Текст книги "Великое село"

Лукьянов Кордон

Малолюдна эта земля. Деревня от деревни на десятки километров, стойбище от стойбища в несколько дней езды на собаках или оленях…

Кружит над просторами ее неоглядными черный ворон, хрипло грает. Седые замшелые елки стерегут тишину, бродит таежными урманами косматый лесной человек, встает на задние лапы и рвет когтями стволы сосен и кедров, показывая свою силу и власть. Страшно попасть сюда человеку городскому, где на каждом шагу опасность, где следят за тобой напряженно сотни встревоженных глаз.

Колька шел так, как будто знал это место, как пять своих пальцев. Вскоре меж деревьев образовались явные признаки тропы. Она, петляя между деревьями, вывела их к речке, на которой был устроен заезок. Небольшая речушка была перегорожена частоколом, укрепленным еловым лапником. В этой искусственной плотине оставалось лишь малое место для прохода рыбе, а в самом проходе стояла сплетенная из ветвей ивы ловушка – морда.

Ребята обрадовались. Место явно было обжито человеком. Было видно, как в морде серебрится попавшаяся рыба. И это тоже был добрый знак.

Повеселевшие путники сразу ощутили приступ голода и по набитой тропинке пустились дальше.

Вскоре тайга стала редеть, послышалось фыркание лошади и следом залилась лаем собака. Ее веселый лай благовестом звенел в тайге, отдаваясь в самых ее дальних углах.

Еще несколько минут хода, и они вышли на уютную поляну, с избушкой посреди ее, крытой еловой корой. На крыше вместо конька сидел живой глухарь, распушив хвост. На лужайке мирно паслась лошадь, а у избушки вертелась собака остроушка, хвост которой был загнут лихим калачом.

Собака бросилась им навстречу, обнюхала, не выражая агрессии, а затем, дружелюбно вильнув хвостом, повернулась к дому, словно приглашая гостей отправится за ней.

Из избушки вышел высокий, одетый в длинную рубаху без пояса старик с седой стриженой бородой и такими же седыми стрижеными под горшок волосами. Казалось, что его нисколько не удивило появление в этой глуши ребятишек. И только дрогнувший голос выказал, насколько обрадовало старика неожиданное появление детей.

– Соболько, – крикнул он ласково собаке. – Что плохо гостей встречаешь?

Тотчас Соболько принялся усиленно вилять хвостом и кружиться волчком вокруг ребят, заливаясь безудержным радостным лаем. Лошадь, пасшаяся на поляне, подняла голову и приветственно заржала, глухарь заходил взволнованно по крыше…

– Имею честь представиться, – по-военному доложил старик, подходя с улыбкой к ребятам. – Лукьян Северьянов, по образованию и призванию геолог, по существу охотник и отшельник.

– Василий Уралов! – Чувствуя расположение хозяина и теперь уже нескрываемую радость гостям, так же весело и радостно ответил Васька. – Ученик шестого класса Погореловской семилетней школы.

Он обернулся к Покачеву.

– А это вот Николай Покачев. Он мой друг. Мы вместе с ним идем на Шаманозеро. Это его родовое озеро.

По лицу старика пробежала тень.

– Озеро, говоришь, – сказал он, погрустнев. – Покачев из рода Щуки. А я знаю это озеро. И отца твоего, Коленька, Василия Андреяновича, – он запнулся на этом слове, и продолжил, ласково глядя мальчику в глаза, – хорошо, Коля, знал… И тебя, Коля, видывал…

Колька Покачев вспыхнул, и лицо его озарилось радостной надеждой.

Старик покачал головой, помолчал.

– Экая вот история приключилась. Тебя же ведь Коля геологи в детский дом отправили. А тебя, понимаю, снова в родные края потянуло…

Колька потупил голову.

– Ну, что же это я гостей дорогих держу у порога, смутился хозяин. – А ну, проходите в мои палаты…

Ребята вошли внутрь убогого Лукьянова жилища. В углу стояла печь каменка, топящаяся по-черному, маленькое оконце, стол, пара лавок, дощатый топчан с овчинным тулупом, над ним полка с тетрадями и бумажными папками.

– Сейчас я сгношу скоренько вам поесть, а уж потом мы разговаривать станет, – хлопотал гостеприимный Лукьян.

Он положил в глиняную миску мелких сухариков из полотняного мешка, залил их квасом, бросил туда пригоршню дикого лука черемши, брызнул в похлебку с птичьего перышка маслом, стоящем в глиняном горшочке на печи.

– Вот такая наша таежная еда. Прошу не осудить.

Но ребят не надо было просить трижды. Они тут же дружно застучали деревянными ложками. Лукьянова похлебка показалась им верхом кулинарного искусства.

А хозяин тем временем принес на стол вяленое копченное мясо и нарезал его длинными ломтями. Мясо дивно пахло, на срезе аппетитно алело.

– Это вам на прикуску вместо хлеба. Ешьте от пуза, как говориться. А я пока чайку заварю.

Скоро они пили душистый таежный чай, все страхи минувших дней отступили, покой и тихое блаженство разливалось по мальчишеским телам и душам.

– Мы к вечерку еще и баньку соорудим! – радовался Лукьян. – А пока расскажите-ка мне, что за нужда привела вас в эту глухомань. Гляжу на вас и сам себе не верю, вы словно с неба свалились.

– Ох, дедушка Лукьян, тут такое было, такое! – округлил Валька глаза. – Мы тут такое видели, такое, что другому бы я и не поверил. Вот как! Вот вы когда-нибудь видели, что бы целая деревня жила в тайге и слыхом не слыхивала ни про революцию, ни про войну, ни про то, чего сейчас на белом свете делается? Видели, как болото дыбом встает, или как медведище страшенный верхом на лосе скачет?!

Лукьян понимающе покачал головой.

– Ну, об этом мы еще поговорим. А вы начните-ка сначала.

И Валька стал рассказывать про свою жизнь. Наверное, это был его первый рассказ о родителях, о самом себе, о том, как он попал в детдом, о друге своем Кольке Покачеве, как бежали они в страшную грозу из приюта, решив твердо пробираться на родовое Колькино Шаманозеро, как скитались по тайге, как встретили страшного медведя, стреляли в него и потеряли все свои припасы и ружье.

Потом рассказывал Колька про свой род Щуки, про то, как они жили счастливо и как однажды произошло что-то страшное, о чем Колька знает лишь по рассказам геологов, доставивших его в детдом. И как Колька решил вернуться в родные места, чтобы отыскать родственников и поставить на озере свой чум.

Лукьян слушал ребят внимательно, не перебивая. Лишь изредка покачивая головой. А когда смолкли ребята, закончив рассказ о своих приключениях, убрал со стола остатки трапезы и расстелил на нем старую истертую карту, с которой, должно быть пройдено было не мало дорог.

– Вот смотрите, что я вам скажу, – склонился Лукьян над столом. – Вы говорите, что вошли в устье Кондаса и пошли вверх по течению, что бы выйти к Шаманозеру. Все правильно. Только вот тут=то у вас и вышла ошибка. Вы пошли не по Кондасу, вы до него не доплыли километров десять. Вы пошли по другой таежной речке – Стриге. А она увела вас в сторону от Шаманозера прямо на Великую чисть. Вот, видите, какое это гигантское болото, – старик чертил по карте крепким своим ногтем, словно указкой, – По нему, должно вы первые прошли. И то хорошо, что вы его перешли поперек, а идти по нему вдоль – настоящая погибель. Вот таким путем вы и попали ко мне. И, можно сказать, ваши усилия не приблизили вас к цели, а отдалили ее. Ведь от моего кордона до реки рукой подать. На лошади я за день обернусь. Так-то, братцы путешественники.

Покачев повесил голову. Опечалился и Валька…

– Интересно, интересно, – продолжал старик. – Однако, я вокруг болота этого хаживал когда-то давно, но вот старообрядческой деревни не находил. Слыхал от стариков, что есть в тайге такое место – Светлый Уймон, а не находил его. Видимо, не каждому дается. Вот вам, чистым душам – открылся он, а я стар и много грешен.

– А где же наше стойбище? Где Шаманозеро, дедушка Лукьян? – Взволнованно спросил Покачев.

– А вот и Шаманозеро ваше. – Толстый ноготь Лукьяна скользнул по карте на север, упершись в голубое пятно, очертаниями своими походившее на щучью голову.

От моего кордона до Шаманозера теперь не меньше десяти дней ходу.

Ребята пригорюнились.

– Но вы не печальтесь. – Поддержал их Лукьян. – То, что я вам расскажу, думаю, поменяет ваши планы. Я думаю и заблудились вы не зря, не зря и болото вставало дыбом, я думаю, что это, ребятки, судьба нас свела вместе. Но утро вечера мудренее, говорят. По утру все и решим, а сейчас, пойдемте-ка мы в баню.

Васька с Колькой проснулись поздно. Выглянули на улицу. Роса на траве уже высохла, солнце стояло выше елей, в воздухе серебрясь летали паутинки, стояла первозданная тишина. Лукьян чистил у очага свежую, по всему видно только что выловленную рыбу.

– Васька, – в волнении прошептал Покачев, – гляди!

Васька обернулся. У порога избушки стояли их походные мешки и бердана, потерянные на болоте.

На кордон пришла зима

Зима пришла в тайгу нежданно, негаданно. Еще вчера лес горел дивным многоцветьем осени, серебристые паутины сновали в воздухе, грибы водили веселые хороводы под соснами и березами, вдоль столетних бронзовых стволов кедрача сновали неутомимые белки, запасая орехи и грибы по дуплам…

Ребята с дедушкой Лукьяном тоже трудились без устали, заготовляя впрок ягоды, грибы, рыбу… Ждали со дня на день геологов, но их все не было и не было. Северьян еще раз съездил на Обь до поселка лесников на связь, привез мешок муки, сахара, чаю, канистру подсолнечного масла в обмен на пушнину. В тайге что ни день, пахло оладьями, которые пристрастился печь Колька Покачев.

Вечерами Лукьян усаживал ребят за стол и давал им уроки математики, физики, французского и немецкого языка, географии.

– Как бы трудно не было, а человек должен совершенствовать свои знания, иначе пойдет обратный процесс, и человек из высшего создания – венца природы – в два счета может снова превратиться в обезьяну. – Говорил назидательно Лукьян. – Я, думаю, вы не желаете этого?

Ребята засмеялись, а Васька прыгнул со скамьи на четвереньки и стал скакать по избушке, ухая и хоркая, подражая виденной в кино горилле.

Выходило очень похоже, что даже дед Лукьян зашелся в хохоте.

– Я бы мог сказать, что в тебе природный артистический талант, – проговорил отсмеявшись Лукьян, – но видит Бог я не желаю тебе стать артистом, пусть даже самым знаменитым, потому что лицедейство не есть профессия для настоящего человека. Нужно не изображать героев, а становиться ими, нужно жизнь проживать настоящую, подлинную, а не сценическую. Уж поверьте мне.

Лукьян задумался, уходя мыслями в прошлое.

– А какая профессия самая, самая, на ваш взгляд? – растревожил Васька Лукьяна.

Тот вздохнул и улыбнулся.

– В любой профессии, друзья мои, нужно прежде всего быть человеком.

– Как это человеком? – удивился Колька Покачев. – Медведь не может быть геологом или строителем или учителем…

Васька снова зашелся в хохоте, представив огромного медведя с рюкзаком в больших резиновых сапогах. с ружьем и молотком в лапах, шастающего по тайге…

Лукьян усмехнулся, но отвечал серьезно.

– Конечно, медведь не может быть геологом, не может быть нефтяником, начальником стройки, а вот наоборот, бывает и причем очень часто… И тогда жизнь становиться для подчиненных ему людей невыносима. Да и дела-то у такого начальника-медведя никогда на лад не пойдут…

– А что делать, если ты попал к такому начальнику в подчинение? – Посерьезнел Васька.

– А вот что я скажу. Никогда нельзя отступать. Надо идти навстречу трудностям, а не прятаться трусливо от них.

Чаще всего не сила решает все, у человека есть еще ум воля, упорство, хладнокровие… Они и помогают ему выйти в неравной борьбе победителем, – сказал Лукьян, глянув на Ваську проникающим взглядом, словно ему хорошо была известна тайна Васькиного побега из детдома.

– Нельзя отступать, нельзя, тем более, если это сражение идет за любимого тебе человека, – грустно, но убежденно сказал Лукьян и погрузился в свои мысли. Васька же покраснел до корней волос…

Ночью неожиданно похолодало. Где-то далеко за тысячу километров вздохнул исполинской грудью Ледовитый океан, студеное его дыхание прошло вдоль всей Оби, проникло малыми реками по всей тайге, опалив морозом еще не успевшую пожухнуть траву.

Ночью в просветленном, подмороженном небе закружили хоровод россыпи звезд. Сияющий рогатый месяц вышел в середину веселья, важно оглядывая небесные просторы. И в это время с севера выплыло белое облако, и начало глотать яркие звезды по одной и целыми созвездиями. Рассердился месяц, ударил своими рогами белое облако, и на землю, на кроны и шатры деревьев посыпались вдруг легкие снега…

Утром выглянули ребята в окошко и увидели волшебно преобразившийся мир, выскочили на улицу и стали пулять друг в друга снежками.

Пришел с реки Лукьян, принес только что пойманных щук, бросил их на снег у порога. Щуки еще били хвостами, разевали свои огромные, усеянные острыми зубами пасти, протаивая в снегу землю и зеленую траву.

– Ну что друзья. Скоро встанут реки, и на нашей улице будет праздник. Станем теперь пироги печь да гостей поджидать, – сказал с радостным волнением в голосе Лукьян.

– Что? Скоро приедут? Геологи? – Закричали ребята.

– Скоро, – отвечал Лукьян. – Теперь уж скоро.

– Ура! – Что есть мочи закричали ребята. – Ура!

От их истошного крика дрогнули ветви деревьев, и снеговые шапки на них пали вниз, рассыпая кругом снежную пыль.

Прошла еще неделя. Зима окончательно утвердилась на всех пространствах Приобья. Даже болота промерзли и отвердели так, что по ним можно было ходить как по полу.

Однажды днем в глубине тайги родился странный неясный звук, словно где-то там далеко кто-то подвывал и поскуливал, временами рычал и огрызался.

Первым этот звук услышал Соболько, заволновался, глядя настороженно в лес, потом ребята услышали его и тоже заволновались, запереглядывались многозначительно.

Звук этот все нарастал и нарастал. Прошло часа два, и вот уже явственно стало слышно, что тайга зажила какой-то новой пока еще непонятной жизнью, что вот-вот и сон ее тысячелетий будет разбужен чем-то совершенно новым, неизведанным, но непреодолимо зовущим и манящим…

Вышел из избушки дед Лукьян, прислушался тоже и лицо его радостно преобразилось:

– Ну, ребятки, ликуйте. Едут наши друзья геологи!

Ребятки грянули «ура» и начали восторженно носиться по поляне, увлекая с собой заливающегося радостным лаем Соболька.

Лукьян заторопился, нырнул в избушку и скоро заклубился над ней дымок, извещая о готовящемся там праздничном ужине.

Ребята кинулись на помощь Лукьяну. Колька Покачев тут же принялся за стряпню, затворив сибирские оладьи, Васька носил дрова и воду, дед Лукьян извлекал из кладовых соленья и копченья.

Стальной соперник

Ближе к вечеру промороженный лес уже стонал от грохота железных моторов, звук их раскалывал воздух и проникал, казалось, в самые отдаленные уголки тайги. Испуганные звери, преодолевая страх неизведанного, настороженно всматриваясь в чащобу: что это движется им на встречу то ли погибель их, то ли пожива?

Барсуки и медведи храпели по своим норам и берлогам, не видя и не слыша прихода новых обитателей тайги. Но не все, кому положено в это время видеть сны, спали.

Огромный медведь с косым шрамом через левый глаз, с зарядом васькиной дроби уже заплывшей жиром, бодрствовал. Он слышал рождение новых звуков в тайге, ловил резкие запахи гари, распространявшиеся на многие километры, оставляемые на пути пришлого соперника, и с каждой минутой беспокойство все сильнее и сильнее одолевало его.

По закону медвежьего рода он не должен допустить в пределы свои соперника. Здесь только он, самый сильный и самый грозный мог вершить над бегающей, летающей и ползающей тварью свой страшный суд: кому стать его добычей, а кому еще бегать, летать и ползать, нагуливая до поры до времени тело и жир.

Старые раны, нанесенные ему человеком, болели и свербили, требовали отмщения… Он не мог спать, не мог жить прежней медвежьей жизнь. Он встал на тропу войны.

Слыша новые звуки и запах солярного перегара, он раздувал ноздри, вставал на задние лапы, выпускал когти и, грозно рыча, срывал ими на высоте почти трех метров кору с сосен и кедров.

Если бы в эти края зашел его соперник, то прежде чем вступить в борьбу с хозяином территории, он должен был помериться с высотой заданной метки. Если ты меньше и не в состоянии на такой же высоте драть с деревьев кору, то тебе и думать нечего о соперничестве. Ступай своей дорогой, ищи не занятые места…

Этими метками была помечена огромная территория, которую считал он своими владениями. Но похоже незваный гость перешел границу, пренебрег законами тайги и теперь нужно было вступить с ним в сражение.

Медведь взревел, что есть мочи, и тайга разнесла на многие километры этот леденящий кровь боевой клич.

Огромными прыжками бросился лесной человек навстречу сопернику, горя желанием уничтожить его, разорвать на клочья, пролить горячую кровь его на холодный искристый снег.

Могучие мышцы его перекатывались под шкурой, покрытой длинной лоснящейся шерстью, стальные когти легко вспарывали моховой покров и промерзшую землю,

Комья земли и ошметки кочек веером летели по за ним, встречные мелкие деревца и сухостоины, попавшиеся на пути, ломались, как высохшая трава…

Словно артиллерийский снаряд пролетел он болото, речку, сосновую гриву, выскочил на берег озера, утробно ревя,

И тут в грохоте, лязге, сиянии огней появилось чудовище, при виде которого шерсть на медвежьем загривке встала дыбом. Он попытался остановиться, но инерция была велика, и он проехал на лапах метров десять, едва не угодив под ревущее и грохочущее, исторгающее жар и смрад чудище, превосходящее многократно его размерами и силой.

Глаза чудовища горели огнем, и огонь этот был настолько велик и силен, что от него загоралась едва ли не вся тайга, он исторгал страшный рык и рев, перекрыть который медведь был не в силах, он тащил по за собой, как змей огромный хвост, и на хвосте этом сидели люди, которые кричали и махали руками, показывая на хозяина тайги…

Потрясенный медведь рявкнул, сделал громадный прыжок в сторону и повержено бросился под кров тайги.

Он летел, не разбирая дороги, слыша только грохот и лязг, ноздри его ловили дурманящий запах сгоревшей солярки, а в глазах отражались сполохи огня, игравшие над сумеречной тайгой.

И только ночью, лежа под гигантским еловым выскирем, вывернутым из земли летней грозовой бурей, пришел «лесной человек» в чувство после этой встречи. Вместе со стремлением уйти, спрятаться в чаще в самом дальнем таежном углу, родилось желание следовать за этим чудовищем, стать умнее и коварнее, подстеречь его, выкараулить. нанести удар, переломить хребет и выпустить дурную кровь из агонизирующего железного тела…

Приехали!

В сумерках, проламываясь через мелколесье, на кордон прибыл геологический поезд. Передовой грохочущий трактор на широких гусеницах тащил за собой сани, на которых была установлена цистерна с горючим, на других санях стоял жилой вагончик, второй трактор тащил в сцепке пару саней с оборудованием и прочим снаряжением для строительства площадки и установки буровой.

Лукьян с ребятами по русской традиции встречали геологов хлебом солью.

Стихли дизеля, и над поляной повисла было первозданная тишина. Но тут отворились двери вагончика и на снег, словно горох со смехом и шутками посыпался веселый молодой народ.

Распахнулась кабина трактора и на широкую гусеницу ступил крупный мужчина в собачьих унтах, дубленом полушубке и мохнатой шапке.

Веселые голубые глазаего сияли, скуластое лицо озаряла радостная улыбка. Он легко спрыгнул на землю и сгреб в свои объятия Лукьяна.

– Ну, батя, ты все-таки дождался. Теперь-то мы отсюда без фонтана не уйдем.

– Не уйдем, Иван Тимофеевич! Тут она нефть, тут. Я ее носом чую. – Радовался Лукьян, обнимая приезжего человека.

Лукьяна Северьянова и ребятишек уже окружили геологи, тормошили их, протягивали руки, знакомясь.

– Гляди, гляди, Васька, – Колька Покачев показывал на молодого парня, возившегося со сцепкой у трактора. – Узнаешь? Это же Костя Пирогов! Рыбак с Оби. Он нам еще берданку дал.

Действительно, ошибки быть не могло. Это был их Костя.

Васька даже подпрыгнул от радости и завопил во все горло:

– Костя! Костя! Иди скорее к нам!

Широко улыбаясь, Костя шагнул навстречу.

– Ну, здорово, братцы-кролики! Каково зимуете?

– Вот уж не ожидали тут тебя встретить! – радовался Васька.

– А я вот ожидал, – сказал Костя показывая, казалось, сразу все свои зубы. – Берданку хотел вернуть. Не потеряли?

– Нет, берданка цела. Она нас от смерти, можно сказать, спасла. А откуда ты знал, что мы у деда Лукьяна?

– От деда Лукьяна и узнал. Он тут за вас хлопотал все, ездил в поселок, справки наводил, в детдом звонил, усыновить вас хотел, что ли? Да не дают ему, вроде как. Стар, говорят. – Костя махнул рукой. – Ну, да время придет он вам сам все расскажет. – Он обхватил ребятишек и стал тискать их радостно. – Не боись, ребята, не пропадем. Мы вас сынами буровой сделаем!

Ребята прямо-таки засияли от счастья.

– А ты-то, Костя, как тут? – Спросил Васька.

– А я тоже решил из рыбаков в буровика переквалифицироваться. Попрактикуюсь с годик, а потом учиться по этой линии пойду. Будем для народа нефть добывать! Здорово, ведь. А? Вон я сейчас вас с Курбаном познакомлю.

Один из прибывших явно был кавказского происхождения. Темные курчавые волосы из – под лихо сбитой на ухо шапки, черная полоска усов над верхней губой, нос с горбинкой, темные горячие глаза, быстрая напористая речь с акцентом. На вид ему было около двадцати.

Он без всяких церемоний сунул свою горячую ладонь Ваське и представился:

– Курбан. Студэнт – нэфтяник. Я из Азербайджана.

– Там тепло, море. Мы в школе проходили!

– Мало проходить! Видеть надо! – Возликовал Курбан. Море солнца, виноград, горы в снегу, цветущие долины. Это моя родина. Это сказка, это счастье родиться и жить в Азербайджане. А меня тянет на Север!

Васька с Колькой слушали его раскрыв рты:

– В Азербайджане – нефть, много нефти. А я в Сибирь прошусь. Второй год на практику еду в Сибирь. Распределяться сюда хочу. А тут комариное царство, болота, зимой морозы в пятьдэсят, дарог нэт, фруктов нэт, вина нэт, адин спирт. Почему? Сам не знаю. Тянет.

Тут Васька заметил, что в стороне от общей круговерти стоит у вагончика миловидная с румянцем во всю щеку девушка и застенчиво улыбается.

– А это кто с вами? – полюбопытствовал Васька у Курбана.

– А это – очень золотой человек. Это наша Шурочка, наш повар. Гатовит – пальчики оближешь!

Курбан тут же подбежал к Шурочке и привел ее за руку в общий круг.

– Вот знакомьтесь, пажалуйста!

Шурочка, ласково улыбаясь, пожала Ваське и Кольке руки, поздоровалась с дедом Северьяновым. Васька почувствовал, что от Шурочки исходит какое-то особое тепло, похожее на то тепло, которое исходило от ее мамы. А тут еще Шурочка положила свою теплую, пахнущую земляникой ладонь на его голову и у Васьки от счастья закружилась голова. И уже нечаянная слеза готова была навернуться ему на глаза, так что Ваське пришлось круто повернуться и пойти в избу словно бы по делам.

У порога он повернулся и увидел, что Колька стоит, прижавшись головой к Шурочкиному полушубку, она обнимает его за плечи и ласково и грустно глядит на Ваську. Сердце мальчишки счастливо защемило…

Вечером начальник геологической партии Иван Тимофеевич Русов, дед Лукьян, Курбан Салманов сидели за картами в дедовой избушке, прокладывая маршрут к Шаманозеру, и вели свои геологические споры. Хотя и спорить-то им не было нужды, поскольку каждый был уверен в больших перспективах этого края, нефтеносность которого не вызывала у них сомнений.

Были споры лишь о тактике: где и как строить площадку под буровую, как вести бурение…

Ребята сидели в вагончике с трактористами и буровиками, гоняли чаи. Костя играл на гармошке, пели дружно и проникновенно и старинные, и современные песни. У Шурочки был красивый грудной голос, она пела старинные русские песни о кручине, о тонкой рябине, о любви и разлуке… Ее просили спеть еще и еще. Потом в вагончик подтянулись остальные, пели все вместе на несколько голосов про Байкал и про Сахалин..

– А какие в ваших краях поют песни, Курбан? – Спросил Костя, сведя меха.

– У моего дедушки Сулеймана любимая песня была про Ермака. Ну-ка, Костя, подхвати.

Костя развел меха, вздохнули басы, запели, заволновались голоса.

Курбан затянул баритоном:

 
«Ревела буря, гром гремел,
Во мраке молнии блистали…»
 

И тот час песня расцвела многоголосьем, набрала силу, выплеснулась за стены вагончика, слилась с мерным шелестом тайги покатилась по речным протокам и таежным урманам. И любопытный горностай привставал на на сосновой ветке, пытаясь разглядеть в окошке вагончика новых обитателей тайги и понять своим звериным чутьем, с чем эти обитатели пришли сюда и надо ли от них прятаться, и бежать в самую глухомань…

 
«И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях бури бушевали…»
 

Песня лилась слаженно, мощно, все, кто находился в вагончике, чувствовали себя единым целым, единым братством, которому подвластна и посильна любая задача, любое дело…

Песня кончилась, но долго еще сидели молча, наслаждаясь пережитым чувством. Наконец, Костя обратился к Курбану.

– Ничего не понимаю, как у твоего дедушки, который живет высоко в горах Кавказа, могла эта песня стать любимой?

– Расскажу! – Оживился Курбан. – Мой дедушка к Сибири непосредственное отношение имеет. Он здесь все свои молодые годы провел. Он и меня Сибирью заразил.

Хотя, дед, здесь не по доброй воле оказался. А я па сваей собственной инициативе.

– Расскажи, расскажи, Курбан. – Загудел народ.

– Эта была еще до революции. Моему деду было семнадцать. Он без устали трудился на винограднике, пас овец, растил скот, а прибыли имел мало. Земли было мало, земля бедная, народ тоже бедный.

Но бедный народ должен платить богатому имаму налог за веру в Аллаха. И все платили. И мой дед платил, а потом говорит, что платить не станет. Нечем платить, была засуха, урожай выгорел, скот приплода не дал.

Поэтому власти к подобному неповиновению отнеслись серьезно. Из губернского города отправили к деду Сулейману муллу, чтобы тот наставил ослушника на путь истинный и получил с него деньги.

Вот приходит мулла к деду на пастбище, где тот пас баранов, и начинает его увещевать:

– Почему ты не хочешь делиться с аллахом?

– А чем я буду делиться, если у меня нет урожая и нет приплода?

– А потому, что Аллах дал тебе землю, а ты плохо, нерадиво на ней трудился и ничего не вырастил.

– Если он дал землю, – отвечал Сулейман, – так зачем же он послал засуху, чтобы ничего не выросло а патом еще и прислал тебя, зная, что у меня ничего нет.

– Потому, что ты богохульствуешь, и Аллах наказывает тебя за непослушание. На все воля Аллаха, нужно покорно следовать его воле.

– Но, если на все воля Аллаха, то не обессудь. Я сейчас дам команду своим псам и они по воле Аллаха снимут с тебя штаны.

И тут собаки, словно осмыслив слова хозяина, бросились на муллу и гнали его чуть ли не до самого селения.

Покусанный и изодранный мулла пожаловался властям, и моему деду влупили за богохульство 20 лет каторги.

Он рассказывал мне, как гнали их этапом в Сибирь, как перешли они границу Европы и Азии и спустились с уральского хребта, как показалось деду, в преисподнюю.

Сбитые в кровь кандалами ноги, разбитые дороги, снежные бураны и метели, лютая стужа в пятьдесят градусов, стылый как камень хлеб и пустая похлебка, сваренная в поле…

Деду казалось, что это ворота в ад. Но вот парадокс, вернувшись в свое село, он всегда тосковал па Сибири. Скорее всего, потому и я здесь.

– В чем состоит эта притягательная сила ее, мне еще только предстоит узнать? Наверное, и вам тоже.