Текст книги "Великое село"

Не тот колхоз!

Возвращаясь с дальних пустошей, Уралов свернул не на ту лесную дорогу и оказался в чужих владениях. То, что он на чужой территории, он понял не сразу.

На большой сенокосной поляне залоговал у костра народ, закопченный чайник висел над огнем, слышен был смех и радостное взвизгивание девиц. Поодаль стоял без дела колесный трактор с косилкой. Половина травы на поляне была не кошена, и это обстоятельство больно задело Уралова.

Он резко подрулил в сенокосному стану:

– Что за веселье в рабочее время, дорогие товарищи! – Строго спросил он людей. – Веселиться будем зимой, когда у скота будут полные кормушки, а сейчас страда в разгаре. Сами знаете, в сенокос дорог каждый час.

Народ с удивление, но почтительно поглядывал на нежданного гостя.

Поднялся тракторист в замасленной спецовке:

– Тут у нас технические неполадки. Косилка накрылась. Послали в мастерские гонца за механиком с запчастями, а по сию пору никого не прислали. Вот и залогуем.

– Да за это время можно было вручную выкосить не один гектар. Вот у вас какая сила! – возмутился Уралов. – Давайте, товарищи, поднимайтесь, ведь на себя работаете!

Народ запереглядывался, но начал подниматься и браться за косы.

Уралов обернулся к безучастно стоящему трактористу

– Чего там у тебя, – показывай!

Пошли к трактору, Уралов сбросил пиджак, закатал рукава рубахи полез под косилку. У косилки был поврежден привод, но поломка была не такая уж серьезная, чтобы не справиться с ней в полевых условиях.

– А ну, полезай сюда, – скомандовал Уралов. – Ты что не в состоянии самостоятельно эту тягу выправить? Зачем же из=за такого пустяка отвлекать людей. Давай сюда инструмент!

Скоро час косилка была исправна. Тракторист смущенно запустил двигатель и повел трактор вдоль прокоса.

Уралов разошелся. Взял свободную косу и встал вместе со всеми в прокос. Через час совместными усилиями трава на пустоши была повалена полностью.

Радостно возбужденный народ собирался у костра.

– Ну что, друзья, дружно не грузно, а врозь – хоть брось, – подвел Уралов итоги работы. – Давайте-ка и дальше в таком темпе, а мы посмотрим, как вас отблагодарить и морально и материально.

– Это хорошо, когда материально и морально, – сказала одна бойкая молодуха, поглядывая на Уралова горящими глазами. Уралов присмотрелся внимательнее и узнал в ней девушку, что плясала в крепдышиновом сиреневом платье на свадьбе у Кряжевых. Она вытащила тогда его в круг. Девушка подошла к Уралову поближе и спросила озорно:

– Но вот скажите нам, пожалуйста, Василий Васильевич, у нас что, объединение колхозов произошло?

Уралов не понял вопроса и не успел уточнить его, как, на поляну вырулила машина технической помощи и из нее вышел председатель соседнего колхоза Павел Советов. С ним Уралов встречался только на партийно=хозяйственных активах в райцентре. Высокий уже седеющий мужчина интеллигентного склада с тихим мягким голосом, он уже около двадцати лет руководил своим хозяйством. Павел Александрович, как было известно Уралову воевал, после войны сразу же попал в председательский хомут и тащил его безропотно.

Следом на поляну бесшумно выкатила черная «Победа» и из нее вышел второй секретарь райкома Замятин. Увидев Уралова, он скривился, но ничего не сказал, а торопливо кинулся открывать заднюю дверь автомобиля, но не успел. Дверца открылась сама.

– Перед кем это так прогибается наш секретарь? – подумал было Уралов, но тут на покос ступил из машины богатырского роста и сложения человек лет пятидесяти. Светлые, коротко стриженные под бокс волосы, высокий лоб, глубокий, проникновенный взгляд.

Он окинул быстрым взором пустошь и сенокосный стан, и, казалось, мгновенно увидел и оценил каждого здесь присутствующего.

– Здравствуйте, товарищи! С хорошей сенокосной погодой вас! – Пророкотал он.

Уралов узнал в нем первого секретаря обкома партии Дмитрия Михайловича Щербатова, портреты которого он видел не раз в областных газетах.

Но те портреты были серы и малоинтересны. А тут был живой, энергичный и очень внимательный человек, глаза которого просвечивали, словно рентген.

Стали знакомиться:

– Уралов, председатель колхоза «Заря», – представился Василий.

– А ты тут чего делаешь? У тебя что, сенокос закончен? – Прошипел Замятин, сверля негодующим взглядом Уралова.

Щербатов услышал и обернулся к Уралову.

– Чего это он на тебя гневается?

– Да вот не знаю пока, Дмитрий Михайлович!

– Давай, выкладывай. – Обратился Щербатов к Замятину.

Тот, наклонившись к нему и заговорил:

– Это наш молодой председатель из «Зари»! Вчера обсуждали его на бюро. Много на себя берет, не сдержан. Мы его крепко предупредили, но, видимо, выводов не сделал. Теперь вот застаем его на чужом стане, вместо того, чтобы у себя в хозяйстве руководить заготовкой кормов. Уж не знаю, что он тут делает, может быть, по женской части приехал промышлять…

– Это так? – Щербатов впился глазами в Уралова, лицо которого налилось краской стыда. Только теперь до него дошло, что он на территории чужого хозяйства.

«Вот так опростоволосился! Позор!» – подумал про себя Уралов и беспомощно развел руками.

Но тут от полевого стана шагнула вперед та самая девица, которая начала было разговор с Ураловым, и весело воскликнула:

– Люди, так ведь молодой председатель соседнего колхоза просто заблудился. А мы то думали, что нас объединили! Вот это молодец! Вот так покомандовал! Вот бы нам такого молодого и энергичного. Ты уж прости, Павел Алексеевич! – Обернулась она к своему председателю, скромно стоящему в сторонке.

– Он тут нам такую революцию устроил, – теперь она обращалась непосредственно к Щербатову, – косилку у нас в два счета безо всякой автомастерской починил, трактор запустил, а сам с косой вместе с нами встал. О! Посмотрите, какой луг смахнули на раз!

Тут весь покосный стан грохнул. Смеялись все. И косари, и старый председатель колхоза Советов, и Щербатов, и сам Уралов. Не смеялся только Замятин. Вернее, он пытался улыбаться, но выходило криво.

Насмеявшись вдоволь, пошли пить с покосниками чай. Щербатов неожиданно с шутливо тона перешел на серьезный в то же время доверительный тон. Уралов с первых же слов его понял, что перед ними был человек глубокий и цельный, страстный и решительный, владеющий ситуацией и в стране, и области, и в мире…

Безо всякого апломба и начальственных амбиций он стал общаться с двумя десятками простых колхозников и говорил с ними так, словно он пришел советоваться в людьми, представляющими на равным с ним высшую государственную власть.

Он говорил о том, что Сибирь открывает свои неисчислимые кладовые народу, что наши геологи подобрали ключи к этим богатствам и это обстоятельство решительно изменит всю мировую политику этого столетия…

Советский Союз, на который с надеждой смотрят миллионы и миллиарды людей, приобретает такой ресурс, который позволит ему вести независимую от Запада политику…

Он обращался к этим простым людям за поддержкой, поскольку они должны были накормить стремительно возрастающее население этого края, геологов и нефтяников, строителей и переработчиков…

Уралов видел, как преображались лица людей, освещаясь этой высокой благородной целью, которую выдвигал перед ними партийный секретарь… И самому Уралову тоже страстно захотелось поучаствовать в этом общем деле…

Ночная гроза

Василий остался квартировать у «вековечной доярки» Пасхиной. Старая женщина окружила молодого председателя трогательной заботой, и Уралов чувствовал себя у нее в квартирантах, как у Христа за пазухой.

Чуть свет на столе уже пыхтел самовар, парил чугунок с вареной картошкой, сахарно белела в глиняной плошке капуста…

Капустка – милая закуска, – припевала бабка Нина, собирая на стол. – Подать не стыдно и съедят не жалко.

Василию привычна была столь простая еда, и он с удовольствием хрустел капустой, заедая ее рассыпчатой картошкой.

Вечерами у бабки Нины собирались деревенские беседы. Пожилой народ приходил сумерничать. Рассаживался по лавкам вдоль стен, и начиналось обсуждение деревенских новостей и событий. Уж ни одно сколько – нибудь значительное происшествие или случай не проходили мимо этого общественного совета: начиная от распоряжений председателя, заканчивая действиями самого рядового возчика.

А уж если дело касалось любовной интриги, то тут комментарий был самым обстоятельным. И что было характерно, не было в этих вечерних обсуждениях пошлости и злословия. Все было по семейному, по-доброму.

Работы у Василия было невпроворот. Редко выпадали дни, когда возвращался он на квартиру засветло. Но когда попадал на такие вот посиделки, то душа его оттаивала. Весь колхоз представлялся ему большой, сплоченной семьей, где до каждого, пусть даже самого непутевого человека, народу есть дело и есть не поддельная забота…

Вот и о судьбе Василия пеклись деревенские старики, поговаривали, что не годится ему ходить в холостяках, что пора уж и семьей обзаводиться… Уже приглядывали ему партию, обсуждая достоинства деревенских невест.

– А что Василей Васильевич! Одно даже березовое полено не горит. – Цеплял Уралова дед Гарапон. – Ежели тебе за девками недосуг ухлястывать, так я тебе старуху свою отдам, а сам пойду к какнебутной молодухе посватаюсь. А еще парень-то ого-ого!

Ой, уж хоть бы молчал, старый ты греховодник! – Ругалась гарапонова старуха. – Нужон ты кому со своим радикулитом…

– Не скажи! – хорохорился Гарапон. – Вон Нинка соврать не даст.

– Да ты о чем это, пустомеля? – Возмутилась бабка Нина. – Я вот как огрею тебя вдоль хребта ухватом!

– Вот так, вечно я из-за женского пола страдаю. А я ли виноват, что мне одной-то старухи мало…

Тут уж заплевались все, какие были в избе бабки.

Дедушка Петро Стогов, тоже прибредший на беседу, крякнул.

– Вот у нас в прежние-то времена был один такой. Батьке говорит, ежели женить меня надумал, так жени сразу на двух. Мне одной женки мало.

Батько и отвечает: «Ладно! Женись на двух, две работницы в доме будут». Оженил его по осени. Вот по весне наш новоженя выбрался на завалинку, за стенку держится.

А улицей два полицейских арестанта ведут.

Новоженя тоненьким голоском спрашивает:

– Куда служилые человека ведете?

– На расстрел, – отвечают. – Преступник это!

– Не стреляйте его, – пищит. – Лучше жените на двух, так сам помрет…

Довольные бабки засмеялись, а Гарапон не унимался:

– А так думаю обратиться в собес с ходатайством. Вон меня как кастили на собраниях, на комитетах, да заседаниях, что я баб-то шибко сильно люблю. Тамот-ко девки понимающи работают. Может зачтут мне стажу год за два да пенсию хорошую дадут… А то колхозная=то не шибко велика – двенадцать рублей.

Тут откликнулась Нина Ивановна:

– Да и за этакую пенсию спасибо. А то ведь было, что робили, робили, а на старость не заработали…

Старики загудели:

– Грех жаловаться! Теперь зажили, как старопрежние баре. И пенсию на дом принесут, и дровами колхоз подсобляет… А уж тебе, Василей Васильевич, какое спасибо за электрическую машину. А то ведь с керосиновыми лампами сидели, а то и, стыдно сказать, с лучиной. Люди в космос летают, а мы все «темно да рассвело»

– Надо же, лампочку провели мне в избу, – рассказывала бабка Балямиха. – Так теперь хоть нитку в иголку вдевай, хоть иголку на пол роняй – видать все… А вчерась у меня лампочка-то и лопни. А на стол залезла, дай, думаю, в патроне том пальцем обведу, не осталось ли стекол. И так меня, девки, шандарахнуло, что я у порога оказалась. Да и думаю, кто это меня дернул так? Оказалось, что тамот – ко в патроне ток сидит…

Василий вышел на улицу. Далеко в полях слышен был гул тракторов: работали на заготовке кормов в две смены. Над речной излучиной висел огромный бронзовый диск луны. Василию показалось, что луна ехидно ухмыляется и подмигивает ему. Мол, что же это ты парень, в такую пору один?

Заработала машина «Динамо», вспыхнул свет на столбах. На другом конце деревни играла гармошка, ставшую недавно модной песню про старый клен:

 
«Отчего, отчего,
отчего гармонь поет,
От того, что кто-то любит
гармониста…»
 

– выводил чистый красивый голос, и время от времени волнующе звенел девичий смех.

Сердце Василия наполнилось сладкой тоской. Оно жаждало любви, как пересохший ручей в летний зной жаждет дождя и влаги.

И он стал думать вновь о девушке своей мечты, о том, где она сейчас, какой стала, что делает, вспоминает ли его, Василия, и о том, как искать ее дальше.

Зажигин сдержал свое слово, прислал из больницы письмо, в котором сообщал, что по своим каналам удалось выяснить, что из Краснодарского края Лариса выехала пять лет назад. Но куда – неизвестно…

И что, скорее всего Василий должен действовать самостоятельно, для чего в очередной отпуск нужно отправиться на поиски самому..

На отпуск Василий мог рассчитывать только зимой.

В какой-то момент Уралову показалось, что все его поиски бессмысленны, что Лариса все дальше и дальше отдаляется от него, и что поиски идут только от него и что Лариса могла бы дать весточку, хотя бы через детский дом, пусть уже и расформированный за ненадобностью. В Погорелове сейчас размещался детский санаторий, и Уралов за годы студенчества не раз навещал его, в надежде, что хоть какая-то весть от Ларисы придет туда.

Кто знает, может они и приходили, весточки, да не найдя адресата, затерялись.

А может? А может его Лариса уже замужем сейчас?

Ведь он так мало знает ее, может быть для нее это всего лишь детская влюбленность, которая как первый снег тает, не долетая до земли…

Василий погнал прочь эти сомнения, вспоминая волшебные, полные чистой, невысказанной любви Ларисины глаза, увиденные им в последний раз в вагонном окошке. Он хотел бы сейчас взмахнуть крылами и улететь в поисках своей судьбы, но, увы, он уже не был свободен. Он уже чувствовал, как колхоз и все его огромное производство с полями и лугами, фермами и зерновыми токами, с этими простодушными и в то время непростыми людьми, становится его частью, частью его души, что вот так оставить их он не в праве, и не может оставить…

Ждать. Снова нужно ждать…

Василий стряхнул с плеч навалившуюся было хандру, и решил съездить в поля к кормозаготовительному звену. Верный «газик» стоял под окнами, дожидаясь хозяина. Был он не нов, и изрядно побит, досталось ему лиха на сельских проселках, колдобинах и ухабах, таскали его тракторами из умопомрачительных трясин, выкапывали из топей, вырывали из грязи вагами и домкратами…

Но он продолжал служить верой и правдой, оставаясь неизменно колхозным передвижным штабом. Знал он председательские радости, когда поднимались первые дружные входы на полях, и отчаянье, когда посевы эти выгорали под палящим солнцем, угрюмую тоску, когда под снег уходил урожай, и разгорающиеся надежды, когда снова из под снега выходила напитанная влагой и готовая родить земля…

Когда-нибудь в чистом поле должен появиться памятник председателю колхоза, который бы собрал в себе все лучшие качества руководителей села, без всякой корысти и стяжания благ отдавших себя земле и народу… И верно, рядом с председательской бронзовой фигурой должен стоять рядом этот заслуженный председательский «газик».

…Василий выехал за околицу. В открытые окна машины накатывали с лугов волны воздуха, напоенного запахами разнотравья и медоносов. Казалось, слышно было, как рядом с дорогой наливалась, выходя в трубку, пшеница. Ошалело кричали коростеля в клеверах, до хрипа объясняясь в любви серым своим подругам.

В полях догорали последние отблески зари. Василий включил фары, в ярком свете их выпорхнула из под колес большая птица, скорее всего сова. Машина вылетела на пригорок, Василий увидел вдали маленькую деревушку, вернее первый и единственно освещенный ее дом.

Скоро он въехал в деревню и остановился у крайнего дома. Свет из окон падал во двор, посреди которого стоял огромный мужик, одетый в мешковатую механизаторскую робу. Ухватив за волосы женщину, мужик охаживал ее ременными вожжами..

– Ой, убивают, – истошно кричала женшина, – Ой! Спасите! Ой, жизни от него нет, ирода!

Кричала она очень убедительно и громко, однако, на помощь ей никто не спешил. Ни один огонек не вспыхнул в ответ в деревенских окнах.

– Сейчас же прекратите, безобразие! – Воскликнул Уралов, закипая негодованием.

Мужик остановился, вглядываясь со света в темноту, не выпуская при этом женщину на свободу.

– А-а, председатель, – наконец, произнес он устало. – Вот и я ей говорю: «Прекращай, Лидка, безобразничать». Дак, не слушает… Пьет зараза. Два дня уж печь не топлена, не варено, не жарено… За вожжи взялся! Стыдоба. Вот может правление подсобит?

Василий опешил от неожиданного поворота событий.

– Как деревня-то называется? – Спросил он примирительно.

– Угрюмово! – Отвечал мужик удивленно. – А тебе какую надобно?

– Да мне на Макаровские покосы к звену надо. – Сказал Уралов. – Только ты жену-то отпусти. Смотри, шею ей сломаешь.

Мужик разжал свою могучую клешню и женщина облегченно вырвалась на свободу. Но не побежала в дом, а стала заинтересованно прислушиваться к разговору.

– На Макаровские пожни надо брать левее. Через полчаса будешь там.

Но тут женщина подала голос:

– Не слушай ты его, неварового, председатель. Он наговорит… Он у нас сроду такой., – выговаривала она сварливо.

– Это я-то неваровый? – возмутился мужик и попытался снова ухватить жену за волосы. Та увернулась и отскочила на безопасное расстояние.

– Неваровый, так неваровый и есть, – затароторила женщина. – Ты погляди, гроза настает, как раз под грозу человека засылаешь. Зашибет молнией, будешь отвечать…

Она приблизилась к изгороди и показала рукой на сбегающую с пригорка дорожку.

– Вот по ней правь, перелесок проскочишь и будешь на Макаровских покосах.

Мужик не стал возражать.

– Ты жену больше не трогай! – Сказал на прощание Уралов мужику. – Не дело это.

– Да и то верно, не ремесло. – Согласился мужик. – Только вот как с ней ладу дать – ума не приложу.

И чего бесится?

– А ты будто не знаешь, – всхлипнула вдруг женщина. – Мне уж за тридцать. Ребеночков я хочу. А нету ребеночков то, нету. Пустоцветами на земле живем. Не дает Бог деточек…

Плечи у мужика как-то разом опали и голова опустилась печально.

Василий не знал, чем их утешить, и погнал машину в низину к перелеску, где густел ночной туман.

Через мгновение он уже въехал в лесную чашу.

И тут полыхнула ослепительно молния, осветила каждое дерево, каждый куст и каждую былинку. И после этого долго, долго плыло в глазах негативное изображение деревьев, кустов и травы…

С грохотом и треском прорвалось небо. Дальше Василий уже ничего не видел и не слышал: такая стояла канонада, так ярко сверкали молнии, что зрение отключилось. Василий потерял дорогу, и машина провались передними колесами в какую-то колдобину. Уралов оставил машину и сел в заросли дягиля, чтобы уберечься от бьющих в высокие деревья молний.

Вскоре на землю обрушился ливень, такой обильный и густой, что скрываться от него не было ни какого смысла.

Однако, и гроза, и ливень скоро кончились, тучу унесло и стало много светлее. Василий отыскал машину. Выбраться самостоятельно было невозможно, нужно было идти на поиски трактора.

Недалеко звенел на перекатах ручей, набравший после ливня силы. Уралов пошел на его голос, Дно ручья было твердо от устилавшего его галечника, а вода была тепла.

Лес отступил. Перед Василием лежала умытая дождем долина. Сразу от лесной опушки начиналось буйное клеверное поле, покрытое алыми и бордовыми головками цветов, источавших густой медовый запах. На конце поля все еще провисали изреженные тенета уходящего дождя, сквозь них видна была деревня, светившаяся пастельными серо-лиловыми тонами строений.

Весь мир разом изменился. Поле дымило парным туманом. Там в дебрях его вдруг ударил свою любовную песню коростель, ему отозвался второй, третий… Их примитивные скрипучие песни на этот раз не показались Василию нудными и бессмысленными – столько было в них чувственной страсти.

Василий упал в исходящее медовыми запахами клеверище и словно слился с природой воедино, глубоко и размеренно дышавшей энергией любви и плодородия…

Ближний лес звенел птичьими трелями, дергачи заходились любовными песнями, неожиданно забился и зазвенел на головой в середине лета, измученного жарой и оводами, весенний певчий жаворонок.

Василию показалось, что он поднялся с поля совершенно иным человеком. Этот мир виделся ему по-иному, и объяснить этой новизны он не мог. Ему показалось вдруг, что он слышит, как растет у тропы пшеница, выходя из темно-зеленого стебля молочным, еще не видевшим солнца колосом, услышал, как развернулся бутон клевера, как в самой земле началось движение живых соков, а сам он вдохнул нечаянные доселе ароматы животворения…

Тем же ручьем добрался он до деревни. Она была тиха, словно сон младенца, только ручеек пробегавший деревней чуть слышно позванивал, да редкая капля дождя, не успевшая скатится с широких ладоней липовых листьев, падала иногда в траву с тихим шорохом.

Было, наверное, часов около двух. Нужно было возвращаться в Бекетовское, выспаться, приводить себя в порядок, с утра отправлять трактор на поиски машины… Но надо было найти кого – то, кто показал бы, как добраться до села.

Уралов посидел на лавочке у крайнего дома с высокой подклетью и веселыми занавесками на окнах, не решаясь будить людей. Но делать было нечего, он дотянулся палочкой до окна и негромко постучал.

Там в чуткой тишине дома он услышал, как захрустела соломенная постель, чьи-то босые ноги опустились на пол, скрипнули половицы. Послышались шаги, приближающиеся к окну.

Сердце у Василия неожиданно затрепетало в предчувствии чего-то необычайно важного.

На окне откинулась занавеска. Легко распахнулись створки, и сверху к Уралову упали тяжело волны густых девичьих волос.

Василий вздрогнул: на него смотрели чисто и безмятежно прекрасные темные глаза в обрамлении пушистых длинных ресниц. На припухлых губах девушки лежала приветливая улыбка, словно Уралова ждали в этом доме и были уверены, что он вот-вот появится…

Василий узнал ее. Вот уже третий раз встречается она на его пути. В первый день приезда в Бекетовское она вытащила его плясать в круг, потом встретил он ее на покосах соседнего колхоза, теперь вот она улыбается ему из окна незнакомого дома и незнакомой деревни…

Василий топтался под окном, не находя слов. Он даже не знал имени девушки. Девушка ждала.

– В Бекетовское мне надо попасть, – наконец прохрипел он, стесняясь своего грязного и мокрого вида, спутанных и забитых мелким лесным мусором волос.

– Это туда! – Грустно и ласково улыбнулась девушка и махнула рукой.

– Пойду, однако, – сказал Уралов. – Под ливень попал.

– Нет! – с жаром воскликнула девушка. – Ступайте в избу. Вам надо обсохнуть. Я напою вас чаем, товарищ, председатель…

Василий повиновался. Звякнула щеколда и в дверном проеме показалась все та же девушка в накинутом поверх длинной ночной рубахи платке.

– Как вас зовут? – спросил Василий.

– Меня зовут Клавой, – сказала она без церемоний, – я прихожусь двоюродной сестрой братьям Кряжевым. А живу здесь в Березове с мамой.

Она принесла овчинный полушубок.

– Печка у нас теплая, одежда скоро высохнет, а вы посидите в нашем тулупе.

Пока Уралов снимал с себя мокрую одежду и залезал в полушубок, Клава уже принесла на стол самовар и пироги.

– Я и сама недавно пришла из Бекетовского. Скоро уж на сенокос отправляться, спать некогда, а погулять все-равно хочется. Дело-то молодое!

Она задорно взглянула на Уралова.

– А я смотрю на вас, вы ведь тоже молодой, а на девушек не заглядываетесь. Все в делах, да заботах. Так и молодость пройдет, не заметите…

Василий не нашелся, что ответить. Девушка ласково положила ему ладонь на руку. Ладошка была теплой и шелковистой. Василий почувствовал, как будто электрический заряд пронзил тело. Лицо вспыхнуло, и всего его бросило в жар.

Он повернулся к Клаве. В глазах ее светились призыв и покорность. Василий протянул руку, и пальцы утонули в шелковистых волосах девушки. И тот час губы их слились в страстном поцелуе. Василия закружило в каком-то неземном водовороте, потеряв голову и возможность реально мыслить, Василий стремительно проваливался в сладко волнующую бездну. И только маленьким молоточком стучала в мозгу мысль: «Лариса! А как же Лариса!» Но волна страсти уже уносила Василия в бушующее море любви.

Он не помнил, как очутились они в соломенной постели, как в страстном порыве отчаянно целовал он девушку, как шептала она горячими губами: «Милый! Любый мой! Кровиночка моя! Счастье мое!