Текст книги "Маргинал"

20

Безнадега и хороший аппетит – вот необходимые предпосылки нормальной жизни.

Возможно, они же являются стартовой площадкой для улета в космос счастья. А?

И безнадега, и аппетит были у меня в избытке, жаловаться грех. А может быть, хороший аппетит является следствием безнадеги? Но он же мог являться и предвестником новой надежды…

А чего я, собственно, ждал и к чему готовился?

Иногда прямые вопросы «в лоб» больше вредят, чем помогают. Такой вопрос может спугнуть тонкое и смутное душевное брожение, объявив его бессмысленным. Не знаешь, чего ждешь, следовательно, и ждать не имеет смысла. Так то оно так; но, во-первых, сердцу не прикажешь, а во-вторых, ждать, когда не знаешь, чего тебе ждать, – это вполне нормально.

Я очень дорожил чувством безнадеги: это самое диалектически насыщенное из известных мне чувств; оно делает жизнь бессмысленной, но не убивает ее. Бессмысленность становится смыслом жизни. Безнадега – такой была форма моей надежды. Дело клонилось к сорока пяти, самой смутной и пограничной поре в жизни человека. Эта предвечерняя эпоха таит в себе много неизвестного. Еще не вечер – однако уже далеко за полдень. Можно умудриться продлить жизнь, а можно ухитриться оборвать ее неловким движением. Торопиться было нельзя. Вот я и тянул паузу. Ждал.

Однако долго наслаждаться безнадегой мне было не суждено.

Ранним июньским утром в мой рабочий кабинет вошла жена и с улыбкой сказала:

– Дорогой мой, нам с тобой надо развестись. Решение мое окончательно. Подумай и согласись со мной.

Ну-ка, где мое заготовленное и отрепетированное ощущение?

Честно сказать, я о нем и забыл в ту минуту. На меня нахлынула мерзкая горяче-ледяная волна страха. Я по-настоящему испугался, даже струсил. Во время аварии во мне ничто не дрогнуло. А сейчас я сдрейфил не на шутку.

А, собственно, чего я испугался?

С этого вопроса несколько преждевременно для меня и начались мои благословенные сорок пять. За неделю раньше до положенного срока.

Я испугался того, что жизнь на блюдечке с голубой каемочкой преподносит мне то, о чем я стыдливо мечтал. Неужели я об этом мечтал?

Сознавать это было унизительно. Просто невыносимо. Это отравляло всю радость от грядущего расставания с женой и дочерью. Я не мог мечтать о том, чтобы предать дорогих мне людей. Мечта сопротивляется глупым или бесчеловечным амбициям. Это уже не мечта; это просто желание.

Моя жена, человек тонкий, под стать мне, уловила, как в глазах моих колыхнулась волна темного страха, и это, очевидно, несколько смутило ее. Она ожидала иной реакции. Твердости и решимости в ее взгляде и жестах стало явно поменьше. Она не ожидала, что я не настолько эгоист, ей казалось, что мой эгоизм безграничен. Да и я, признаться, не ожидал от себя столь благородной реакции.

Короче говоря, первый раунд стался за мной, несмотря на то, что я же и получил нокдаун. Так бывает.

Жена дала мне время подумать (в этом и сказалась ее внезапно возникшая нерешительность). Столько, сколько надо. Месяц, три, полгода. Мне необходим был таймаут, необходима передышка, пауза. Это было мудрым решением с ее стороны. Хочешь закабалить приличного человека – дай ему безграничную свободу. Я, сам того не желая, отработал этот трюк на примере с Катькой.

Итак, мне предстояло выяснить, о чем же я мечтаю и чего же я жду. Вариант «а я и не мечтаю вовсе» не рассматривался, поскольку он означал развод. Аню устраивало только одно: мои мечты должны были быть связаны с ней. Теоретически меня это тоже устраивало.

Никогда не думал, и даже представить себе не мог, что в сорок пять я наживу себе детскую проблему – обрести мечту. Жить, оказывается, можно было только мечтая.

И я отправился в поисках мечты на филологический факультет.

Я с трудом выношу женщин, о которых можно сказать: «Зато как у нее сохранилась фигура!»

Эти вечно юные и вертлявые существа так «ненавязчиво» подчеркивают свои кое-где сохранившиеся достоинства, что их тут же хочется отправить в дом для престарелых в отделение для слабоумных. Эти милые чудачества – джинсы в обтяжку на дряблый зад – отдают мошенничеством и дурным вкусом. Выглядеть на двадцать в сорок пять – это полное отсутствие вкуса. Все, что осталось бодрым у этих фигуристых, – это дух. Вас приглашают полюбоваться на неувядающие прелести ветеранш – и уж будьте добры расплатиться комплиментами. Вам надо умудриться спутать мадам с девушкой: ради этого, собственно, и сохранялась фигура. Ох, уж эти сомнительные фигуры. Нет, право, я предпочитаю что-нибудь менее двусмысленное, например, незатейливую бодрость двадцатилетних. И я сполна расплатился за свою склонность к простоте, как известно.

У Амалии была потрясающая фигура. Она встретила меня теплым оскалом, искренне обрадовавшись встрече, и с такой же искренней радостью приняла мой неискренний комплимент. Да, да, я сделал Амалии пошлый комплимент, что означало: я готов забыть о возникших было недоразумениях. Я сказал: «Такой фигуры не видал я сроду!» В ответ был награжден многообещающим взглядом. Пики редких ресниц, напомаженных стойкой тушью, взметнулись неистово. Я же говорю: берут духом, максимально при этом экономя движения. Примитивный танец живота заменяется отточенным взмахом ресниц. Амалия душевно поздравила меня с назначением на пост заведующего кафедрой. Все рады, все приветствуют это мудрое решение, и очень благодарны вам за то, что вы не отказались. Общественное Мнение на моей стороне. Флориановна обещала испечь торт. Я, разумеется, тоже был рад. Очень рад. Что и подчеркнул весьма дипломатично.

Я хотел бы, счастлив был бы сказать: в этот текущий момент меня, словно молния старый одинокий кряжистый дуб, пронзило озарение. Но это было бы неправдой. Как-то буднично, под игривый говорок коллег во мне шевельнулось подозрение, в несколько минут ставшее моим крепким убеждением.

Жизнь невозможно изменить.

Она такая, какая есть. И никакие автокатастрофы и внебрачные дети не могут ничего повернуть вспять. Жизнь течет по испытанному и проторенному руслу, буднично и скучно. Если жизнь бурлит – значит это жизнь на грани смерти. Все цепляются за жизнь, выживают и самоутверждаются, и вся эта социальная возня отнимает у человека все его время и силы.

К черту мечту! Нет никакой мечты. Мне предстоит скучно доживать и, чтобы не было так мучительно скучно, иногда отпускать комплименты Амалии. И Марусе. Хлопотать о мечте в сорок пять – это натуральная пошлость.

А о чем нам говорит опыт великих? Есть ли среди них «образцы»?

Первая строка моих мемуаров, которые никогда не будут написаны, была бы такой: «Мне в жизни повезло: я не сталкивался с великими людьми. Ничтожество великих я постигал, общаясь с теми, чьи интересы так блюдут великие. Великие люди – это ничтожные достоинства и великие недостатки пошлых опарышей».

Вот так бы я написал. Опыт великих учит нас только одному: весь их наигранный или, того хуже, не наигранный энтузиазм – это счастливо продленное детство, это непонимание природы зрелости. Это выглядеть на двадцать в сорок пять. Это хорошо сохранившаяся фигура. Очертания. Форма. Фигуристы хреновы.

Пока я отпускал комплименты коллегам, в недрах моего существа клокотала ледяная ярость на то, что какой-то всеобщий неразумный прядок предписывал мне образумиться, перестать быть маргиналом и погрузиться в пучину пошлости. Тем и спасаться. А иначе…

Иначе меня ожидал второй круг жизни с тем же финалом.

Особенно остро переживаешь всесилие глупости там, где следовало бы заниматься воспитанием разума: в стенах университета. Я легко открыл тяжелую массивную дверь – и выскочил на улицу.

Уж не помню как, но что-то слишком быстро я оказался на пороге собственной квартиры. «Разводись!» – заорал я в серое пространство своих трех комнат. «Давай, разводись! Чего ты ждешь? Развод принесет тебе массу приятных ощущений! Это украсит твою жизнь и придаст ей высокий смысл. Ха-ха!»

Жены не оказалось дома. Ухающий басистый лай соседского ротвейлера был мне достойным ответом. Я показал ему через стену фигу. Нет, сложил две фиги на обеих руках. Лай усилился.

Жена возвратилась домой поздно вечером и обнаружила в темноте меня, свернувшегося червячком на диване, закрученного в мохнатый плед.

Вот этот сопливый кокон и был я. Меня лихорадил жар. Это было странно, если учесть, что намечался разгар лета. Летняя болезнь была вовсе не типична для меня. Мне снились цвета и звуки. Простуженный, сиплый лай пса, из экономии сил тянувшего на одной ноте, не сразу можно было отличить от надсадного скрипа запоров. Мне казалось, меня запирают в темный чулан.

Жена тут же забыла о душераздирающих разводах и принялась ухаживать за мной – буднично, методично и самоотверженно. Обращение ко мне было исключительно нежным: «Рыжий мой…Дохленький…»

Моя болезнь решила все ее проблемы. Мои же проблемы, как известно, были решены еще до болезни.

Конечно, я незаслуженно мало говорю о жене. Жена, дочь… Что говорить о семье?

Семья – это сфера интимная, не то, что любовницы.

21

Смерть матери – катастрофа. Но если смерть эта кажется вам пустяком – то это еще большая катастрофа.

Утром 22 июня мне позвонила Катя и поздравила с днем рождения. Я поблагодарил и ответил, что еще не решил, что буду праздновать сегодня: свой день рождения или годовщину со дня смерти матери. Катя посоветовала мне скорее поправляться. Я спросил, как там наш малыш. Катя повесила трубку.

Сближение планет ученые называют противостоянием. Забавно, не правда ли?

Все покинули меня, куда-то рассосались по делам. Я знал, что помочь себе могу только я сам.

Одиночество – тонкая штука. Если ты один и вокруг нет никого, то впечатление одиночества не очень сильное, ибо тебя начинает тянуть к людям. Кажется, что есть способ избежать одиночества: быть среди людей. А вот оказаться одному под говор пьяных мужичков где-нибудь в бане – милое дело. Это мой стародавний и проверенный рецепт.

И ноги сами понесли меня в баню.

По дороге, предваряя полное одиночество, я вступил в короткий диалог с природой. Лучший способ сделать это – понаблюдать за водой. Без солнца серая стальная поверхность воды словно держит вас на расстоянии. Но вот выглянуло солнце. Ворчливая седоватая рябь, рассеченная клиньями гладкой серой воды, начинает поблескивать почти дружелюбно. Кукольные дерганья чайки, зависшей на уровне моих глаз, заставили меня очнуться и вспомнить о цели моей вылазки. Не люблю я этих глупых птиц. Мне не о чем с ними молчать. Очень люблю воду. Молчание рядом с водой сразу становится глубоким.

После парилки я блаженно вытянулся на мокрой скамье, закрыл глаза – и потерял сам себя. Это целая наука – уметь наслаждаться одиночеством. На соседней скамье сидели два тепленьких друга, которые только что прошлись по душам березовым веничком, и мирно зудели о вещах земных, в основном, о деньгах. Когда они расставались, один с чувством сказал другому: «Приятно было с тобой пообщаться!» Дежавю. Где-то я уже слышал такое. И сразу вспомнил – где.

Я ехал в битком набитой маршрутке и с восхищением слушал, как две молодых девушки с блеском в глазах обсуждали цены на шмотки. В Польше они были значительно ниже, чем в Беларуси. Девушки перебрали огромный ассортимент и буквально получали наслаждение от того, что там вещь была куплена дешевле, чем она продается здесь. На них приятно было смотреть. Когда они расставались, меня удивило резюме: «Приятно было пообщаться!» Мне-то казалось, что их судьба нечаянно свела в маршрутном микроавтобусе, надо было о чем-то говорить, и вот они наткнулись на тему шмоток. Ничего подобного. Они «приятно общались». Роскошь человеческого общения – это когда ты говоришь о деньгах. Тогда это стало моим маленьким открытием. Помнится, я вышел на остановку раньше, с излишней силой хлопнув дверью микроавтобуса. Оставшиеся пассажиры с недоумением посмотрели на меня.

Постепенно я оторвался и улетел на своей скамье, улыбаясь про себя ведьмам Булгакова, которые сновали и роились вокруг меня, словно мошкара. Я летал в тех же сферах, где и они. И даже над ними. Разве это фантазии? Разве здесь надо что-то выдумывать? Это голый реализм. Я входил в состояние, когда мог моделировать любые ощущения, мои медитации поражали меня самого своей витиеватостью и ажурностью. Я, кстати, слегка удивлен тем обстоятельством, что буддизм возник не в русской бане. Адская парилка, чертов веник, ледяной душ – и буддизм отдыхает.

Ощущение того полета во сне – это совсем другое. В бане полет меня радовал, во сне – угнетал. В бане я бессознательно творил, во сне – я переставал жить. Есть разница.

Я открыл глаза, реконструируя общую логику середины своей роскошной медитации. Краешком сознания я зацепился за какой-то необходимый мне смысл. «Что значит художественно созидать? Это значит разрушать объективный порядок и на его руинах создавать порядок субъективный, авторский. Твой собственный». Я напишу роман, в котором будет то, чего не хватает мне в жизни. Я так искусно перепутаю реальность с мечтой, что это и будет моим сопротивлением реальности. Я не допущу в свой роман пошлость. Над вымыслом слезами обольюсь…

Чем не достойное продолжение жизни? Или это будет заменой жизни? И о чем будет мой роман?

Обо всем. Принято считать, что крупным недостатком начинающих авторов является то, что они хотят вместить в свои романы сразу все. На самом деле стремление сказать обо всем является крупным достоинством; недостатком является неумение это сделать.

Кстати сказать, далеко не всегда банные медитации были столь высокого порядка. В памяти моей застрял обрывок того опуса, что однажды изволил сложиться в моей пустой голове. Вот, если угодно:

 
…Лежал на стареньком, задрыпанном диване,
С ленивой грацией почесывая х. р…
 

Придя домой, я набрал телефон Кати. Меня приветствовал Димедрол голосом, в котором дрожало и переливалось ликование.

– Можете нас поздравить, – проворковал Димедрол. – Мы с Катей подали заявление в ЗАГС.

– Конечно, поздравляю, – сказал я чужим голосом. – Я собственно, за этим и позвонил. Предчувствовал. А вы, случайно, не в Несвиже собираетесь расписываться?

– Нет, – добродушно отмел мою глупость будущий муж Кати. – Зачем нам Несвиж?

Я решил запомнить вот эту ликующую, рассыпавшуюся мелкими брызгами интонацию: в романе пригодится.

Это будет краской чистой, ничем не замутненной радости, вызывающей белую зависть.

22

Положив трубку, я долго смотрел в окно, в пустое небо.

В какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Я испугался, что у меня проявляются симптомы болезни головного мозга. Потом неожиданно для самого себя написал: «С пошлостью надо быть осторожней, ибо самая большая пошлость рождается великими идеалами…»

Потом я подумал, что самый главный признак реальности заключается в том, что вы всегда должны выбирать между плохим и невыносимо плохим. И часто неясно, что хуже. Ваша задача выбрать не меньшее из зол – а посильное для вас зло. Если получится – это удача, это хорошо, это счастье. Если не получится – пеняйте на себя. А если вам предложено выбирать между хорошим и плохим – то это мечта вторглась в реальность. Это ваш звездный час. Выбирайте мечту, если уважаете себя. При этом никто не даст вам гарантии, что мечта не обернется худшим из зол.

Потом я сполз с подоконника и сел за письменный стол, чтобы продолжить написанную фразу, стараясь одновременно не упустить мысль о главном признаке реальности. Боковым зрением я замечал светлые солнечные блики, растянувшиеся на полу ленивыми ломаными ромбами.

P.S. Мой роман (или повесть? что-то я стал сомневаться…), обрывавшийся жаркой летней нотой, был закончен в разгар зимы, под Рождество и Новый Год. Катя вот-вот должна была родить прелестного малыша, сына. Имя ему определили Александр. Александр Дмитриевич: звучит солидно для карапуза.

Я навожу на кафедре порядок: пишу за всех программу, выбиваю из Оксаны Флориановны ее давний должок, давно обещанную главу учебного пособия, при этом журю ее нестрого и беззлобно, больше для порядка. Пожалуй, я даже сам напишу за нее. Она неплохой преподаватель: лучше всего учат те, кто учит чужому, не своему, не тобой сотворенному, – те, кому нечему учить. Она неплохой преподаватель, поэтому никогда не напишет ничего стоящего.

Я же стал отвратительным преподавателем: я просто перестал понимать, чему надо учить. Впрочем, сейчас я и статей не пишу: как-то, знаете, в ум нейдет. И афоризмы перестал писать. Они перестали ко мне приходить. Вот последний мой афоризм, октябрьский: плохая литература – это сфера качественных услуг для населения; хорошая литература – это даже не плохое обслуживание, а форменное издевательство над гражданами.

Рачкова упекли в колонию строгого режима на пять лет. Говорят, он брал не по чину. Все его очень жалеют, считают, что произошла какая-то ошибка. Возможно. Но нам с Марусей она только на руку: мы встречаемся регулярно и практически без риска. Наш роман обрел второе дыхание (знаю, что звучит пошло, но так оно и было: лучшего определения придумать невозможно). Я называю ее своей Дюймовочкой. Пошло, конечно. Но ей нравится.

Ричард получился у меня беспросветный злодей. В новейшей литературе, очевидно, из соображений какого-то высшего гуманизма (или вследствие допущения такого гуманизма) принято наделять злодеев какой-нибудь симпатичной чертой и тем слегка дезориентировать читателя. Дескать, эти уроды тоже люди. Что ж, необходимо быть современным, если угораздило жить в новейшее время. Признаю: есть такие черты у Ричарда, которые, опять же признаю, хотелось утаить от читателя (вот вам черная метка на моем светлом облике). В эпоху правления Ричарда на факультете царила идеальная дисциплина. Его боялись – и потому уважали. Он мог стереть в порошок кого угодно – это плохо; однако люди стремились не давать для этого повода и беспрекословно повиновались – это хорошо. Общественное Мнение однозначно было на его стороне. Надо сказать, что до Ричарда деканом был приличный человек, профессор N., известный своими трудами по романтизму, а также своей патологической честностью. Именно поэтому на филологическом факультете свирепствовали бардак, путаница, неразбериха. В мутной воде ловили рыбку такие, как Ричард. Фактически власть давно принадлежала им.

Странно: имени этого приличного человека, предшественника Рачкова, не хочется называть из опасения обидеть его; а имя Ричарда называется с почтением.

Еще более странно: вопрос о том, был ли Ричард приличным человеком, Общественное Мнение вовсе не интересует. Ну, что ж, примем это как данность: так устроен мир. Мне кажется, так было всегда. Будем адекватными реальности. Новейшая литература в чем-то права. Хватит о мерзком типе, который был хорош тем, что был отвратителен.

У моей жены теперь короткая стрижка, которая молодит ее чрезвычайно.

Осенью я стал совершать утренние пробежки. Мысли о здоровье или, лучше сказать, о болезни головного мозга, не оставляли меня. При этом я бегал и шептал про себя в афористическом стиле: «Утренняя пробежка – это пол-кайфа; зарядка после пробежки – уже три четверти кайфа; поваляться же в постели и никуда не бежать – полный кайф. Полный, полный…»

Кажется, я себя уговорил. Бегать мне совсем расхотелось. Да и сейчас зима, по сугробам бегать нелепо. Глупо.

Я по-прежнему ревную Катю к ее мужу. Мне все чудится, что под ногтями у Димедрола неопрятный серый налет. Да и туфли свои, мне кажется, он не чистит. Утверждать этого не могу: до сих пор я видел его только в кроссовках. Очень хочу увидеть их малыша.

Я перестал решать вопрос, умер я или все еще живу.

Я не помнил, как я родился.

Наверно, не буду помнить, как я умру.

P.P.S. Ко мне вдруг пришел афоризм. Вот он, если угодно:

«Быть самим собой – моя слабость, поэтому я ее тщательно скрываю».

август 2003