Текст книги "У нас в саду жулики (сборник)"

Признание в любви

Эта романтическая история приключилась со мной сразу же после путины. Мы тогда еще с Вадиком гуляли. Все обмывали мое возвращение на берег. И я в тот вечер вдруг увидел ее – и «погиб». Оказывается, метрдотельша.

Наверно, ей под сорок и у нее на материке уже дочь в институте. (А у меня еще только пойдет в первый класс.)

Но плечи – зря, что ли, ее зовут Валентина Краснославовна. Да и походка – как будто плывет.

И вот для своей русалки я решил заказать «Лукоморье». А Вадик потом поехал в Москву в командировку и тоже хотел заказать. Где-то на ВДНХ. Так от него там все чуть не попрятались. Оказывается, нельзя. Да мы, говорят, и слов-то не знаем. И Вадик им тогда их накорябал на салфетке. А в салфетку завернул четвертак. Но они все равно так ему ничего и не спели. Все-таки столица.

А у нас в Магадане – пожалуйста. Была бы «капуста».

– А сейчас, – объявляет ведущий, – для Валентины Краснославовны от матроса рээс «Иваново» Анатолия… Владимир… Высоцкий!!!

Правда, «Иваново» тогда уже давно поставили на ремонт, и я с него свалил. Но «капуста» еще осталась.

И чуть ли не встал перед ней на колено.

– Выходите, – говорю, – Валентина Краснославовна, за меня замуж. Я, – говорю, – сам из Москвы.

А она, оказалось, из Орехово-Зуева. Ну, вот и хорошо. Соседи.

– У нас, – говорю, – в Новой Малаховке дача. Вы, – улыбаюсь, – не смотрите, что я такой молодой. Просто это я так молодо выгляжу. Мне уже, – говорю, – тридцать пять.

А мне и действительно больше двадцати никто и не дает.

А сам, наверно, шатаюсь. Хорошо еще, Вадик меня поддерживает. Он, правда, тоже не лучше. И официантки смеются.

– Давай, – говорят, – Валя, давай. Будешь теперь москвичкой…

И так мне эта самая Валентина Краснославовна запала в душу, что на следующий день я опять перед зеркалом причесался. Задвинул для храбрости двести пятьдесят и попер. И даже малость прифрантился. Вадик мне дал на вечер свою меховую куртку.

Прихожу, а вышибала, падла, не пускает.

– Ты что, – кричит, – не видишь? – и тычет мне своим грязным пальцем в вывеску.

Я говорю:

– Давай, открывай. Мне, – объясняю, – к Валентине Краснославовне.

Вышибала меня критически оглядел, что-то такое хмыкнул, но все-таки пропустил. А в зале, как обычно, битком, и кто в унтах, а кто в резиновых сапогах. А оркестранты пока перекуривают. И какие-то офицеры угощают их коньяком.

Поискал я глазами свою Валентину Краснославовну и вижу, что нет, нету моей избранницы. И вместо нее совсем другая. И тоже, конечно, ничего. Но Валентина Краснославовна лучше. И я к той, другой, подошел и спрашиваю:

– Скажите, а что, сегодня Валентина Краснославовна не работает?

И она на меня внимательно посмотрела и говорит:

– Валентина Краснославовна сегодня выходная. Но если она вам нужна, то вон она сидит… – и показывает в глубину зала на столик.

Ну я, как на крыльях, туда. Смотрю, и правда, сидит моя Валентина Краснославовна, но только уже совсем не в блузке, как обычно, а в каком-то декольте. Или как там у них называется. А вместе с ней слева и справа по амбалу. Один здоровее другого.

Но я все равно наклонился и схватил Валентину Краснославовну за локоть. Решил пригласить ее на танец. Вообще-то я не танцую, но мне тогда было наплевать.

– Разрешите, – говорю, – мне надо вам сказать…

И замолчал.

Один из амбалов поднимает на меня свою квадратную голову и прищуривается. Не то чтобы небрежно. А так. Вроде бы он меня даже не видит в упор. А это, мол, что еще тут за тля?

– Тебе, – говорит, – чего?

Я говорю:

– Да так… ничего… Мне, – говорю, – нужна Валентина Краснославовна…

Тогда он к ней поворачивается и спрашивает:

– Это, – говорит, – кто? Ты что, его знаешь?

И Валентина Краснославовна даже испугалась.

– Да нет, – говорит, – не знаю. Первый раз вижу…

И я даже растерялся:

– Как первый раз?!

Вот это, думаю, номер. И снова ее за локоть.

– Вы что, – говорю, – меня не узнаете?

И вдруг я очутился под столом. И как-то так мгновенно. Не то чтобы под столом, а между ножкой стула и чьим-то ботинком. И тут как раз заиграла труба.

Я хотел вскочить, но, покамест поднимался, за столом уже никого. А из развороченной губы на куртку капает кровь. Теперь не отмыть.

Немного постояв, я стал продираться через танцующих обратно. Хотел сразу же выйти, но сначала решил зайти в туалет. Опустил в раковину голову и отхаркиваюсь. Помимо губы, он, оказывается, разбил мне еще вдобавок и нос. Одним ударом. Наверно, боксер. А вышибала, когда меня выпускал, то снова все хмыкал. И, по-моему, даже как-то обрадовался. Вот это, думает, уже другое дело.

А Вадик, только меня увидел, так сразу и заржал. Не помню уж, как я до них добрался.

– Это кто же, – смеется, – так тебя разукрасил?

– Да так… – говорю, – в «Северном»… Помнишь Валентину Краснославовну?

– Что, – улыбается, – не поделили?

– Да брось ты, – говорю, – Вадик, я тебе серьезно… Надо, – говорю, – что-то делать…

А у Вадика тоже накрыт стол и тоже выпивают. И Тонька даже всплеснула руками.

– Ой, Толька, – кричит, – привет! Хочешь выпить?

Я пробурчал:

– Привет… Идем, – говорю, – Вадик, скорее. А то сейчас уйдут…

И все им рассказал. А тут еще какой-то хлюст. Вроде бы Вадикин клиент по банковским операциям. А заодно и по банке. И сразу видно, что утрепывает за Тонькой. А Вадик только знай себе посмеивается. Ему-то что. У Вадика теперь отдельный кабинет.

Тонька кричит:

– Алик, одевайся… Идем! А ты, Вадим, нас жди. Сейчас, – говорит, – мы с ними разберемся…

Уже косая. А Вадик все опять посмеивается. И тоже под приличным шофе. А этот самый хлюст, тот ни в одном глазу. Как будто и не пил. Вскочил и давай одеваться. А Вадик все протягивает мне рюмку. Ни пуха, мол, ни пера.

Ну, и пошли.

Вышибала на нас уставился и видит – снова я. И так это ехидно ухмыляется.

Ах ты, думаю, мразь! Еще и смеется.

– Давай, – говорю, – открывай… – и уже просовываю ботинок.

Ну, Алик видит, такое дело и сует вышибале пятерку. Надо же ему перед Тонькой повыначиваться. А сам ну прямо весь из нерпы: и воротник, и перчатки, и шапка.

– А это, – кивает в мою сторону, – со мной…

Вошли – и снова сует. Только теперь гардеробщику. И тот давай с него стряхивать пылинки. Повесил Аликин макинтош на вешалку и протягивает Тоньке номерок. И Тонька осталась в вестибюле.

А я даже и не стал Вадикину куртку снимать. Ведь это мое украшение. И потом – она же вся в крови. Еще перепачкает. Да и под курткой у меня сразу одна тельняшка.

А Валентина Краснославовна со своим амбалом как ни в чем не бывало. Сидят, любезничают. И Алик, протянув петушка, тут же к ним и подсел. Оказывается, старые знакомые. А я, как дурак, все стою. Уставился амбалу в скулятник и молчу.

Но он ко мне даже и не поворачивается. И такая меня вдруг разобрала обида.

Разворачиваюсь и ка-ак ему врежу. И даже самому понравилось. Как будто залепил в лузу шара.

А на Валентину Краснославовну даже и не посмотрел.

Все. Не будет теперь Валентина Краснославовна москвичкой. Так и останется в своем Орехово-Зуеве.

Ну тут, конечно, и салфетница, и тарелки, и фужеры – все это полетело на пол.

И потом они мне и показали.

Оказывается, я все перепутал. И врезал совсем не тому. Не тому, кто меня ударил. Тот, которому я врезал, оказался его товарищ. А тот, что меня оскорбил, сидел за соседним столиком и с кем-то выпивал.

Повалили и давай прямо по мне отбивать чечетку. А музыканты все знай себе замастыривают. Что-то про велосипедистов. Да про синеву. И все, как ни в чем не бывало, пляшут.

А потом через весь зал отволокли к вышибале. И там снова меня повалили. И опять прямо по мне пустились вприсядку.

Совсем озверели. А Тонька вокруг все прыгает и что-то кудахчет.

– Ребята, – кричит, – не бейте! У него умерла мама!

Это она мне уже потом рассказывала.

А вышибала, сука, стоит и улыбается.

Хорошо, я еще закрыл руками голову. А так бы, наверно, убили.

А когда уже сползал по ступенькам, то заиграли из «Белого солнца пустыни».

Я, правда, этот фильм не смотрел. Но там на слова Окуджавы песня. Наверно, кто-нибудь заказал. Вроде меня. Когда я предлагал Валентине Краснославовне руку и сердце.

И я даже остановился послушать. И как-то не то чтобы мне стало грустно. А так.

 
Ваше благородие, господа Чужбина.
Жарко обнимала ты, да только не любила.
В ласковые сети, постой, не лови…
Не везет мне в смерти – повезет в любви.
 

А на винт я потом все-таки намотал, правда, уже не в море, а на суше, и ровно через год встретился с нашим «кондеем» на «провокации». (А перед новым выходом в море – я работал тогда в метеослужбе у гидрохимиков – повесил в лаборатории лозунг: НЕ РАЗБАЗАРИВАЙ СЕРЕБРО – ОНО НА ВЕС ЗОЛОТА. Такая соль, и, чтобы выпало в осадок, надо как следует разболтать. Как будто гоголь-моголь. И сослуживцы меня даже похвалили.

Но начальник почему-то нахмурился.

– Это, – говорит, – еще что за новости? Вам здесь, – прищурился, – не клуб художественной самодеятельности! – Ну, и пришлось, конечно, снять.)

Но это меня не спасло: своей половой распущенностью я фактически сорвал экспедицию.

Уже пора погружать батометры, и мне вдруг захотелось в гальюн. И чувствую, нет, что-то здесь не то. Я в этих делах уже съел собаку. Ну, и ударил в знак воздушной тревоги в колокол.

Вот и пришлось поднять лебедкой якорь и на всех парусах нестись обратно в Нагаево. И океанологи (вот это, я понимаю, товарищи), невзирая на план, все, как один, так ободряюще улыбались, а мой давнишний соратник по бильярду даже сам встал за руль.

А из Нагаева прямо в резиновых сапогах я, как ошпаренный, рванул в диспансер. А там живая очередь и все такие растревоженные, как будто на выпускном экзамене.

И вдруг смотрю – «кондей».

– Вот это, – улыбается, – встреча… Какими, братишка, судьбами?..

Я говорю:

– Привет… – и тоже ему в ответ как-то весь засветился, – привет, – улыбаюсь, – от Поли и Тани…

И в диспансере меня сразу же взяли за жабры.

– А ну-ка, – говорят, – колись… (выкладывай координаты своей сирены), а то, – пугают, – не будут меня колоть (сейчас с этим делом строго).

Потом посмотрели в мою карточку, а я, оказывается, уже второй раз. И был у них совсем недавно. Всего месяц назад.

(А я и не знаю, что думать – ведь у меня «в хрустальном дому» сейчас царит одна Зоя.)

Ну, и давай им навешивать лапшу (а что мне еще оставалось?).

– Наверно, – говорю, – на Птичьем острове… кажется, повариха… с плавбазы…

И врач сначала решил, что я над ним смеюсь, такая бытует в народе шутка. Про птичью болезнь (а если точнее, то про три пера). А мы, и правда, пришли на этот самый остров. Часа примерно три с половиной ходу. Уже Камчатка, и не совсем понятно, почему все-таки Птичий, когда одни камни и ни души.

Пристал, ну а что за плавбаза и как повариху зовут, а сам все в мою карточку записывает. Да я уже, говорю, и не помню, был, объясняю, косой, но, кажется, «Ламут». А повариха, кажется, Клава.

Хотя «Ламут» на самом деле сейнер на Марчикане, и в ресторане «Приморский» на этот самый «Ламут» после второго графина еще в 68-м один марамой меня уже «оформил» старшим матросом.

И после диспансера приплелся, опустив голову, в барак. А у Зои, как всегда, Нина Ивановна; ну, и понятно, фуфырь. Они-то меня совсем не ждали.

Нина Ивановна смеется:

– Ну, что, моряк с печки бряк… чего такой невеселый?..

– Да так, – говорю, – а чего веселиться… – и уже стягиваю сапог.

– А мы вот… слыхал… умер Марк Бернес…

– Да… жаль… – говорю, – такой молодой… – а сам все продолжаю чесать затылок (может, еще и до меня; у нас-то все наружу, а у них без поллитры и не разберешь). И даже не стал с ними пить.

После уколов нельзя.

– А вы… – это мне уже Зоя и, как всегда, ломает комедию, – вы что… – кокетничает, – нами брезговаете…

А когда Нина Ивановна ушла, то все ей, как на волшебном блюде, и выложил:

– Вот, – говорю, – оперился… ну, прямо чудеса…

Я думал, Зоя меня поддержит или, по крайней мере, пожалеет, а она меня даже как-то удивила.

Я ее тогда еще как следует и не знал.

– Нам, – улыбается, – трипперные не нужны.

Несолоно хлебавши

И тут к ней, как на грех, в чине младшего лейтенанта прилетает ее давнишний вздыхатель. Откуда-то из Нижнего Тагила. И делает ей предложение. А ей, кроме меня, даже и не с кем посоветоваться.

Ну, что я ей могу посоветовать?

– Купи, – говорю, – презерватив.

Но он, оказывается, презервативами не пользуется. Как-то не уважает.

– Тогда, – смеюсь, – в два слоя гигиенический бинт. И никаких половых сношений.

А она прямо чуть не плачет.

– Я тебе, – шмыгает носом, – серьезно, а ты… Я думала, ты не такой.

Вот это я понимаю. Мало того что сама же меня и наградила. Теперь еще и сохрани ей жениха.

– А может, – продолжает, – просто с ним поговоришь… И признаешься. Тебе же все равно.

И тогда он ей все простит и женится.

Потом, конечно, дошло. Ну, какая ему разница, кто кого заразил. Начистит ей для профилактики харю – и вся любовь.

Скорее всего, вызвал бы меня на дуэль. За осквернение чувства. Все-таки офицер.

И так бы, дурак, и не узнал. Что я его своим телом прикрыл. И весь ее огонь геройски взял на себя.

Ходил бы там, в своем Нижнем Тагиле, на «провокацию» и, приспустив кальсоны, подставлял волосатую ягодицу медсестре. А та, с нацеленным из ампулы шприцем, уже давно приготовилась. И, привычно всадив иглу, все нажимает, и нажимает, и нажимает… И вот уже протягивает вату.

Так, несолоно хлебавши, и улетел.

А с Зоей мы познакомились так. Как-то всей лабораторией провожали на материк сослуживицу, начали еще на работе, а продолжили уже на дому. Эта сослуживица когда-то была Зоиной соседкой, и, когда ей дали квартиру, в ее комнату переехал Павлуша.

И тут вдруг и нарисовалась Зоя; оказывается, пришла за ключами, будет во время отпуска сослуживицы поливать фикус; теперь-то все понятно: хата.

И я как только Зою увидел – так чуть ли не выронил гитару: как будто меня ударили пыльным мешком. Да так с тех пор ударенный и хожу. И если посмотреть на мою фотографию в военном билете, то как-то и не очень верится, что я интеллигентный человек.

Я когда вылетаю из Москвы, то еще европеец. А не успею перелететь через Уральский хребет – и уже азиат.

А в нашу первую брачную ночь Зоя меня озадачила. Как написал в свое время Евтушенко, «постель была расстелена – и ты была растеряна». И мне вдруг потребовалось в туалет.

И тут Зоя и выдвигает из-под кровати горшок. И я ее сначала даже и не понял.

Уже без плавок, стою над горшком – и думаю. А Зоя, такая сентиментальная, тоже стоит и улыбается.

Праздники в магадане

Я открываю глаза – и отираюсь щекой о сиську… и все сиськи, сиськи… просто удивительно – и вдруг куда-то проваливаюсь…

Снова открываю глаза – и уже в очереди в гастрономе. И все бутылки, бутылки… – просто удивительно – и снова куда-то проваливаюсь…

Опять открываю глаза – и уже за столом в бараке; и все рюмашки, рюмашки… просто удивительно – и опять куда-то проваливаюсь…

Я открываю глаза – и отираюсь щекой о сиську… И все сиськи, сиськи… просто удивительно…

А после физзарядки я подошел к начальнику и говорю.

– Вот, – объясняю, – восемь уколов… – и протягиваю из диспансера справку.

– Какие еще, – морщится, – уколы… – и смотрит на меня, как баран.

– Как, – удивляюсь, – какие, – и показываю ему на справке печать.

Но потом все-таки доперло, как-никак парторг. И видит, что дело серьезное.

– Ничего, – говорит, – не знаю. Подводите коллектив. – И побежал на второй этаж жаловаться самому Шкуренке. А Шкуренко – это как раз тот самый гнус, через которого на меня вышел академик Шило. Еще перед фельетоном. Когда я к нему (к этому самому Шиле) приперся выгораживать Владилена.

Пока мне делали уколы, я ночевал в спальном мешке на пилораме, а после «провокации» одолжил у Лешки 18 рублей и купил билет на пароход. А уже в Находке, когда все ждал из Магадана перевод, пока еще бухгалтерия раскачается, ко мне прицепился какой-то странный тип и все угощал меня «бархатным» пивом, и я все не мог понять, чего ему от меня надо. И все интересовался, как я отношусь к Анатолию Кузнецову, свалившему по ленинским местам в Лондон. И все его сначала держали за «стукача». Ну, думают, опять «Братская ГЭС». А у него – «БАБИЙ ЯР».

И на прощанье этот самый тип всучил мне на мелкие расходы пятерку. Я, конечно, сначала не брал, но он на меня даже обиделся: да брось ты, говорит, какой разговор, пришлешь на главпочтамт, до востребования. И я еще тогда удивился: вот это человек. И написал мне на салфетке свои инициалы. И помню только, что Федя. А фамилия, кажется, Легкий.

И Старик все потом смеялся, что Федя все-таки парень не промах. Наверно, дали еще и на бутылку. А он ограничился «бархатным» пивом.

И даже символично: был Федя Легкий, а теперь будет Федор Васильевич. Как скажет через несколько лет Аркаша Северный, «растут люди в нашей стране!».

Ответственное задание

А часам примерно к одиннадцати Вадик приходил наводить марафет: заметал под тахту натоптанную за неделю грязь и вместе со старой наволочкой менял и пододеяльник. А то уже совсем обтрепался. К тому же еще до переезда к Тоньке Вадик его как-то по пьянке прожег. Забыл погасить сигарету и ушел в отрубон. А я обычно уходил в управление играть в бильярд (по воскресеньям в Красном уголке всегда кто-нибудь отирался, кто просто так, а кто и под интерес, и если проиграл, то бежишь в гастроном) и ключ от комнаты оставлял в правом кармане телогрейки, она висела в передней на крючке, а от квартиры Вадик им давал свой запасной.

И когда я к вечеру возвращался, то все опять снимал и аккуратно складывал на стул. Как будто в поезде проводница. И Вадик потом уносил. И Тонька опять все стирала и крахмалила, а я по новой напяливал рвань. Пустые стаканы гранеными обручальными кольцами краснели следами от бормотухи, и даже не помогала открытая форточка: запах духов, перемешанный с запахом курева, так и держался до следующего воскресенья. А бутылки я пристраивал к нашим общим, их там в углу за тахтой накапливалась целая батарея. И мы потом с Вадиком сдавали.

И соседи все еще катили на меня бочку, что я развожу бардак. Но я им тогда возразил, что это мои брат и сестра.

Сестренку Вадик мне в столовой Совнархоза даже как-то показывал, они с Тонькой там вместе обедали. Оказывается, еще и подруги. А вот увидеть «брательника» так и не довелось.

И, как потом выяснилось, оба при исполнении служебных обязанностей: она – по поручению мужа, а хахаль – по поручению начальства их контролировал, товарищ ее мужа по работе. Ну, а муж – тот, оказывается, персонально ко мне прикреплен.

Вадик мне после все объяснил. Правда, не сразу, а только через четыре года, как-то мы с ним встретились в шашлычной.

Вот это настоящий друг. А раньше все почему-то стеснялся.

– Сначала, – улыбается, – кидал ей палку. А на закусон – фиксировали обстановку.

И тогда я у Вадика спросил:

– Так чего ж, – говорю, – она не ходила вместе с мужем?

Но, оказывается, вместе с мужем нельзя. С мужем это уже семейственность. А тут ответственное задание.

Курочка или петушок

А эта история, правда, уже не такая романтическая, приключилась со мной после моего возвращения из Москвы.

Сачкуя в кассовом зале Госбанка, где в каждом окошке (под своим порядковым номером), как будто на стенде за стеклом, красуется бабочка, я ощутил себя вернувшимся на лоно природы юным натуралистом, когда, держа в руках только что сорванную травинку и двигая вдоль ее стебля колючие метелочки, ты собираешь их на макушке все вместе – и в результате получается «петушок» (а если без короны, тогда получится «курочка»), и перед этим не помешает что-нибудь загадать, и, если отгадаешь, тогда твое желание сбудется; и в основном это были невзрачные капустницы, ну на худой конец, лимонницы, а эта – если мне не изменяет память – Опель-Адмирал – и, оттеняя рыжий цвет волос, в прическе – лиловый бант.

Все стоят к ней с квитанциями, и тогда я решил тоже внести свой вклад и на обороте еще не заполненного бланка в качестве платежного документа подготовил ей такую петицию: «В семь часов вечера. Кафе Полярное». А когда подошла моя очередь, то наклонился к ней в окошко и протягиваю. И она эту мою квитанцию читает и так внимательно на меня смотрит. А без пяти минут семь гляжу – идет, и даже сделала другую прическу, правда, теперь бант уже не лиловый, а цвета морской волны.

И когда сидели в кафе, то все пересказывала какой-то польский фильм, где в главной роли – Збигнев Цыбульский. (А у меня, говорю, самый любимый – «Пепел и алмаз».) И в этом фильме (она его смотрела еще пионеркой) Цыбульский и его девушка тоже вроде нас только что познакомились и заключили потом пари – что вот возьмут сейчас и сразу же пойдут под венец. И кто первый сломается, тот ставит ящик водки.

Я думал сначала, шутит, но оказалось, что не совсем, и с каждым следующим фужером наш обоюдный азарт, все набирая обороты, накаливался и крепчал, и я, хотя и не сломался, на всякий случай (у меня всегда на стреме авоська) под завязку затарился, и в результате вперемешку с бархатным пивом и апельсиновым лимонадом (прицепом к четырем бутылкам «Столичной») всего набралось бутылок двенадцать. Ну и рванули с ней на автобусе к Лешке на Кожзавод.

И в знак особого уважения Светка встретила меня кобелем, и тот, в знак солидарности с хозяйкой, уже не рычит, а хрипит и вместе с цепью аж до самой калитки все мечется по проволоке: еще чуть-чуть – и разорвет – и меня, и мою бесстрашную «незнакомку» в клочья. Потом, правда, дошло, что я теперь уже не так опасен, и, прихватив кобеля за ошейник, сразу же успокоилась. (А Лешка после «заплыва в ширину», откинув руку на валик, отдыхает у себя на тахте. Так что пришлось его, выставив свою батарею на стол, растолкать.)

А на следующий день (дело было в субботу) я купил на рынке пять тюльпанов и сделал своей огнедышащей гуцулке предложение. И из теплицы Лешка нам презентовал, наверно, целый килограмм огурцов. Поверх тельняшки дал мне как с иголочки бушлат, и, причесавшись перед зеркалом, я вместе с невестой двинул к своей будущей теще на смотрины. И уже по традиции прямо с порога встал перед ней на колено.

– Вот, – говорю, – прошу руки вашей дочери.

Такая баба-конь, и у нее (как потом выяснилось) чуть ли не пол-Магадана клиентуры. (Ведь шутка ли – старшая медсестра в психиатрической клинике, а это – не баран чихнул – и в той же самой, в которую тогда положили Витеньку, когда он себе порезал вены.) И после окончания смены всегда завьючена увесистыми сумками с дефицитом. Так что нам в ЗАГСе положенный после подачи заявления месяц ждать не пришлось, и в воскресенье мы уже слушали марш Мендельсона.

Людке всего двадцать четыре, а ее сыну уже скоро семь (по скороспелости Зоя, правда, все равно ее обскакала и родила даже на несколько месяцев раньше). Зовут его Тимур, и живет он у своей прабабушки в Черновцах, и через три года мы туда поедем с Людкой в отпуск. А ее бывший муж – как Зоин Зураб – откуда-то с Северного Кавказа. Одним словом, джигит.

Семейный альбом открывался такой обрамленной виньетками вроде бы как витриной, где гуттаперчевый карапуз в рассыпанных по плечам кудряшках изображен с игрушечным автоматом и в аккуратном матросском костюмчике. А замыкался – групповым портретом, где в окружении чубастых парубков запечатлен уже седоусый «степной орел», напоминающий персонажа всем известной картины, на которой лихие запорожцы готовят коллективное письмо турецкому султану.

Я засмеялся:

– Тимур и его команда.

Я думал, следом за мной все тоже засмеются. Но, к моему удивлению, никто даже не улыбнулся.

А моей Олечке в июне исполнится восемь. Правда, на снимке ей всего только два. Стоит на четвереньках и, наклонившись, смотрит между своими сандаликами. Сюжет, конечно, придумал я, но Олечке моя затея пришлась по душе. И нам потом за такую самодеятельность от моей первой тещи досталось.

– А это, – и показываю теперь Олечкину фотокарточку своей новой теще, – это у нас на даче под Москвой.

У нас под Москвой, а у них на 23-м километре под Магаданом. Пока, правда, еще только один участок. И уже посадили картошку. Конечно, не помидоры. Но тоже хлеб.

– Вот, – объясняю, – смотрите, – и переворачиваю нашу с Олечкой композицию вверх ногами. – Это земля, а это – моя дочь. И получается как будто Атлант.

Но и на этот раз опять никто не улыбнулся. А может, просто и не знают, с чем этого Атланта едят. Такое иногда бывает.

– А мама, – говорю, – у меня вообще-то полковник.

И оскорбленный моим признанием отчим решил, что я над ними издеваюсь (и если моя мама полковник, то он в таком случае генерал). Но после «советского шампанского», как-то сразу обмякнув, сменил гнев на милость. И все еще потом прятал в телевизор початые чекушки. (Отодвинет сзади крышку и так аккуратно затырит. И втихаря все мотает мне головой – чтоб я его не выдавал. И тогда он мне тоже оставит.)

А как-то листаю в таком коленкоровом футляре вдруг обнаруженный на книжной полке подарочный томик Гофмана (ну и забыл его поставить обратно на место), а отчим, когда меня не было дома, возьми в него (в этот самый фолиант) да и загляни. А Людка (у нее в кассовом зале скользящий график) была как раз в отгуле (ну, а глава семейства, похоже, вообще нигде не работает). Все водит (рассказывает) пальцем по строчкам и, шевеля губами, насупившись, все возмущается: что как это, мол, кот – и вдруг разговаривает? Но с нижней головкой (смеется) у него все в полном порядке. Иначе (объясняет) мать бы его не держала. (Но в результате все равно пришлось выгнать, и я его иногда встречал у нас в гастрономе. И мы с ним сначала, как добрые знакомые, даже раскланивались. Но потом он уже еле ползал и перестал меня узнавать.) Ну, а сама все почему-то любила кусаться. Наставит мне на груди синяков, таким полукругом, и только тогда успокоится.

И сразу же пошла на прием к управляющему – и со мной, как по мановению волшебной палочки, тут же заключили на три года договор, и в бухгалтерии, не отходя от кассы, выписали по полной программе подъемные – 150 рублей (оклад старшего инженера-экономиста). И даже без предъявления билетов еще и оплатили дорогу (хотя после моего возвращения из Москвы прошло уже больше месяца): 75 рублей (стоимость плацкарта) – от Москвы до Хабаровска да плюс 64 (стоимость билета на самолет) – от Хабаровска до Магадана.

А когда деньги закончились, то мы с отчимом подрались. Я повесил на кухне Толину гравюру «Смерть художника». И прямо над плитой (где в чугунке варился украинский борщ и кипятилось в баке белье). А он ее (гравюру) взял и проткнул. И прямо вилкой. И оскорбленная моим поведением теща болела за своего Витязя. А Людка, хотя и болела за меня, велела мне гравюру снять.

И в знак протеста я хлопнул дверью и со «свинцом в груди» взял курс на нимб горящей за занавеской лампы. Но на втором этаже в окне у Ларисы было темно. И тогда я опять вернулся к Зое.

И когда столкнулся в городе с Людкой, то она попросила у меня червонец на аборт: «Все, – говорит, – завтра ложусь». А через день мы с ней опять столкнулись, и Людка (смущенно потупившись) хотела попросить еще один червонец – теперь уже за двойню, но в последний момент все-таки не решилась.

А когда еще только выходили с тюльпанами из ЗАГСа, то нечаянно столкнулись с Ниной Ивановной, и Зоя потом траванулась уксусной эссенцией. Но по пьянке не рассчитала, и Нина Ивановна ее откачала. И когда, еще до нашего знакомства, Нина Ивановна решила повеситься, то Зоя вытащила ее прямо из петли.

А как-то уже зимой вдруг познакомила меня с коренастым таксистом по имени Гена. И мы все трое даже выпивали и слушали Высоцкого. И Гене больше всего понравилось «И тот, кто раньше с нею был».

И эту песню я ему, как и Витеньке, тоже ставил несколько раз. Но, в отличие от Витеньки, Гена вел себя гораздо приличнее и, вместо того чтобы шарахнуть по столу кулаком и смести все со скатерти на пол, «вовсю глядел, как смотрят дети», на Зою.

А когда я ушел в море, он, оказывается, Зою заразил, и Зоя сначала сама ничего не знала. Но потом, когда я уехал в Москву, ее по знакомству вылечили. И она Гене, а заодно и мне, все простила. И теперь этот самый Гена, если меня кто тронет, отвернет моему обидчику гаечным ключом голову.

В 64-м году, приехав на Колыму, я сразу же усомнился в торжестве справедливости и, закручинившись, зафиксировал свои страдания на бумаге:

 
Я хочу, чтобы меня кто-нибудь подошел и ударил.
И тогда будет несправедливо.
И за справедливость можно будет пострадать.
Но ко мне так никто и не подошел.