось, наполнялось захватывающими эмоциями. Полет превращался в текущий момент. Я летел, как рыцарь из свиты Воланда в самом финале «Мастера и Маргариты». Летел в никуда, но с чувством исполненного долга, преисполненный какого-то глупого достоинства. Мне было приятно. Невесомый встречный ветер, впереди мессир на лихом вороненом коне. Ни тебе забот, ни хлопот. Знай себе скачи и наслаждайся. Время, ограниченное рамками текущего момента, останавливалось. Навсегда.

Я умирал во сне, вот что я вам скажу. И это длилось почти месяц. Многие мои родственники были праведниками: они засыпали – и просыпались уже мертвыми. Многим из них, по преданиям, было знакомо чувство полета во сне. Мое прощание с жизнью состоялось таким вот странным образом: сначала почти смерть – а потом неуместное, запоздалое прощание. Надо бы наоборот, по логике.

Но что вы хотите от человека, жизнью которого управляла маргинальная логика?

Ожил я только тогда, когда узнал, что Катюша беременна.

19

Цветущее жизнелюбие всегда пахнет дерьмом. Само стремление поэтизировать жизнь возникает из чувство приличия: хочется завуалировать связь между цветком и говном.

Эти события – авария и моя виртуальная гибель – способствовали тому, что во мне рос и креп другой человек, но одновременно умирал привычный мне и близкий. Один я умирал, на смену ему спешил другой бойкий я. Здравствуй, племя младое, незнакомое! Рождение и смерть во мне просто переплелись неразличимо.

Случилось и еще одно негромкое событие: после того, как произошла автокатастрофа, умер еще не родившийся роман, к написанию которого я давно готовился.

Всему свое время, вот что я вам скажу. В новом состоянии с новым человеком внутри я уже не мог писать «старый» роман. Никогда ничего нельзя откладывать: не сделанное сегодня, не будет сделано никогда.

Все события моей внутренней жизни (во внешней почти ничего не менялось) происходили под шепот июня. Я не знаю, правда ли, что мы видим вокруг себя то, что гармонирует, соотносится с нашим внутренним состоянием, но мой июнь был именно таким. Июнь во внешнем мире был продолжением моего душевного июня. Он начался с примечательного летнего вечера (по календарю шла уже вторая неделя лета). Представьте: с запада исходит свет – из какой-то белой слепой дыры. Солнца не видно: наверное, оно сияет из глубины этой дыры. Ярко-зеленая трава выбелена светом: впечатление такое, будто ландшафт снимали в студии при мертвящем свете софитов. И укрыта эта глянцевая зелень была черным, угольно-грязным небом, которое ловило свет в пугающе темный мешок и не пропускало его на восток. На востоке же из ничего возникла и водрузилась подкова радуги, выложенная разноцветными слоями, как мармелад. Черт знает что! «Эта подкова должна принести мне счастье», – решил я.

И я стал готовиться встретить свое счастье во всеоружии.

Существуют вещи, несомненные сами по себе, но объяснить которые довольно сложно. Одна из таких вещей – загадка природы или творчества? – заключается вот в чем: лето описывать очень сложно. Потому что оно кажется простым. Высокое, чистое, бледно-голубое по краям небо; раскаленный до ослепительного сияния диск, яростный сгусток светоносной лавы так по-детски старательно и усердно заливающий мир, что в ответ всегда хочется поощрительно улыбнуться; плотная или в зыбких разводах тень на сером асфальт тротуаров. Что еще?

Тепло. Жарко. В такие дни особенно хорош северный ветерок с холодинкой.

К вечеру, когда здоровая жара уступит место мягкому обволакивающему теплу, приятно наблюдать за ленивой рябью Свислочи, наполненной жирным янтарем с грязно-зеленым оттенком. Обыкновенная мутная вода просвечивается лучами солнца и оттого кажется драгоценной. Летом все кажется не таким, каким оно есть на самом деле.

Иногда в июнь на несколько часов нестрашно вторгается дух сентября: набежали рыхлые тучки, обессиленно прошелестел мелкий дождик – и запахло прибитой пылью и влажным асфальтом.

И опять: высокое небо, солнце, тепло.

Кстати, я заметил, что любой месяц проницаем, маргинален, открыт всем веяниям, с севера и юга. В лето врывается осень, а осенью может пахнуть летом, а потом и зимой. И в природе все неоднозначно. Июль, который в этом году было не отличить от июня, запомнился именно такими маргинальными днями. Вдруг собрался и хлынул тяжелый летний дождь, стало прохладно, сыро и мрачно. Явное, хотя и преждевременное вторжение духа осени. Но вот дождь прекратился, природа замерла, разомлела – и разразилась до безобразия жарким деньком. Никакой логики – а все равно хорошо. Июль резвился. Но метки осени досадно и не к месту напоминали о неизбежном будущем.

Теплые июльские вечера не уступали июньским. Тяжелая кольчужная рябь, отливавшая стальным блеском, покрывала Свислочь. Наверное, и сотни лет назад над хмурой Свислочью плескался красками закат. Широкие мазки перистых облаков истаивали, уносясь ввысь. Редеющие кучерявые облачка внезапно загорались бледно-розовыми румянами – и так же быстро потухали. Ясное голубое небо, ярко зеленая трава… В июне, правда, легкомыслия побольше: добавьте к голубому и зеленому желтые волны из цветов одуванчиков. У июня пестрый молодежный стиль. Июль – более зрел и застенчив. Природа взрослеет быстро. Но лето почему-то пахнет детством.

Небо, граница вечности, – это детская стихия. Особенно ясно это чувствуешь летом, особенно – в конце лета, а августе. По утрам синее небо густо заляпано пятнами белой акварели, облаками; ближе к полудню проступают размашистые перистые мазки, положенные от души. Это как раз тот случай, когда картина близка к гениальной: то ли поднаторевший мастер постарался и сотворил совершенную композицию, убрав все лишнее, – то ли неопытный мальчишка, второй раз в жизни взявший в руки кисть, не сделал ни одного лишнего движения. Вот эта детская роспись небесного купола поражает больше всего. Микеланджело такого важного дела я бы не доверил.

Иногда над головой нежатся свежие белые клубки, умиляющие детской пухловатостью; чуть дальше тучки уже тронуты чернью с проседью: с одной стороны, это летняя подсветка, а с другой – осенняя гамма. Ну, что ж, детство, как известно, всегда проходит – чтобы вернуться. Зрелое, умное, серое небо закрывает ярко полыхающую синь – маскирует контакт с вечностью. На вечность можно смотреть только детскими глазами: в глупости такого восприятия есть зерна мудрости.

В августе уже пахнет сентябрем. Все чаще и чаще небо покрывается серым мраком: солнце отрезается от зеленой травы плотной пеленой облаков. Сильный, но пока еще теплый ветер, заставляет по-осеннему сжиматься сердце. Август – это уже не лето, а сплошной переход к осени, тонко выверенный и поэтапный.

А сентябрь? Ясный день и несвежая подсохшая зелень. Отороченная тучками кайма туманного неба. Везде следы лета.

А октябрь? Ах, рыжая осень…

Но июль и август будут потом, это воспоминания из зимнего будущего. Я же был погружен в июнь.

Так я проводил время, день за днем. Я ничего не делал: я готовился ко встрече со счастьем.

Кто-то скажет – времяпровождение.

Кто-то скажет – убить время.

Кто-то скажет – не замечать времени.

Кто-то скажет – в ногу со временем.

Много времени, мало времени, нет времени, время не пришло…

Я скажу: пусть и время работает на нас, а не только мы на него.

Я скажу так: если мне нет дела до времени – почему же оно заставляет считаться с собой?

Я скажу: если ты стал замечать, как ты не замечаешь время, – настал твой черед.

Я скажу: нет времени – нет меня; есть время – нет меня; есть я – нет времени.

Вот что я скажу.

О чем это я?

Просто не хочется умирать. Хочется счастья.

Маргиналы ведь тоже люди.