Текст книги "Великое село"

Факел над тайгой

Шурочку похоронили недалеко от буровой рядом с могилками Колькиной семьи, поскольку своей семьи, у Шурочки, выросшей в детдоме, не было. Отправить ее на большую землю не было никакой возможности, если только вызывать авиацию. Но тогда пришлось бы раскрыть местонахождение экспедиции и поставить под угрозу все предприятие. Скорее всего разгневанное начальство приказало бы свернуть работы и возвратиться к месту дислокации.

Геологи выпили за помин ее души спирта, погоревали, однако тяжелая работа не давала возможности расслабляться и уходить с головой в горе.

Хотя Русов от горя почернел лицом. Ему казалось, что с гибелью этой девочки, он потерял самого дорого ему человека. Но ведь они ни разу не поговорили откровенно, не открыли друг другу своих чувств. Но и без этого любовь их оказалась, настолько сильна, что захватила обоих безраздельно.

– Отныне, – думал Русов, – вся его оставшаяся жизнь будет освещена этим чистым ясным светом любви и все, чтобы он не делал, к чему ни стремился – все будет обращено к памяти этой девочки, ставшей неразделимой с его душой.

…Ждали вот=вот пойдет нефть. День и ночь не умолкала буровая. Трещали дизеля, визжала лебедка, звенели ставшие от мороза хрупкими обсадные трубы, глухо ухало в глубинах земли долото…

Мороз все жал и жал. Однажды обсадная труба сорвалась с крюка и упала на землю, рассыпавшись на куски.

– Вот пасматрите, – заметил Курбан, – железо и то рассыпается в этих условиях, не выдерживает. А люди работают, да еще как работают. Люди много крепче железа. А спросите их, что заставляет их так работать? Деньги? Желание прославиться? Нэт!

Курбан не успел ответить на свой вопрос, как на буровой неожиданно установилась непривычная тишина. Смолкла лебедка, остановились дизели…

– Что? Что там случилось? – Закричал встревоженный Курбан.

– Плохо дело, – отвечали сверху. – Прихват. Трубы в скажине зажало.

Выскочил из вагончика бледный Русов, на ходу натягивая шапку и полушубок, бросился наверх. Вслед за ним полез на высоту Курбан.

Случилось то, чего больше всего боятся буровики, когда

ситуация грозит поставить крест на всей предыдущей работе. Если трубы из скважины не удастся вызволить, то дальнейшая проходка на скважине будет невозможной. Все надо начинать снова и на новом месте.

Наверху бурильщики пытались спасти ситуацию, вытащить с помощью лебедки прихваченные породой на глубине трубы, провернуть их ротором… Но они намертво застыли и не поддавались усилиям буровиков и механизмов.

Русов мгновенно оценил обстановку.

– Попрошу всех покинуть буровую, – сказал он тоном не терпящим возражений.

– Разрешите остаться, – выступил вперед Константин.

– Нет! – в голосе Русова зазвенел металл. – Всем покинуть буровую.

Бурильщики, понурив головы, стали спускаться.

– И вас я тоже попрошу, – неожиданно на Вы обратился к Курбану Русов.

– Иван! Давай вместе! – Попытался остановить его Курбан.

– Нет! Я повторяю: всем покинуть буровую.

Курбан нехотя повернул назад.

Наконец, Русов остался один на один с буровой. Если сейчас ему не удастся изменить ситуацию, то экспедицию, можно считать проваленной. Зря погибла Шурочка, зря привел он в эти дикие места людей, зря потратил государственные средства. Неудача экспедиции даст козыри оппонентам, утверждающим бесперспективность Западной Сибири, как нефтеносного края и разведка этих мест не коснется еще много лет…

Надо рисковать. Или грудь в крестах, или голова в кустах…

Руки легли на рычаги, взревели дизели, завизжала лебедка, натянулись до предела тросы и сама вышка, кажется, сыпля снежной изморосью, прогнулась под непомерной тяжестью, грозя обрушить всю конструкцию.

Вздулись у Русова от напряжения жилы на лбу. Еще немного, еще чуть-чуть…

Но стоит колонна, намертво зажатая в скважине. Стоит, не шелохнувшись.

И снова руки на рычагах, снова ревут дизели на запредельной мощности, снова прогибается вышка, звенят, готовые лопнуть стальные тросы.

Замерли геологи и буровики в тоскливом ожидании, не имеющие возможности чем-либо помочь командиру.

И снова ревут дизели, гремит лебедка, звенят тросы.

И вдруг заледенелую тайгу сотрясает мощное «ура!»

Колонна шевельнулась и пошла наверх…

– Ура! – Громче всех кричал Курбан. – Ты победил, Иван! Теперь все будет хорошо.

…Наконец, морозы отступили, смягчились. Осел снег вокруг буровой, птицы оживились, залетали весело меж сосен и кедров, оглашая тайгу веселым свистом. Звуки стали мягче, приглушеннее. И даже буровая рычала, трещала и звенела, как-то мягче и ласковее…

Веками настаивалась тишина в этих краях. Громче птичьего крика, да звериного рычания ничего не слыхала тайга. И вот пришли сюда люди, разбудили ее, растормошили, огласили шумом моторов, песнями, победными криками, омыли слезами неизбывной горечи и несказанной радости…

Двадцать дней спустя после начала буровых работ скважина ожила. Из потревоженных глубин вырвалось наружу спрятанное до поры до времени настоящее солнце. Но вместо ожидаемой нефти, охнув богатырски, выбросил Шаман к небу тугую струю газа, озарившего яркой вспышкой сумеречную тайгу на десятки километров. И загудела, зарокотала скважина, оповещая о наступлении нового времени в вековечной таежной Сибири. И увидели это новое солнце, вырвавшееся из глубин земли и в стойбищах, и в рыбацких селениях на Оби, и в спрятавшемся от людских глаз староверческом селении Белый Уймон…

Все бросились к вышке, восторженно крича и бросая в воздух шапки. Русова подхватили, начали качать. Потом качали Курбана, деда Лукьяна, Костю Пирожкова… Ваську Уралова и Кольку Покачева.

Вечером заседал в вагончике высший совет.

– Я думаю, – говорил Иван Русов, – мы вскрыли только

верхний газовый пласт месторождения. Все говорит за то, что под ним находится нефть. Здесь что=то вроде слоеного пирога с начинкой. И эта нефть будет найдена и поставлена на службу людям. Правильно я говорю!

Возражений не последовало.

На следующий день в штабном вагончике оживили вышедшую было из строя рацию. Запела веселым дискантом морзянка, пронзая заснеженные пустынные пространства. Пропавшая в тайге экспедиция Русова вышла на связь с миром.

– При испытаниях разведочной скважины на озере Шаман открыто газоносное месторождение. Начальник экспедиции Русов.

Ответ пришел только часа через два. Запрашивали координаты. А далее рация почти не умолкала.

Задвижку на трубе закрыли, потушив факел, начали готовить площадку на озере для посадки самолета. И среди общего ликования только дед Лукьян ходил задумчиво сосредоточен.

– Переживает дед, – сказал ребятам Костя. – Прикипел он к вам, жалко расставаться. Заберут вас отсюда.

– Как заберут? – Встревожились ребята.

– А вы что думали? – Нарочито рассердился Костя. – А кто за вас учиться будет? Неучи-то кому нужны? Тут, братцы мои, скоро такие дела закрутятся, что без образования никуда. Я и то вот в нефтяной институт собираюсь на заочный. Буду Курбана догонять. Вы себе тоже подходящую специальность выбирайте. Будем все вместе нашу тайгу будить.

Против Костиных аргументов трудно было что-либо возразить. Да и сами ребята понимали, что настала пора возвращаться в мир и готовить себя к новой, большой жизни.

У Васьки Уралова сладко защемило в груди, когда подумал он о детдоме, о девочке Ларисе, о Викторе Акимовиче. Он вспомнил своих недругов, Леньку и Андрюху, но пережитое им поражение уже не казалось катастрофой. Валька понял, что он уже стал другим, более сильным и уверенным в себе, но не столько физически, сколько духовно. Потому побеждает, как понял Васька, не сила побеждает, а дух.

И Колька Покачев уже по=другому воспринимал этот мир, открывший для него свои горизонты. В мечтах он уже грезил о большем, нежели жить в чуме на берегу родового озера. Ему страстно захотелось изменить жизнь своего народа к лучшему: дать ему настоящие жилища, школы, библиотеки…

Ребята, не сговариваясь, бросились искать деда Лукьяна.

Тот сидел на ступеньках вагончика, вслушиваясь в шум таежной буровой, думая о чем-то своем.

У Васьки сжалось от жалости к деду сердце. Он обнял его, прижавшись щекой к мягкой седой бороде и сказал, как выдохнул:

– Уж если нам в тайге нельзя оставаться, так поедем дед с нами. Будем вместе жить. А-а?

– Поедем, дедушка? – Подхватил Колька, прижимаясь к Лукьяну с другого боку.

У Лукьяна блеснула на щеке слеза.

– Нет, ребятушки, нельзя мне с вами. А уже отвык от мира-то. Отвык, не прижиться, пожалуй, мне. А вот вам ехать надо. Трудно будет, но трудности надо преодолевать, бороться надо. Причем, вот что я скажу, слушайте внимательно. Мне для этого жизнь пришлось прожить, прежде чем понять эту истину.

Ребята замерли, готовые выслушать Лукьянову мудрость. Дед перевел дыхание и поднял кверху корявый палец:

– Никогда не боритесь «против», а всегда боритесь «за»! Понятно?

– Как так? – Удивился Васька. – Если встретишь подлеца, то и бороться против него нельзя?

– Когда ты против него борешься, то получается, что ты свои силы на него тратишь, его своими силами поддерживаешь, А вот когда ты борешься «за», тогда все по иному складывается. Не надо бороться против, скажем, капитализма, а надо бороться за то, чтобы наша жизнь была лучше, чем там на западе, и тогда мы победим. Не надо бороться против грязи, надо бороться за чистоту… Вот такой вам мой наказ.

Дед улыбнулся и прижал ребятишек к себе.

– Вам будет хорошо. Скоро вы с большой радостью встретитесь. В первую очередь ты, Васютка, да я, думаю, и ты, Колюха…

Ребята насторожились в радостном ожидании.

– Что за радость, скажи, дед? – Пристал Васька.

– Потерпите малость, сами увидите, – ушел от ответа дед.

Томимые догадками ребята побежали на озеро, где геологи уже зажигали костры, обозначавшие площадку для посадки самолета.

Прислушались. Где-то далеко в небе чуть слышен был отдаленный неясный гул. Но с каждой минутой гул этот нарастал, становился отчетливее, явственнее. Костры на озере уже полыхали вовсю, люди стояли, задрав головы, выглядывая в небе черную точку самолета.

Но он появился неожиданно из-за вершин кедров, выплеснув на озерное пространство жаркий грохот мотора и снежную круговерть. Сделав круг над озером, «Аннушка» плюхнулась на лед и побежала, подруливая к стоящим пообочь площадки, людям.

Волнение достигло предела. Тут распахнулась дверь и в темном проеме появилось веселое бородатое лицо летчика. Он поставил на лед лестницу, спрыгнул на площадку и повернулся к самолету, протягивая руки. По лестнице первой спускалась женщина. Хрупкая, красивая женщина в приталенном пальто, пуховом платке и серых ладных валеночках. Она вступила на землю и взволнованно огляделась. Сердце у Васьки Уралова забилось сильно, сильно. Это была его мама. И он бросился бежать к ней со всех ног.

Встреча на перроне

Легкий морозец бодрит и румянит щеки. Пахнет луговым сеном и антоновскими яблоками, скрипит под полозьями снег, и позванивает сбруя на Воронухе. Васька Уралов, счастливый и взволнованный вместе с неразлучным другом Колькой Покачевым и мамой Надеждой Петровной Ураловой едут в Погореловский детский дом.

После счастливой встречи на буровой у Шамана прошло полтора месяца. Они вернулись в родное село, и Васькина мама снова стала работать в детском саду, а Васька, как прежде, ходил в школу, пилил и колол дрова, топил печи, ухаживал за домашним скотом, сам мыл посуду и даже, когда у мамы случались неотложные дела, готовил обеды. Но теперь он был не один, рядом с ним всегда был его неразлучный друг Колька Покачев.

Однако на сердце у Васьки Уралова было не ладно, он всей душой рвался в оставленный детский дом к Виктору Акимовичу и, прежде всего, к голубоглазой девочке Ларисе.

Сам он стеснялся сказать об этом матери и попросил Кольку Покачева договориться с мамой о поездке в Погорелово. Но Надежда Петровна и сама видела страдания своего сына и догадывалась, какая драма терзает его сердце.

В зимние каникулы они втроем отправились в Погорелово, до которого было всего километров около тридцати. Надежда Петровна попросила в хозяйстве лошадь, собрала нехитрые подарки для детишек, при чем председатель колхоза передал от правления и колхозников мешок белой муки и большую коробку из колхозного сада антоновских яблок, переложенных сеном.

Яблоки положили на дно саней, укрыли сверху тулупом, сеном, чтобы их не прихватило морозом. Васька с Колькой еще навалились сверху для тепла. Но и под таким прикрытием колхозный подарок источал такой манящий и дразнящий запах, что ребята всерьез начали опасаться, что у них не хватит воли не забраться в коробку и не отведать антоновки.

Ехали вдоль Иртыша с песнями. Уставали петь – бежали рядом с лошадью, согреваясь и разминая ноги.

Около обеда показались знакомые бескрестовые купола храма, приютившего под сводами своими детский дом. Вот и знакомая излучина Иртыша с высоким берегом, поросшим ивняком, где была выкопана их с Колькой укромная землянка. Вон виден хозяйственный двор с дымами над крышей, а вот и ребятишки, катающиеся на санях с горы с веселыми криками.

Ваське с Колькой захотелось вдруг сорваться с саней и броситься на перегонки с этой веселой толпой ребятишек, закружиться в веселом вихре детских забав, но они сдерживали свою радость, прятали ее в своих сердцах.

Надежда Петровна, словно догадавшись о переживании ребят, решительно направила лошадь к воротам церковной ограды. Вышел на крыльцо детдома сторож Петрович с неизменной козьей ножкой в зубах, и, прислонив руку ко лбу, стал выглядывать приезжающих.

Сердце у Васьки гулко забилось.

– Петрович! Это я, Васька Уралов! – Крикнул он, выскакивая из саней. – Помнишь, ты мне еще про китайскую грамоту рассказывал. А – а?

– Васька? Уралов? – Радостно всплеснул Петрович руками. – Ох, ты мне, пропащая твоя душонка! Да и Колька Покачев тут! Прибыли, значится, беглецы. Живы, здоровы!

Он обернулся в сторону дверей и крикнул, что было сил:

– Виктор Акимыч! Радость-то какая! Спускайтесь скорей! Пропажа нашлась. Васька и Колькой объявились.

А по лестнице уже спускался, прихрамывая, сияя радостно, такой родной и близкий их Виктор Акимович! Он схватил обеих ребятишек в охапку и крепко прижимая к себе, стиснул, не говоря при этом ни слова. От директора пахло табаком и одеколоном, чернилами и книжками… Ребята притихли на его теплой широкой груди.

А Надежда Петровна стояла молча у саней и на глазах ее блестели слезы.

– Приехали в гости, путешественники? – ласково проговорил Виктор Акимович. – А мы вас давно уже поджидаем.

– Вы простите нас, Виктор Акимович! – проговорил Васька, потупив голову. – За побег. За все переживания, которые мы доставили вам.

– Простите нас, – вторил ему Колька.

– Ну, на первый раз так и быть, прощаю, – рассмеялся Виктор Акимович. – Как вас ругать, если, говорят, вы еще и нефть в тайге нашли…

– Нашли, нашли, – наперебой закричали ребята. – Это было здорово! Она как ударит, а как газ вспыхнет… Зарево на всю тайгу.

– Хорошо! Вечером расскажете всему детскому дому о ваших приключениях.

Он отпустил ребят и шагнул навстречу Васькиной маме.

– Здравствуйте, Надежда Петровна! Пойдемте-ка, в тепло, за чай! Надеюсь, что и Новый Год встретим все вместе.

– Сначала наши подарки примите! – Отвечала весело Надежда Петровна.

Достали из кошевки коробку с антоновкой, тотчас заполнившей своим знойным запахом все пространство, Петрович потащил в сени мешок с мукой.

– Вот это подарок! – Радовался, как ребенок Виктор Акимович. – Теперь у наших ребятишек настоящий праздник. С яблоками, белыми пирогами!

Васька же во все глаза в волнении смотрел на берег, где каталась с обрыва детвора. Он всем сердцем стремился увидеть сейчас Лару, увидеть и не заробеть. Потому, что еще не видя ее, при одной мысли о ней Васька приходил в такое смущение, что руки и ноги его становились деревянными и голос пресекался. Он собирал всю свою волю, ожидая этой встречи.

Ребята, катавшиеся с обрыва, уже заприметили гостей, разгружавших сани возле их дома, и, оставив катание, побежали, гонимые любопытством, разузнать кто это пожаловал к ним накануне Новогоднего вечера.

Первая волна детдомовцев захлестнула Ваську с Колькой с головой. Их тискали, обнимали, кричали радостно. А с берега все подбегали и подбегали ребятишки, искренне радуясь встрече с друзьями.

Васька увидел, как вперевалку подошел к толпе Андрюха Чекан, раздвинул обступивших его ребятишек и дружелюбно сунул Ваське жесткую ладонь.

– Ну, здорово, что ли! Кто старое помянет, тому глаз вон!

Лады?

Васька улыбнулся в ответ и сжал Андрюхину руку. Он заметил неожиданно, что за время своих странствий по тайге и отсутствия в детском доме, то ли Андрюха стал меньше ростом, то ли он, Васька, сильно вырос и окреп.

Обида прошлого ушла, казалось, безвозвратно.

Краем глаза увидел Васька и Леньку Кропачева. Тот стоял в стороне, воровато втянув голову в плечи. А когда глаза их встретились, повернулся резко и ушел за дом.

Но как ни выглядывал Васька голубоглазую девочку Лару, так и не обнаружил ее в веселой толпе детдомовских ребятишек. И сердце его все более стало наполняться тревогою и тоской.

– Колька! – Попросил он Покачева, – спроси у Виктора Акимовича про Лару.

Колька сорвался с места и побежал по лестнице на второй этаж в кабинет директора. Его не было, всего несколько минут, которые Ваське показались вечностью.

Но вот Колька появился на лестнице, лицо его было растерянно, он махнул Ваське призывно рукой.

Они вместе вошли в кабинет Виктора Акимовича, где он Надеждой Петровной разбирал из коробки яблоки.

– Где она? – Не сдерживая волнения с болью в голосе спросил Васька.

Виктор Акимович удрученно положил яблоки на стол и глянул Ваське в глаза.

– Это жизнь, Вася! Ларису Жаркову час назад увезла на станцию ее тетя. Она оформила опекунство и забрала девочку. Теперь Лариса будет жить у тетки далеко отсюда в Краснодарском крае.

Васька стоял, как громом пораженный. Из глаз его покатились крупные соленые слезы и застили мир. Отчаяние охватило его.

И тут Васькина мама выступила вперед.

– Мы успеем, Вася, не горюй! – Решительно сказала она. – Сколько до станции? Десять? Успеем.

Они почти кубарем скатились с лестницы, прыгнули в сани.

– А ну, Воронуха, выручай! – Надежда Петровна взмахнула вожжами над головой.

И Воронуха, словно поняв всю ответственность момента, почти с места пустилась вскачь.

Они летели, взрывая облака снежной пыли, к станции вдоль заснеженного Иртыша, мимо вытащенных на зиму бакенов, мимо рыбацкого становища, пронеслись заснеженной деревней, мирно курившей свои трубы, сосновым гулким бором…

– Скорее, Воронуха, скорее милая! – молил Васька.

И Воронуха упруго натягивала постромки.

Они вылетели из леса, и станция оказалась, как на ладони.

Около водокачки стоял черный паровоз с большими красными колесами и пускал струи белого пара. За ним, словно в очередь на водопой, выстроилась вереница зеленых вагонов. В каком-то из них находилась Лара, ожидая отправления.

Васька встал в кошевке, перехватил у матери вожжи и присвистнул. Воронуха подхватила галопом и вынесла сани почти на самый перрон.

Васька и Колька бросились вдоль вагонов, заглядывая в окна. Ларисы не было видно. Дежурный уже вышел на перрон и ударил в колокол к отправлению. И тут Васька увидел ее. Она сидела у окна, и прекрасные голубые глаза были полны печали.

– Лариса! – Закричал во все горло Васька. – Я нашел тебя! Лариса!

Поезд дернулся и лязг буферов заглушил Васькины крики. Но Лариса услышала, встрепенулась, повернула голову и увидела за окном Ваську Уралова, размахивающего шапкой. И тот час лицо ее озарилось радостной улыбкой и особым счастливым светом. Им не нужно было слов. Все сказали сами за себя глаза. И тут Лариса открыла маленькую сумочку, достала свернутый листок бумаги, что-то быстро написала на нем и приложила к стеклу.

Это было Васькино письмо, отравленное летом в бутылке по Оби:

«Я люблю тебя, Лариса!» – узнал Васька свой почерк.

А рядом была только что написанные Ларисой слова:

«И я тебя тоже!»

Поезд уже шел, все быстрее и быстрее набирая ход. Васька сначала шагал рядом, потом бежал рысью, потом мчался рядом с ним, не в силах оторвать глаз от счастливого лица Ларисы

Весна на тракте

…В зелени и тепле плавился май. Ручьи, уставшие от паводкового разгула, чуть слышно звенели на перекатах, жаворонки колоколили над головой, из сырых низин накатывали волны хмельных запахов прелой земли и цветущих медово ив. Уже поднялась на лугах трава-мурава, а в заливных поймах мощно пробивалось к солнцу травяное многоцветье – настоящая кладовая природы.

В этот погожий денек на старом тракте появился молодой человек, высокий, широкоплечий, с красиво посаженной головой и прямым уверенным взглядом. Молодой человек был одет в прорезиненный плащ, фетровую шляпу и резиновые сапоги. В руках его был потрепанный портфель. Скоро он остановил грузовик, везущий в колонне к посевной семена и удобрения в дальние углы района.

Молодым человеком был Василий Уралов, инженер районного управления сельского хозяйства. Он отправлялся в дальнее село Бекетовское знакомиться с хозяйством. Райком партии предложил кандидатуру Василия Уралова в этот колхоз на должность председателя. Было Василию всего двадцать два года. И было в душе его страстное желание преобразований.

С того памятного открытия Шаманского нефтеносного района прошло одиннадцать лет. За эти годы Западная Сибирь мало в чем изменилась, все так же жили люди по деревням и лесным поселкам при керосиновых лампах, а то и вовсе при лучине, все также убийственно было бездорожье на тысячи не мереных верст, а на сотни верст безлюдье и дичь… Однако Сибирь жила ощущениями великих перемен.

Волнующие слова «нефть, газ» все чаще звучали не только на партийных и хозяйственных заседаниях, но уже широко проникли и в обиход.

А Васька Уралов и Колька Покачев успели за это время окончить среднюю школу, поступить в высшие учебные заведения, и стать дипломированными специалистами, начать трудовую жизнь. Василий закончил факультет механизации сельскохозяйственного вуза, Николай в Ленинграде– университет народов Севера.

Трудно ли им было? Да уж, конечно, не просто, если на двоих одна мать – Надежда Петровна Уралова с зарплатой заведующей садика, так и не решившаяся на второе замужество, хотя претендентов было немало. В том числе и Виктор Акимович, директор детского дома, похоже любивший Надежду Петровну всем своим сердцем.

Они ютились втроем в барачной комнатушке, но жили счастливо, потому что были вместе, вместе садили огород и растили картошку, ловили на реке топляки, чтобы обогревать зимами свое жилище, корпели вечерами под керосиновой лампой над тетрадями и книжками…

Но государство уже подставляло детям войны свое надежное плечо, мостило новому поколению твердую дорогу в будущее. Если бы не эта помощь и опека, разве смог бы вогульский мальчишка Колька Покачев, оставшийся без роду, без племени подняться на вершины знаний в прославленной столице науки Ленинграде? И вряд ли Васька Уралов получил бы свой красный диплом отличника и почти сразу же ответственную работу?

Они готовились с Колькой к серьезной жизни, мечтая уже не найти, а самим создать, построить, выпестовать свою страну Истины и Справедливости, свое Беловодье, где каждый будет счастлив и любим. И потому новое свое назначение Василий воспринял с большим энтузиазмом.

Василий не стал ждать, когда придет за ним машина, добирался до Бекетовского, центральной усадьбы колхоза «Заря», попутным транспортом. Райком решил предложить его кандидатуру на должность председателя колхоза. После института он успел всего год поработать в соседнем районном управлении сельского хозяйства. Видимо, проявил себя неплохо, если партия решила, что молодой специалист способен поднять это хозяйство, в котором за последние три года сменилось четыре председателя. Последний председатель тоже ничем не успел себя проявить – утонул во время бури на Иртыше.

Колхоз был в лежачем состоянии. Поголовье скота не росло, надои падали, урожайность зерновых – на уровне дореволюционных…

Было у Василия страстное желание работать, засучив рукава, были знания, но знания чисто технические, а вот управленческого опыта – кот наплакал. И управлять-то нужно было не железками, а людьми… Об этом и размышлял он, добираясь до Бекетовского.

На старом Сибирском тракте подбирала его колонна грузовиков, везущих в дальнюю глубинку семена и удобрения. Однако радоваться было еще рано. Скоро бетонка кончилась и колонна встала.

На границе с насыпной дорогой был перекинут огромный, изо всего леса, осиновый шлагбаум. Водители высыпали из машин, загалдели.

Тут из маленькой, сколоченной наспех будки, вылез старик в бродах, зеленой пограничной фуражке без кокарды.

– Не пущу! – решительно замахал он руками. Поворачивайте обратно!

Вот оно что! Дорога на распутицу закрыта.

Закрывали сельские проселки каждую весну, и каждую весну между дорожниками и шоферами шла упорная война.

– Покуражится да пропустит, – заверил Уралова шофер и вылез на обочину покурить.

Старик же молчаливо оглядел колонну, сдвинул на глаза фуражку, почесал седой затылок.

– Впустую, мужики стоите. Сказано – не пущу!

Он повернулся к будке и начал обстоятельно пластать топором короткий чурбачок на дрова. Скоро над будкой занялись кисловато-горькие куржавчики дыма. Дед собирался чаевничать.

– Дед Гарапон! – крикнул шофер головной, машины. – Ты это кончай! Нам ехать надо.

– А ты езжай, – выглянул старик из окошечка. – Только в обратную сторону. Через город езжай.

– Да ты в уме, старый! Что нам, двести километров крюк делать? – начали кипятиться мужики.

– Мое дело маленькое.

– Да ведь посевная, бюрократ ты в ботах! Семена везем, понял?

– А ты, гражданин хороший, не кричи. Есть повыше начальство. Товарищ Бурышев строго-настрого наказал без документов не пущать! – Отвечал невозмутимо Гарапон.

– А это что? Филькина грамота? – шофер тряс потрепанным пропуском.

– А вот мы и посмотрим: Филькина, али товарища Бурышева.

– Старик достал из кармана очки, долго шевелил губами, рассматривая бумаги.

– Не пущу! – наконец, все так же невозмутимо, ответил он. Товарищ Бурышев наказал только с красной полосой пущать, а у тя – синя. Не стой, батюшко, не стой!

– Ла-дно-о, – заскрежетал зубами парень. – Ладно, старый пень. – Он со злостью пнул камень на обочине. Камень плюхнулся в канаву, пугая лягушек. Шофер скривил рот – зашиб палец.

– Я тебя, старая кочерыжка, в будке запру. Будешь тут всю ночь куковать.

– Не выйдет, милый! – ласково возил старик. – Лицо его раскраснелось от чая и было полно благодушия. – Я уж и нумерки ваши на гумажку списал. А то этта и в самом деле ваши, нет ли, мужики батожок к дверям приставили. Учен.

– Этак его не возьмешь, – сказал шофер Уралову – Тут нужна дипломатия.

Он ушел к мужикам на совещание. Солнце уже скатилось к вершинам леса, стряхнувшего зимнюю дремоту. Слышно было, как под гулкими сводами леса бормочут косачи, и где-то далеко в просыхающих полях ровно гудели тракторы.

Мужики толпились у пограничной будки. Что-то до боли знакомое было во всей этой сцене у шлагбаума. И старик в зеленой фуражке с его куражом и амбициями государева служащего напоминал Василию кого-то, с кем не раз пришлось встречаться на жизненном пути. Уралов вздохнул, сдерживая страсти.

– Постно кушаешь, батя. Пустой чай душу не греет. Пуншиком не побалуешься? – Осаждали водители будку.

– Не потребляю!

– Али старуха ругает?

– Я, милый, на службе не пью.

– Ой, ли? Поднести, может?

– Отказываюсь категорически. Ты меня на подкуп не бери. У меня самого старухе наказано в лавку сбегать. Кончу дело, гуляю смело.

Водитель вернулся и сердито упал на сиденье.

– В объезд не тронусь. Ночь просижу, а высижу. Всяко уйдет домой, либо уснет.

Тоскливая тишина надолго воцарилась на дороге. Лишь ошалевшие от любви лягушки радостно и безмятежно славили мир.

– Эй, Гарапон! Подымай бревно, – совсем безнадежно окликнул старика шофер передней машины, самый молодой и нетерпеливый.

– Не подумаю! – дед взял топор и принимается докалывать чурбачок.

Тут где-то в середине колонны раздался пронзительный визг и вслед за ним крепкая ругань Тут же визг повторился, но более яростно и отчаянно.

Дед Гарапон поднял голову и прислушался. Визжал поросенок, ругался шофер. Еще утром купил он его на рынке и теперь вез домой. Поросенок оголодал за день, взбунтовал.

И тут неприступного Гарапона словно подменили. Он торопливо засеменил к машине.

– Никак кабанчика купил»? – спросил он заискивающе шофера.

– Купил! – огрызнулся тот. – Тебе что за забота?

– А как жо? Подохнет чай. Деньги плачены. Ну-ка, покаж!

Он стащил мешковину с корзины, радостно сдерживая брыкающегося поросенка.

– Добрый кабанчик, добр. Я этта сам привез кабанчика-то. Еле-еле со старухой отходили. Оправился, не сглазить бы.

Он торопливо побежал к шлагбауму, распутал узел веревки. Лесина, качнувшись, медленно ползла вверх.

– Езжайте, езжайте, мужики. Бог с ним, с Бурышевым.

Весело побежали машины по просыхающей дороге.

– Добрый кабанчик будет, добрый!

Повеселел и Уралов, радуясь, что еще засветло доберется до Бекетовского.