Текст книги "Становление информационного общества. Коммуникационно-эпистемологические и культурно-цивилизованные основания"

Глава 2. Противоречия индустриализма и дилеммы становления постиндустриального и информационного укладов общества

2.1. Индустриализм в зеркале ценностей техногенного общества

«Каков ход вещей, таков ход идей» – эта программная мысль замечательного итальянского мыслителя начала XVIII в. Дж. Вико оказалась пророческой. Тогда человечество действительно было накануне великой промышленной революции. В течение полутора веков она коренным образом преобразовала технико-технологические основания, а с ними – и совокупность общественных отношений традиционного общества. Прежние идеалы были низвергнуты как идолы, и на смену феодальному органицизму пришел техницизм – некритическая вера в безусловную благотворность развития техники для человечества. Технические средства отныне выступают критерием исторической периодизации человеческой цивилизации. Наиболее распространенный критерий – источники энергии (мускульная сила человека, мускульная сила животных, механическая сила машин).

Технологический детерминизм – это совокупность представлений о решающей роли техники в развитии мировой цивилизации. Прогресс техники и технологии порождает особый тип общественного устройства – тотально техногенную цивилизацию. Ее особенности:

техника превращается в доминирующий фактор цивилизации и выступает автономным явлением, обособленным от социальных отношений, равноположенным природным явлениям и противопоставленным им;

развитие техники подчиняется своим собственным законам и логике, отличным от социальных законов;

автономия техники выражается в ее способности к саморазвитию сверх ее достигнутых параметров;

технический прогресс представляет собой постоянный прогресс, неуклонное движение от худшего к лучшему [179, с. 193].

Суждения об индустриальном обществе и его оценки основаны на многовековой и широкой традиции. Его авторитетные теоретики (но далеко не всегда апологеты) А. де Сен-Симон, Ш. Фурье, О. Конт, Дж. С. Милль, Э. Дюркгейм, М. Вебер, К. Кларк выделяли следующие его признаки: во-первых, оно заботится о производстве; во-вторых, в нем превалирует порядок, уверенность и четкость; в-третьих, оно организовано «новыми людьми» – инженерами, промышленниками, проектировщиками; в-четвертых, оно опирается на знания (Сен-Симон). В индустриальном обществе экономическая система отделена от семейных связей, рабочее место – от домашнего очага. С распадом традиционного «коллективного сознания» основные убеждения организованы вокруг профессиональных норм и связываются воедино профессиональной этикой (Дюркгейм). В обществе распространяются единая этика и стиль жизни: они становятся деперсонифицированными нормами, упор делается на успех и личные достижения, критерии эффективности определяются по наименьшим затратам, а рациональный учет и контроль проникает во все области управления (Вебер). Позиция Кларка о признаках индустриализма связана с его представлениями о вторичном (индустриальном) секторе общественного производства.

Каковы в целом сущностные черты индустриального способа производства, его культурно-цивилизационная специфика?

«Для всех теоретиков индустриального общества (и в данном случае также для К. Маркса), – пишет Д. Белл, – точкой отсчета (или основным институтом) является промышленное предприятие, а в качестве станового хребта общества выступает социальная база машинного производства. С этой точки зрения все индустриальные общества имеют некоторые общие черты: повсюду распространена одинаковая технология; одинаково и качество технических и инженерных знаний (а также учебных заведений, которые их предоставляют); примерно одинаковы наборы профессий и видов труда. Если подходить к проблеме более широко, можно обнаружить, что в каждом обществе увеличивается доля технических работников по отношению к другим категориям занятых… управление требует в основном технических навыков. Индустриальные общества – это экономические общества, организованные вокруг принципа функциональной эффективности, требующие получения "больших результатов из меньших вложений" и выбора наиболее "рационального" типа действий» [29, с. 99–100].

Новый, индустриальный тип деятельности возник, сформировался и созрел как исторический продукт кардинального преобразования и переоценки базовых взаимосвязей людей с природой, друг с другом и самих себя. Большая традиция предполагала лишь модификации основного – орудийного – принципа взаимосвязи человека с природой. Независимо от степени развитости орудий – от первобытного камня до средневековых ремесел – труд был двухзвенным, как непосредственная связь работника с предметом труда, и по преимуществу физическим и изнурительным. Неразвитости субъекта труда и орудий соответствовала и его производительность, недалеко уходящая от потребностей простого воспроизводства и выживания. Такое состояние обусловливало более или менее грубые социально-экономические формы господства/подчинения. Тем не менее незрелая «природа вещей» – производительных сил, прежде всего человека, – вызывала восприятие трудовых и всех иных общественных отношений как «нормальных», более того – санкционированных религиозной традицией, которая архетипически господствовала в общественном сознании.

В доиндустриальном обществе техника выступала как искусное ремесло. Технические умения передавались от мастера к ученику в рамках ремесленно-цеховой организации. Эти умения, навыки, знания являлись достоянием замкнутого круга лиц и чаще всего не получали высокой общественной оценки.

Ситуация кардинальным образом изменилась в Новое время, когда общество во все более значительной степени стало функционировать на машинной основе. В этом пункте модернистский идеал самоопределения человека, в целом выражая вектор движения общества, все более раздваивался, акцентируя не столько его гуманистический смысл, сколько радикальную и становящуюся нормативной тенденцию к функциональному для человека труда и инструментальному преобразованию технических средств и социальных технологий. Такой инструментальный подход актуализировался в XVIII в. в условиях нарастающего противоречия между состоянием ремесленного и мануфактурного (то есть все же ручного) производства и новыми общественными потребностями. В начале XIX в. «нужды потребления вообще росли быстрее, чем производство, и развитие машин было неизбежным следствием рынка» [234, с. 405]. Вследствие такого «вызова» разделение и кооперирование труда на мануфактурном конвейере вначале привело к механизации его наиболее трудоемких функций, «узких мест», а затем к комплексному эмпирическому моделированию и конструированию трехзвенной системы, состоящей из трех подсистем – машины-двигателя, передаточного механизма (трансмиссии) и так называемой «рабочей» машины.

В машинном производстве место мастера заменяет инженер, наиболее компетентный в техническом отношении специалист. А. И. Ракитов, выявивший признаки, отличающие развитое инженерное мышление, пришел к выводу, что инженерное мышление формируется на машинной основе; оно рационально, выражается в общедоступной форме, имеет тенденцию к формализации и стандартизации, опирается не только на экспериментальную базу, но и на теорию, систематически формируется профессиональными инженерными дисциплинами, экономически рентабельно. Наконец, инженерное мышление имеет тенденцию к универсализации и распространению во всех сферах общественной жизни [310].

Машина – это не латинский Deus ex machina (Бог из машины), которого поднимали над сценой с целью исхода из самого по себе неразрешимого конфликта. Напротив, разум – это Бог в машине. Последняя становится основанием господствующего способа общественного производства, во-первых, лишь как система машин – индустрия, определяющая облик производительных сил общества, во-вторых, как свободное, экстерриториальное и динамичное движение капитала и рабочей силы, в-третьих, как модель самого человека. Для разума того времени человек – это вполне доступный регуляции и совершенствованию «человек-машина» (П. Гольбах). Машина, таким образом, становится новой религией активизма человека во всех сферах. Бурный ренессанс переживало античное techne – одновременно техника и искусство ее создания и совершенствования. Теперь у этого фаустовского порыва было прочное технологическое основание. «Развитие машин становится само по себе промышленным perpetuum mobile – вечным двигателем», – отмечал К. Маркс [222, с. 414].

Машина – принципиальная возможность массового производства, и для его расширенного воспроизводства она потребовала, с одной стороны, свободного капитала, с другой – освобожденного от пут личной зависимости наемного труда. Это и есть двуединая предпосылка капиталистического производства. Вначале возникшее как один из укладов феодального общества, оно становится господствующим способом производства благодаря системе машин – индустрии и свободному движению капитала и рабочей силы. Именно таковым было назначение буржуазных революций – «завоевать свободную арену для движения, уничтожить многочисленные пережитки феодализма и абсолютизма» [229, с. 243]. Как заметил Ж. Жорес, первым событием политической революции во Франции был не штурм Бастилии в 1789 г., а изобретение машины Аркрайта в 1768 г.

Цель была достигнута в органическом синтезе политической и промышленной революций, который обусловил господство индустриального способа производства. Эта революция – полный переворот не только в материальном смысле, но и в производстве общественного богатства, в центре которого стоит homo industrialis – человек с новыми способностями и потребностями. Для него, по М. Волошину, «Материя явилась бесконечной, / Единосущной в разных естествах, / Стал Промысел / Всемирным тяготеньем… / Исчисленный Лапласом и Ньютоном, / Мир стал тончайшим синтезом колес, / Эллипсов, сфер, парабол – / Механизмом, / Себя заведшим раз и навсегда / По правилам закона сохраненья // Материи и Силы» [74, с. 292].

Деятельность индустриального человека основана на трех основных принципах – рационализм, редукционизм и эволюционизм. Homo rationalis индустриального Модерна и его основной, сформулированный М. Вебером принцип целе-рациональности, – это не античный человек, для которого Разум был космическим и фатальным, и тем более – не средневековый человек, для которого истины рационального разума были слугами Божественной, иррациональной Истины. Новая картина мира обосновала реальную и самодостаточную возможность рационального познания естественных законов и перестройки мира и человека по их образу и подобию. Наука всегда была не только формой рационального знания, но и опосредованной производительной силой, поскольку ее достижения материализовались в общественном производстве лишь в конечном счете, в итоге длительного временного лага. Теперь наука обрела неизвестную ранее, судьбоносную функцию непосредственной производительной силы.

Этот процесс развернулся только в промышленной революции. В XVIII в. знание стало материальной силой, и науки сомкнулись с практикой. Вначале постоянные усовершенствования возникали из производственного опыта – наблюдений и экспериментов, эмпирического научного знания. Из этой среды вышли Д. Уатт, создавший паровую машину, Д. Уэджвуд, применивший научные принципы к гончарному делу, Д. Харгривс – конструктор прядильной машины «дженни», К. Аркрайт – творец механического ткацкого станка, Р. Аркрайт, создавший первую прядильную машину, С. Кромптон – изобретатель «мюль-машины». В конечном счете, научные принципы эмпирического и теоретического знания воплотились в машинной технологии, начиная от конструкций машин и заканчивая «часовой» ритмикой производства.

Хотя наука стала непосредственным условием производства, она оказала неравномерное воздействие на систему производительных сил, в большей степени затронув ее материальные и организационные компоненты и в меньшей – человека труда. Отчасти это объясняется технологией машинного производства, требующей механического воспроизводства однажды выработанных и усвоенных алгоритмов, отчасти – природой экономической формы этого производства – капитализма. «Онаучивая» вещные и организационные элементы производительных сил, капитал стремился отделить науку от формируемого системой машин «совокупного рабочего».

Определив ход «вещей и идей», целе-рациональный подход естественно привел к формированию «человека-машины», торжеству механистического упрощения, «спрямления», линейного конструирования, возможности на основе сформулированных алгоритмов упорядочить структуру и обеспечить эффективное функционирование не только каждого «звена», но и производства всех общественных отношений.

Прошлый, овеществленный труд в виде машины или, шире говоря – средств производства, стоил гораздо дороже сравнительно дешевого живого труда работника. Ранее нерасчлененный и кое-где, по словам К. Маркса, «полухудожественный труд» в условиях Традиции теперь глубоко специализировался, и человек становился одномерным, «функцией одного движения» (П. Дракер). Это было обусловлено не только интересами повышения производительности, но и контроля за работниками. Уже в начале XIX в. буржуазные идеологи откровенно писали, что машина, этот «железный человек», есть «творение, предназначенное для восстановления порядка в рабочих классах» [235, с. 379].

Индустриальное общество – это машиноподобный Левиафан, который требует жестко центрированного, линейного и иерархического управления. М. Вебер ясно выразил эту потребность в своей теории «бюрократической организации», способной обеспечить эффективную деятельность человека в современном обществе. «Технический разум» наделил ее следующими чертами: игнорирование личных качеств во взаимоотношениях между сотрудниками организации; разделение труда на основе функциональной специализации; четкая иерархия власти; система правил, определяющих права и обязанности каждого члена организации; система процедур, определяющих порядок действий во всех ситуациях функционирования организации; отбор и выдвижение работников по квалификации.

Иными словами, Вебер рассматривал бюрократию как позвоночник: его звеньев ровно столько, чтобы обеспечить стабильность организма. По степени эффективности бюрократическая организация имеет такие же преимущества, какими обладает машина по сравнению с немеханизированными способами производства. Вместе с тем организация, по Веберу, – это отрицание свободы человека, и, как самоцель, она может быть реализована лишь вне организации. Целе-рациональное начало оказывается редуцированным не только до человека-машины, но и машино-подобной организации. В этом, отмечал Н. А. Бердяев, принципиальное отличие внешней механической организации от организма, который содержит в себе внутреннюю цель саморазвития.

Механистические научные принципы в индустриальном обществе проецируются на всю совокупность общественных отношений. «То, что имеет силу относительно системы машин, – писал К. Маркс, – верно также для комбинирования различных видов человеческой деятельности и для развития человеческого общения» [233, с. 214]. Подобно «небесной» механике, земная механика этого рукотворного космоса – отлаженный часовой механизм, необъятная фабрика, объективированный, циклически воспроизводимый процесс, в котором человек – также идеальный винтик и функция. Спинозовская свобода предстала в неожиданном свете – как рациональное знание определенных ролей и необходимость следовать им.

В такой жесткой системе «границы, в пределах которых люди принимают свои решения, должны быть тщательно очерчены и четко обозначены заметными и недвусмысленными знаками. Как нечеткость, так и излишек смысла, как недостаточность, так и избыток возможных толкований представляют собой отклонения от нормы, с которыми рациональная организация мира людей не может в итоге смириться… Модернити стремилась… к набору правил, не знающих исключений, к инструкциям на все случаи жизни; к систематике… к пошаговому решению задач… к миру, где существуют конкретные (скорее алгоритмические, чем стохастические) рецепты для каждой ситуации… Иными словами, сознание эпохи модернити вынашивало проекты замены истории законодательством; замещения неконтролируемых и, возможно, неподконтрольных «законов истории» логически связанными правовыми нормами… Разум модернити – это законодательный разум, а практика модернити – это практика законодательства» [20, с. 82–83].

В классическом индустриальном мире, по существу дела, технико-экономические стимулы деятельности являются самодостаточными, а все иные становятся избыточными, в лучшем случае – извинением за издержки рассудочной рациональности, ее мимикрией или украшением. Цветы «прекрасных порывов» модернистского идеала опадают. М. Вебер вначале полагал, что капитализм во многом стал современным благодаря «духу» протестантизма. Однако впоследствии он пришел к выводу, что капиталистическое хозяйство не нуждается более в санкции того или иного религиозного учения и видит в любом влиянии церкви на хозяйственную жизнь такую же помеху, как и регламентирование экономики со стороны государства. Реально реформаторское религиозное течение возникло уже после становления капитализма. А господствующее теперь мировоззрение определялось интересами торговой или социальной политики [66].

Индустриальное общество располагает, хотя и все менее в «чистом виде», имманентным механизмом саморазвития, который воспроизводит определенный тип общественных отношений. Этот механизм заключается в том, что «создание богатства является актом столь же общественным, сколь и индивидуальным, и успешно действующие кампании представляют собой нечто большее, чем машины по деланию денег и максимизации прибылей. Получается, что не капитализм должен служить нам, а мы должны служить ему» [392, с. 3]. «Железным» императивом звучал вердикт: «Что хорошо для „Дженерал моторс“, то хорошо для Америки». Однако до сих пор никто не может отменить отмеченную К. Марксом тенденцию: капитал дремлет, получая 2 % прибыли, оживляется при 50 %, но в ожидании 100 % нет такого преступления, на которое он не пойдет даже под страхом виселицы. Это тяготение не всемирное, но неотвратимое, и уже в период первоначального накопления капитала классик определил его как «кровавую зарю».

Такая тенденция воплощена в поныне реально действующем принципе эволюционизма. У него не этические, а естественнонаучные основания. Этот принцип вначале возник в науке и затем приобрел характер императивного универсального импульса практической деятельности. По Р. Тарнасу, эволюционная теория явилась продолжением и, по-видимому, окончательным оправданием того интеллектуального импульса, который был задан Научной Революцией, но вместе с тем она повлекла за собой и значительный разрыв с классической парадигмой этой революции. Эта теория вызвала мощный сдвиг в сторону, противоположную постоянной, упорядоченной и предсказуемой гармонии картезианско-ньютонова мира, признав за живой природой беспрестанные изменения, борьбу и развитие. С победой дарвинизма, в частности, после знаменитых оксфордских дебатов в 1860 г. между епископом Уилберфорсом и дарвинистом Т. Гексли, наука добилась полной независимости от религии. Вера стала приватной. С теорией эволюции и теми бесчисленными последствиями, которые она имела во всех областях знания, становление природы и происхождение человека, как и динамику природных видоизменений, стали объяснять исключительно естественными причинами [350, с. 243, 257, 259].

Действительная эволюция индустриального общества, во многом убедительные различия между его исходным и современным состояниями провоцируют определение процесса как развития в строго философском смысле слова. Однако, если оно и допустимо как выражение внутрикачественных изменений этого общества, то все же некорректно, если речь идет о развитии в широком смысле. Реально речь может идти о его развитии в преформистском духе как развертывании основного качества индустриального общества на собственной основе. Недаром социология, начиная с О. Конта и до авторов современной концепции «стабильного развития», присягает на этом знамени, но подменяет его штандартами «изменений», «эволюции», в лучшем случае – не вполне определенной «динамики».

Ф. Ницше предложил основной критерий, по которому динамическая «кажимость», постоянная модернизационная активность скрывает глубоко консервативную, а в критические периоды острых испытаний этого строя на прочность – и реакционную суть. «Были времена, когда… с благочестием верили в свое предназначение… (они) были в состоянии с помощью этой веры воздвигнуть ту громаду широких общественных башен, которые отличают Средние века и за которыми следует признать одно: способность к долговечности (а долговечность на земле есть ценность первого ранга!). Но бывают и обратные времена, собственно демократические, когда… на передний план выступает некая лихая вера… когда каждый убежден, что способен почти на все, дорос почти до всякой роли… Именно здесь… становится невозможной иная порода людей, прежде всего великие «строители»; строительная сила теперь парализована: исчезает мужество замышлять дальнобойные планы; дает о себе знать недостаток в организаторском гении… Вымирает… вера в то, что человек лишь постольку имеет ценность и смысл, поскольку он оказывается камнем в каком-то великом строении» [266, с. 675–676].

Итак, наступила новая историческая эпоха материализации смысла и ценностей Возрождения, Реформации и Просвещения – перехода к «золотому веку». Ш. Фурье недаром определил основанный на этих принципах строй как «цивилизацию», или материализацию изначальных культурных импульсов, их своеобразную жизнь и смерть. На Олимпе этой цивилизации находились семантически возвышенные символы Великой французской революции «Свобода, Равенство, Братство», но реальность обернулась прозаическим «служением делу» целе-рациональности, редукционизма и преформистского эволюционизма.

Какова суть этого культурно-цивилизационного комплекса, исходя из интегративного, или «высшего», критерия его зрелости – становления, развертывания и реализации потенциала, расширения и обогащения исторически определенной меры гуманизации и освобождения субъектов культуротворческой деятельности?

К. Маркс – самый проницательный знаток и бескомпромиссный критик индустриального общества в его классической форме – дал ответ на этот вопрос по формуле неделимости «блеска и нищеты». Поскольку это общество было и остается центрированным по преимуществу вокруг экономических интересов, он изначально оценил его по основному критерию экономической зрелости – производительности общественного труда. Так, по его подсчетам, в Великобритании менее чем за полтора века производительность труда (с учетом динамики населения) в целом выросла в 21 раз, а ручного труда – в 108 раз [218, с. 125]. Однако мыслитель высмеял Прудона, который полагал, что если производительность труда в Англии выросла в 21 раз, то и рабочий стал «в 21 раз богаче».

Каково реальное положение человека в этом бурном процессе? С одной стороны, индустриальное производство «создает материальные элементы для развития богатой индивидуальности… труд которой выступает поэтому не как труд (отчужденный – в терминологии Маркса. – А. Л.), а как полное развитие самой деятельности…» [224, с. 120]. Симптоматично, что развитие отраслей производства с наиболее развитым техническим потенциалом происходило «вместе с физическим и моральным возрождением фабричных рабочих» [222, с. 304]. Одновременно с ростом производительных способностей человека культивировались его потребности, и это – «существенный момент цивилизации». В результате потребности удовлетворялись «в условиях, которые… определяются не просто естественной необходимостью, а такой… необходимостью, которая исторически модифицирована определенным уровнем развития культуры» [235, с. 51], и индивиды становятся способными к «всестороннему общественному потреблению». Это принципиально отличает рабочего от раба или крепостного и характеризует меру его относительного освобождения.

Сопоставляя личность рабочего и средневекового труженика, Ф. Энгельс писал: «Хотят ли они (пролетарии. – А. Л.) снова вернуться под отеческую опеку цехового мастера и «милостивого господина», если бы нечто подобное было возможно? Разумеется, нет! Ведь именно отделение рабочего класса от всякой прежней мнимой собственности и мнимых привилегий, установление неприкрытого антагонизма между трудом и капиталом сделало вообще возможным существование единого многочисленного рабочего класса с общими интересами, существование рабочего движения, рабочей партии» [222, с. 69]. Поэтому пролетарий стоит «бесконечно выше» сельского ткача с его домашним очагом [224, с. 214].

С другой стороны, отчуждение человека не исчезает, но изменяются его формы. «По отношению к рабочему производительность его труда становится чуждой силой, как и вообще его труд, поскольку он представляет собой не способность, а движение, действительный труд» [233, с. 260] как механическое воспроизводство его алгоритмов. А. Фергюсон, учитель А. Смита, в отчетливо ценностном ключе и исчерпывающе выразил это состояние: «Мы – нация илотов, и между нами нет свободных людей!» (цит. по: [222, с. 366]). Таковы были реалии социоэкономики индустриализма в начале XIX в., «на заре» промышленной революции.

В начале XX в. введение жестких конвейерных технологий довершило дело. Система, разработанная американским ученым Ф. Тейлором, заключалась в предельном разделении производственных функций и экономном, без излишней затраты энергии, исполнении работниками той или иной частичной функции. Творец этой системы не скрывал, на кого она рассчитана. Он писал, что система была бы «грубой», если бы она применялась «к образованному механику или даже к развитому рабочему». Но она вполне приемлема, потому что рассчитана на человека «умственно тяжелого на подъем» [258, с. 237]. Недаром В. Ленин, призывая преобразить новую Россию в «необъятную фабрику» и считая необходимым освоение рациональных моментов этой системы, тем не менее, назвал ее «системой выжимания пота».

Американский рационализатор Г. Эмерсон возвел эту систему в принцип не только трудовой, но и управленческой деятельности: «Ожидать от среднего рабочего, чтобы он глядел на дело с более широкой точки зрения, чем какая открывается ему с его рабочего места, – нелепо… подчиненный существует лишь для того, чтобы расширять и продолжать личность начальника и работодателя, и, наоборот, начальник существует только для того, чтобы делать производительной работу подчиненного» [422. с. 281, 291]. В таких строго линейных и «вертикальных» коммуникативных рамках только работодатель – личность, а работник – его функция.

Это верно не только в сфере производства, но и потребления, его все более очевидного несоответствия с многообразием потребностей людей, и прежде всего, в творческой самореализации. Развитие действительных потребностей замещается сегодня конструированием искусственных потребностей (симулякров – в постмодернистской терминологии), реклама занимает место идеологической индоктринации, а соблазны заменяют надсмотр и принуждение. Своеобразным индикатором этого «безумного мира» является рекламный текст: «Мы знаем, что недавно вы купили автомобиль. Но если вы купите наш, у вашего соседа отвиснет челюсть от зависти». «Большая часть населения интегрирована в современное общество в качестве потребителей, а не производителей; между тем интеграция такого типа может быть прочной лишь до тех пор, пока потребности превосходят текущий уровень их удовлетворения», – отмечает 3. Бауман [20, с. 85].

Как показал М. Вебер, внешне «безжизненная машина» – по сути это «сгустившийся дух», квинтэссенция экономики, политики и аксиологии. «Только то, что она такова, наделяет ее силой принуждать людей служить ей и определять будни их рабочей жизни так властно, как это происходит на фабрике. Сгустившийся дух – это еще и та живая машина, какой является бюрократическая организация с ее требующим специального обучения профессиональным трудом, с ее разграничением компетенций, с ее уставами и иерархически ступенчатыми отношениями подчинения. В союзе с мертвой машиной эта машина стремится изготовить оболочку той будущей личной зависимости, с которой люди – подобно феллахам в древнеегипетском государстве – вероятно, со временем вынуждены будут бессильно смириться, если с чисто технической точки зрения хорошее, а это значит – рациональное управление и обслуживание со стороны чиновников будет для последней и единственной ценностью, выносящей решение об управлении их делами. Ибо бюрократия исполняет это несравненно лучше любой другой организации господства» [67, с. 167].

Действительно, кроме организационно-бюрократических, технико-экономических проблем индустриальной эпохи, внутри нее накопились и духовно-культурные издержки социального развития. Индустриализм, концентрируя внимание на производственных достижениях, на технико-экономической эффективности жизни, не придает должного значения собственно создателю и носителю этой жизни – человеку, его интересам, целям и ценностям. В таких условиях человек постепенно отчуждается от своей собственной деятельности, ее условий, средств и результатов, а нередко – и от самого себя. Он все более отстает от культурно-цивилизационного развития человечества, что в полной степени обострило проблему отчуждения человека, поставленную XIX веком, и проблему утраты реальности, поставленную веком XX. В этом смысле большинство социогуманитарных теорий современности обратили внимание на возрастающую диспропорцию между человеком и социотехнологизированным (индустриальным) человечеством, что формулируется в одном случае как «отчуждение» (марксизм), в другом – как «некоммуникабельность» (экзистенциализм), в третьем – как «гибель реального» (постмодернизм). Печальная сущность происходящего – кризис сознания эпохи, массового самосознания, духовный кризис современной цивилизации. В известной степени в таких условиях теряют смысл исходные гуманистические установки общества Модерна и вспоминается бескомпромиссная критика К. Марксом принципов и практики индустриального общества, особенно в его капиталистической форме. К. Поппер, крупнейший представитель позитивизма XX в., писал: «Маркс любил настоящую свободу… Он не чувствовал никакой любви к царству необходимости, как он называл общество, находящееся в плену своих материальных потребностей… он ценил духовный мир, царство свободы и духовную сторону человеческой природы» [298, т. 2, с. 122, 156,230].