Текст книги "Становление информационного общества. Коммуникационно-эпистемологические и культурно-цивилизованные основания"

2.2. Методология познания Современности. Понятие общественного уклада

Обсуждение вопроса об истоках, состоянии и перспективах становления постиндустриального и информационного укладов современного общества требует опоры на систему понятий, способных задать концептуальную парадигму постижения процесса. В этом аспекте было бы принципиально неверно ограничиваться наследием классического европейского Модерна с отчетливо выраженным экономцентризмом, зафиксированном в известном принципе: «Политика есть концентрированное выражение экономики». В конечном счете, выяснилось, что не менее верным является принцип: «Экономика есть концентрированное выражение политики».

Такая инверсия объясняется фундаментальной «сменой вех», адекватностью приоритета не экономики или политики, а их синергии, отражающей сущностный смысл Современности. Это понятие с большой буквы не случайно и тем более – не очевидно. К примеру, можно ли считать современными такие феномены, как: использование давно устаревшей техники, в то время как в условиях конкуренции даже новая техника быстро стареет и сменяется более совершенной; элементарная необразованность сотен миллионов людей на планете; фактическое рабство нелегальных иммигрантов во многих странах мира, пиратство и т. п. Таких, на первый взгляд, реликтовых прецедентов не счесть, хотя они и наблюдаются в календарное «наше время». Известный российский политолог А. Бовин метко заметил, что Россия в конце XX в. представляет собой симбиоз практически всех известных общественных систем – первобытного, рабовладельческого, феодального, капиталистического и социалистического.

В условиях бурной динамики современного мира различия в физическом и социально-историческом времени настолько существенны, что, казалось бы, должно быть востребовано принципиальное положение Н. А. Бердяева: «Жили в разных веках, на разных планетах». Однако в экспертной среде (не говоря уже о политиках) осталась незамеченной конкретизация модели современного модернизационного процесса профессором Уппсальского университета, директором Шведского коллегиума высших исследований в области общественных наук Б. Виттроком. Он пишет о существенных различиях между темпоралъно и сущностно понятой Современностью: «Требуется ввести те или иные сущностные параметры… какие обычаи и институты современны, а какие – нет. Общество современно только при условии, что ряд ключевых для него институтов и типов поведения правомерно называть современными». По Виттроку, Современность не сводится к «совокупности технологических и организационных нововведений», порожденных и инициируемых индустриализацией. Это также новые институты, способные «стимулировать непрерывный процесс инноваций»: регулируемый рынок, коэволюция демократического государства и гражданского общества, но прежде всего это «культурные слагаемые современности, а именно этой частью своего собственного наследия социальная наука склонна пренебрегать». Современность, отмечает эксперт, «не есть единая цивилизация», а совокупность взаимосвязанного множества процессов модернизации, находящихся на различных уровнях своей зрелости и тем не менее определяющих «общее для всего мира состояние» [72, с. 141, 144].

Итак, необходимо понимание сущностно понятой, многомерной Современности, не сводимой к своему технико-экономическому компоненту. Прежде всего, это культурно-политическая модернизация, коммуникации между государством и гражданским обществом, которые обусловливают прочную легитимность политической власти и отсюда – ее надежно прогнозируемую перспективность.

Речь идет о том, что коммуникации неотделимы от реальных условий и состояний развития общества, определяемых, в свою очередь, уровнем и тенденциями развития техники и технологий, социально-экономической сферы, науки и образования, духовно-культурной среды. В этом аспекте можно сказать, что тот или иной тип общественного развития генерирует вполне определенные черты коммуникативного процесса, выражающиеся в особых способах и формах жизнедеятельности и взаимодействия людей. Начало XXI в. знаменует собой достаточно пеструю картину мирового социального устройства, сочетающую различные типы общественных внутри – и межтиповых укладов научно-технического и технологического развития, принципы духовно-культурных отношений и т. д.

Понятие «общественный уклад» сформировалось как результат триединства формационной, цивилизационной и культурологической методологий. Обоснование этого триединства принадлежит К. Марксу. Недаром К. Ясперс писал, что «научный марксизм дал чрезвычайно плодотворный метод познания» [430. с. 177]. Термин «формация» (от лат. formatio – образование, вид) не был изобретением Маркса и заимствован им из геологического знания. Он обозначает комплексы пород, характеризуемые совместным образованием и нахождением в земной коре и имеющие общие черты, обусловленные, в первую очередь, сходством состава и процессов их образования. Свою роль сыграли и достижения биологии, в особенности эволюционная теория Ч. Дарвина, его представления о том, что виды растений и животных, которые ранее рассматривались как неизменные и «богом данные», в процессе естественной эволюции преемственно связаны и видоизменяются. К. Маркс по аналогии также положил конец воззрениям на «общество вообще» и «извечную природу» человека. Для него, напротив, «вся история есть не что иное, как беспрерывное изменение человеческой природы» [225, с. 20]. В такой диалектической логике история предстала как органическая цепь сменяющих друг друга или сосуществующих общественных формаций – целостных и системно организованных социальных организмов или обществ в естественно-историческом процессе их становления, функционирования и развития.

Автор «Капитала» ясно видел глубинную причину такой структурно-динамической целостности. Ее ядром является не материальное производство, как это следовало бы из приписываемого Марксу принципа экономцентризма, а наоборот: «Все человеческие отношения и функции, в какой бы форме и в чем бы они ни проявлялись, влияют на материальное производство и более или менее определяющим образом воздействуют на него» (курсив автора. – А. Л.) [228, с. 283]. Это положение Маркса особенно созвучно современным тенденциям трансформации социальных связей и отношений, возникающим под воздействием информационно-коммуникационных технологий и кардинально затрагивающих всю систему как материального, так и духовного производства.

Исходное и базовое в марксизме понятие деятельности не противостоит, а «снимает» односторонность как идеалистического, так и «натуралистического» образов человека. С одной стороны, «действительное духовное богатство индивида всецело зависит от богатства его действительных отношений» [221. с. 36]. С другой – материальное в человеке – это не просто «натуральное», а преобразованное его духовной деятельностью, работой «головы» [222, с. 21]. Поэтому жизнедеятельность индивидов не сводима к своим материальным или духовным моментам и, в сущности, является общественно-исторической практикой – процессом, основанным на взаимообусловленности деятельных людей и «обстоятельств», то есть результатов их деятельности. Но всякий раз – это уже во многом другие люди и другие обстоятельства.

Конкретно-исторический характер марксистской методологии отчетливо выявляется в том, что «каждая данная экономическая формация должна решать свои собственные, из нее самой возникающие задачи; браться за решение задач, стоящих перед другой, совершенно чуждой формацией, было бы абсолютной бессмыслицей» [229, с. 445]. С марксистских позиций, даже экономический (в своей конкретно-исторической форме) базис не может быть познан в координатах чисто «экономического» измерения: «Один и тот же экономический базис… благодаря бесконечно многообразным эмпирическим обстоятельствам – естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т. д., может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации, которые возможно понять лишь при помощи анализа этих эмпирических обстоятельств» [230, с. 354].

Оказывается, базовый характер общественных формаций может быть и внеэкономическим. «То, что справедливо в отношении к современному миру, где господствуют материальные интересы, – пишет Маркс, – не применимо ни к средним векам, где господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политика» [222, с. 92]. Марксовский концепт «азиатского способа производства» вообще основан на примате этатистского (государствоцентричного) принципа, и для многих государств – это традиционная и фундаментальная реальность.

Однако, безотносительно к конкретно-исторической реальности, такая реальность представляет собой системную целостность. Под этим углом зрения любая «органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элементы общества или создать из него недостающие ей органы» [232, с. 229].

Развитие структурной целостности общества имеет свои относительно законченные циклы, которые определяются процессом развертывания сущностных сил человека и обусловленными им изменениями природы и взаимосвязей производства, обмена, распределения и потребления общественного богатства. Поэтому категория общественной формации – это не только инструмент структурно-функционального анализа общества, но и постижения конкретно-исторической структуры и динамики человеко-творчества как глубинного смысла развития формаций. В этом пафос гуманизма, видения социума как деятельной, целостной и самоцельной реализации творческих сил человека.

Не существует никакой априорной типологической заданности основного содержания и направления этого процесса. К. Маркс обращает внимание на «противодействующие влияния, которые ослабляют и парализуют действие общего закона и придают ему характер лишь тенденции» [227, с. 254]. Так происходит потому, что их действие перекрещивается с действием других законов. В реальности господствующий и воспринимаемый как «нормальный» закон противоречиво взаимодействует с унаследованными предыдущими формациями и зародышевыми состояниями новых формаций. Метод Маркса в том, что он исходит из анализа объективных тенденций, которые латентно уже сформировались или выявились в общественной практике, скажем индустриализма, и, при условии воспроизводимых обстоятельств, являются существенными приметами нового постиндустриального уклада, конституирующего новые формационные характеристики общественного развития.

В контексте сказанного прослеживается не только эвристический потенциал формационной методологии, но и ее пределы, и отсюда – широкое обращение к цивилизационному и культурологическому инструментарию.

Одна из сквозных тем марксизма – альтернативы «различающихся ступеней цивилизации». Маркс не ограничивался, подобно Руссо или Бакунину проклятиями в адрес частной собственности, а усматривал в ней необходимый на определенных исторических этапах цивилизационный институт. Впервые он обнаружил общую тенденцию: технологически более развитая страна показывает менее развитым картину их собственного цивилизационного (но отнюдь не культурного) будущего.

В этом процессе прослеживается и культуротворческая логика. Пока данный общественный строй относительно соответствует расширенному воспроизводству общественного богатства, включая главную производительную силу – человека, этот строй – необходимая стадия «культивирования всех свойств общественного человека», и в этом смысле является «нормальным», «справедливым» (Энгельс). И напротив, независимо от масштабов роста общественного богатства, если данный строй лимитирует и даже блокирует развитие личности, это означает его «ненормальность», «несправедливость», и отныне дальнейшее развитие человека неразрывно связано с поиском и формированием нового способа общественного производства.

Человеческая деятельность структурирована в пространстве и времени и является творением формаций. По сути они – воплощенное, опредмеченное, внешне выраженное бытие целостности сфер, моделей и ценностей культуры, их устойчиво повторяющихся и вместе с тем динамичных, неповторимых связей. Запечатлевая, храня, воспроизводя и до известного времени совершенствуя импульсы, заданные культурой, формация создает отношения и институты, которые в целом благоприятны для творческой деятельности субъекта культуры – творца материальных, социальных и духовных производительных сил. Таковы этапы в общем и целом восходящего развития общественных формаций.

Однако, подобно любой структуре, общественная формация обладает инерциальным свойством цивилизационной конструкции, тяготеет к самодостаточности. Это ее не априорное свойство, а выражение интересов определенных социальных сил. На известном этапе способность такой конструкции быть матрицей исторического творчества скудеет и иссякает, и она становится его прокрустовым ложем, лишается легитимности. Культура, напротив, изначально и непреходяще есть творческая реконструкция, она непрестанно самообновляется, стремится к «снятию» своих цивилизационных форм. Благодаря этому культура обеспечивает жизнеспособность формаций в достижимых на ее базе пределах, и на этапе исчерпания их потенциала отрицает устаревшие стереотипы отношений и структур, подготавливая и обеспечивая восхождение к качественно новому, более жизнеспособному и легитимному социальному организму.

В такой системе отношений культуры и ее цивилизационных ипостасей – типологически определенных формаций обнаруживается решающее сущностное и динамическое различие между ними. «Культура, – отмечает И. Я. Левяш, – непреходящая драма человекотворческой деятельности, а формации – преходящие акты этой драмы, «калифы» на исторический час» [196, кн. 2, с. 22]. Секрет жизнестойкости культуры в том, что она охраняет и воспроизводит свое первородство – творческую жизнедеятельность людей благодаря или вопреки обстоятельствам. В культурной деятельности не столько обстоятельства творят людей, сколько люди творят обстоятельства. И поскольку люди и обстоятельства их деятельности постоянно находятся в динамическом неравновесии, «никогда, – подчеркивал Ф. Энгельс, – нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории» [224, с. 121].

Так во взаимодействии формационной, цивилизационной и культурологической методологий сформировалось и обрело структурно-динамический смысл понятие «общественный уклад». В структурном плане он по объему является одной из подсистем формации как целостности, а в динамическом измерении может быть трояким: а) унаследованным от предшествующих формаций, б) преобладающим, а в пределе – господствующим способом общественного производства или в) зародышевым, но перспективным провозвестником становящейся или вовсе будущей формации. Такова логика эволюции общественного уклада. ее концептуальная реконструкция «в чистом виде». Однако логическое и историческое далеко не всегда совпадают, и, допустим, такая цивилизационная форма, как мануфактура, в отличие от европейского опыта уже свободной от феодального вассалитета рабочей силы, в России петровского периода еще практиковалась в социально-экономических условиях крепостничества.

Применительно к современным развивающимся экономикам Беларуси, России и других постсоветских государств формирующиеся постиндустриальный и информационный уклады нельзя назвать доминирующими, но они создают предпосылки формирования новой формации, основные признаки которой концептуально зафиксированы в понятиях постиндустриального и информационного общества.

Что касается унаследованного индустриального уклада, то, несмотря на его относительное доминирование, он в сущности современным и лидирующим не является, но свидетельствует о «цепкости» традиции (по Марксу, «мертвые хватают живых»). Подлинно современными являются формирующиеся постиндустриальный и информационный общественные уклады.

Такова цивилизационная и социокультурная феноменология современного мира – от архаичных и традиционных структур так называемой «периферии» до динамичной трансформации наиболее развитых стран. В фокусе этой динамики – лидирующий тип общественного уклада.

2.3. Постиндустриальный общественный уклад

Какова общественная природа и историческая перспектива триединой методологии познания Современности? Какую роль играет в ней понятие «общественный уклад»? Можно ли утверждать о ней в понятии «постиндустриализм»?

В середине 90-гг. прошлого века по этой принципиальной проблеме произошла инициированная В. Иноземцевым дискуссия ряда западных экспертов. Его вопрос заключался в следующем: «Можно ли определить складывающийся сегодня в западных странах порядок в позитивных терминах, или же следует и далее пользоваться определениями, основанными на применении префикса "пост"»?» С точки зрения Л. Туроу, «сегодня у нас нет названия для определения этого нового этапа развития. Но это не будет эпоха, которую можно будет обозначить как "пост" – нечто. Это будет эпоха новых возможностей». М. Голдман определенно заявил, что «употребление термина "пост" стало неким анахронизмом… Я не думаю, что мы действительно находимся в постиндустриальной эре. Причиной является то, что промышленное производство остается не только весьма значимым, но и в определенной степени становится даже более важным, чем когда бы то ни было ранее, хотя технологические основы его и меняются… Даже производство программного обеспечения… остается одной из отраслей промышленности». Ф. Фукуяма также полагал, что «мы не сможем найти позитивного обозначения, описывающего эру, в которой мы живем, вплоть до той поры, пока данное общество не будет заменено последующим». И в духе своей известной концепции завершил: «До этого момента мы можем ради простоты называть его постисторическим». Дж. Гэлбрейт счел возможным обозначить новую историческую ситуацию в западном мире в позитивных терминах: «Таковыми… являются преодоление воинствующего национализма… глобальный характер современной экономической и культурной жизни». Так что можно назвать эпоху и «глобально-антинационалистической» (см.: [285]). За скобками этой дискуссии – значимая точка зрения американского социолога Р. Инглхарта. На международной конференции в Москве в 1996 г. он последовательно оперировал концептами «зрелое» или «передовое индустриальное общество». Его работа «Культурный сдвиг в зрелом индустриальном обществе» помещена в известной антологии [268].

Не прошло и десятилетия, как создатель концепции постиндустриального общества Д. Белл первым совершил «возврат к реализму» и демонстрации интеллектуального мужества в переоценке понимания этой проблемы. Такой подход характерен для последних его работ. Интересно, что в совместной книге Д. Белла и В. Иноземцева «Эпоха разобщенности» [30], построенной в форме диалога, известный российский эксперт «в качестве основной темы предложил вопросы технологического развития и эволюции постиндустриального общества», но «Белл ответил, что считает эту проблематику пройденным этапом» [30, с. 12]. Это редкостный парадокс: еще в 1999 г. в предисловии к русскому изданию книги с обязывающим названием «Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования» он писал об этом (по крайней мере, в заголовках) в futurum, а буквально через несколько лет уже назвал свою концепцию «пройденным этапом» (!).

В свою очередь, В. Иноземцев теперь констатирует: «80-е годы принесли с собой множество перемен, которые воспринимались в основном в позитивном ключе; тогда и возникли многие теории, обращенные в будущее. Они как бы "подводили черту" под прошлым. Но затем оказалось, что изменилось немногое: мы никуда не ушли ни от экономического неравенства, ни от разделенности мира на "Север" и "Юг", ни даже от "советскости" постсоветского пространства… В мире существуют прежняя экономика и прежние социальные проблемы» [30, с. 74]. Теперь эксперт уже утверждает, что нужно строить развитое индустриальное общество, которое одно и является предпосылкой постиндустриального. Выразительно в связи с этим название его статьи – «Воссоздание индустриального мира: контуры нового глобального устройства» [143].

В своей последней книге В. Иноземцев пишет, что «существенной проблемой, с которой столкнулся в 2000-е годы западный мир и на которую он пока не нашел ответа, стала проблема «излишней постиндустриализации»» [144, с. 12].

Другими словами, открытым остается вопрос, чему отдать предпочтение: новому и не до конца проясненному постиндустриальному тренду либо привычной модели индустриального развития, подыскивая для нее понятийный каркас в пределах возможностей модернизации и новой индустриализации.

З. Бауман видит одну из существенных особенностей общества позднего модернити (читай индустриализма. – А. Л.) в дерегуляции задач, приватизации и назначении модернизации. Это «навязчивая и всепоглощающая, непрерывная и неостановимая модернизация, огромное и всеохватывающее стремление к творческому разрушению (либо, что тоже возможно, к разрушительному творчеству: к «расчистке площадки» для «новых и улучшенных конструкций»; «отбрасыванию», «минимизации» во имя больших производительности и конкурентоспособности)… Принадлежать модернити – значит быть не в силах остановиться… Мы движемся и не можем остановиться… из-за невозможности быть вознагражденными… Свершение всегда находится где-то в будущем… Принадлежать модернити – значит вечно опережать самого себя, находиться в состоянии постоянной трансгрессии, это значит обладать индивидуальностью, которая может существовать лишь в виде незавершенного проекта» [20, с. 131].

Под этим углом зрения (хотя Бауман также пишет о том, что и хоронить Модернити еще рано) сомнительна возможность перманентной модернизации индустриализма. Новый индустриализм – это, скорее, проект-обещание зрелости, чем его выполнение. Поэтому «излишняя постиндустриализация» вовсе не означает, что у парадигмы «постиндустриального общества» нет оснований в современной реальности. Они заключаются в том, что в наиболее развитых обществах возникли и все более крепнут элементы действительно постиндустриального уклада, в котором снимаются традиционные противоречия, сущностные черты и ценности индустриального общества. Этот социотехнологический уклад основан на новейших достижениях в науке и инженерно-техническом творчестве и в корне меняет традиционный способ производства и основы развития. Он связан с освобождением креативного потенциала человека и предполагает его интегральное, а не социально-дифференцированное расширенное воспроизводство. Данный уклад все больше влияет на структурную перестройку экономической и социально-культурной сфер общества, систему социальной стратификации и коммуникации людей. Нередко его называют «обществом, основанном на знании», хотя от уклада, который здесь подразумевается как зарождающийся, до действительно преобладающего и тем более – господствующего способа общественного производства, еще, конечно, существует значительная дистанция.

Если изложенный в предыдущем разделе очерк индустриальной эпохи адекватен его смыслообразующему ядру то приходится констатировать, что современный этап эволюции человечества еще не вышел из триединой системы координат, заданной Модерном, – его рационализма, редукционизма и преформистского эволюционизма. Тем не менее триединая сущность этой системы действительно претерпела такую эволюцию, которая дает основание для ее определения как принципиально иной стадии – неомодерна.

Поэтому можно согласиться с тем, что «слухи» о Модерне как абсолютном «царстве разума» или его конце в равной мере преувеличены. Однако основатели марксизма уже в своем «Манифесте» предупреждали, что капитал-индустриализм обладает уникальной, в сравнении с предшествующими формациями, способностью к выживанию и адаптации, и еще полтора столетия, пройдя даже острейшие социальные потрясения, он демонстрировал, казалось бы, витальную силу. «Исторически сложившийся капитализм – и как способ производства, и как миросистема, и как цивилизация – вполне доказал свою изобретательность, гибкость и выносливость. Не следует недооценивать его способности защищаться», – указывает И. Валлерстайн [61, с. 34].

Однако «слухи» о бесконечной витальной силе индустриального общества также сильно преувеличены. Оно столкнулось с новыми вызовами и угрозами, которые ставят его под сомнение. Ценности индустриализма заслуживают внимания в контексте решения первичных задач общественно-экономического развития, связанных с достижением преимущественно «материальных идеалов» человечества. Но даже первичные для человека вещи индустриализм все же отодвигает на второй план. На первом месте у него рост производства, крупной промышленности, технико-экономические показатели в целом. Кроме этого, следует указать и на другие издержки индустриального прогресса, например экологического характера, что угрожает уже существованию самого человека как биологического вида. Имеют место еще и так называемые проблемы технократизма, который по-прежнему безудержно делает ставку на индустриально-технические ценности, не замечая при этом, что понятие «ценность» имеет абсолютно гуманитарный смысл и вне человеческой добродетели теряет всякое значение.

Если оценивать суть социально-экономических кризисов последних лет, уместно подчеркнуть, что это кризисы индустриальных ценностей, от которых с трудом отказываются даже те страны, которые значительно раньше вступили на путь постиндустриальной модернизации. Наиболее пострадавшим оказался как раз сектор крупного (тяжелого) промышленного производства, энергоемкие отрасли экономики. Кризис показал, что мировая экономика в целом пока функционирует на основе «индустриального мировоззрения», приведшего к перепроизводству и затовариванию материальных благ в одних регионах мира и отсутствию этих благ (или средств их приобрести) – в других. Безудержное материальное производство и, соответственно, потребление – это рецидивы идеологии индустриализма. Поэтому индустриальный формат жизни себя практически исчерпал, поставив человечество перед необходимостью поиска новых сценариев развития. Такие сценарии разрабатываются, конституируя в своей целостности идеологию современных постиндустриальных реформ общества. И дело здесь не в терминах: возможно, одним нравится понятие «постиндустриальное общество», другим – «неоиндустриальное», третьим – «информационное». Речь идет о том, что должно придти и что придет на смену современной индустриально-техногенной цивилизации.

Уже после Второй мировой войны растущая роль информации и знаний, новейших технологий привели к пониманию того, что отход от принципов индустриализма реален в ближайшие десятилетия, и это не будет сопряжено с отступлением от достигнутого, а напротив, ознаменует переход к новому уровню организации общества и социального порядка. В начале 1960-х гг. сформировались важнейшие методологические основы, которые позволяли оценить тенденции социальных изменений с позиций отхода от традиционного технологического детерминизма в форме индустриализма. Во внимание принимались динамика развития сферы услуг, гуманизация научно-технологического прогресса, возвышение роли образования, информации и знаний в общественном производстве.

Содержательное и структурное отличие постиндустриального периода в развитии общества от индустриальных и тем более – от доиндустриальных его стадий чаще всего демонстрируется на принципиальном различии трех основных секторов общественного производства – первичного, к которому относятся добывающие отрасли и сельское хозяйство, вторичного, включающего обрабатывающую промышленность (промышленное производство), и третичного – сферы услуг. Уже в конце 30-х гг. XX в. многие экономисты предложили рассматривать общественное производство как совокупность трех названных секторов, однако наиболее систематизированное описание они получили в 1940 г. в известной работе К. Кларка [439].

Постиндустриальная концепция строится по методологии деления общества на доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное в зависимости от роли и значения названных выше секторов хозяйства. Удельный вес этих секторов в обществе определяется, согласно Кларку, уровнем производительности (выработки на данного работника) каждого сектора. Экономический прогресс, следовательно, зависит от нормы перемещения рабочей силы из одного сектора в другой, и эта норма есть функция различной производительности труда в отдельных секторах. Таким образом, Кларк мог убедительно продемонстрировать переход от доиндустриального общества к последующим его типам.

Доиндустриальное общество – это общество с преобладанием первичного сектора жизнедеятельности. В индустриальном обществе первостепенное значение приобретает сфера производства, основанная на машинной технологии. Тенденции постиндустриального развития определяются резким ростом третичного сектора, то есть сферы услуг, и связаны с изменением структуры социальной стратификации. Речь идет о перераспределении областей занятости людей в сферу обслуживания: торговля, финансы, транспорт, здравоохранение, индустрия отдыха и развлечений, управление.

Расцвет индустриальной эпохи пришелся на Западе на 30-е гг. XX в. Но уже 1950-е гг. были последним периодом ее относительной стабильности. В это время доля промышленного сектора в экономике развитых стран мира достигла максимума, незначительно увеличившись по сравнению с показателями 1930-х гг. Например, к 1955 г. в США в обрабатывающих отраслях и строительстве было занято до 34,7 % совокупной рабочей силы и производилось около 34,5 % ВВП. В Германии, Великобритании и Франции эти показатели были даже выше [140, с. 5].

С начала 1960-х гг. ситуация стала кардинально меняться. Научно-технический и технологический прогресс привел к сокращению (перепрофилированию) числа людей, занятых в промышленности, и снижению себестоимости соответствующей продукции при одновременном росте благосостояния народа. Все это вызвало огромный спрос на различного рода услуги: медицинские, торговые, финансовые, бытовые, транспортные, инновационно-коммерческие и т. п. Именно по этим тенденциям социальной динамики были зафиксированы первые признаки нового уклада общества с доминированием третичного сектора общественного производства – сферы услуг.