Текст книги "У нас в саду жулики (сборник)"

Записки из коридора. Коммунальная хроника

Пробуждение

Я открываю глаза и, приподнявшись на локте, смотрю на будильник: стрелки показывают два часа. А рядом еще один. Но у этого стрелок не видно. Зато зазвенел.

Тот, на котором не видно стрелок, достался мне от прежней жилички и ходит только лежа, правда, трещит, как зверь. А тот, на котором два часа, хотя и ходит, как положено, стоя, зато еле дребезжит. Мне его подарил папа. А папе – бабушка. Перед тем, как ее поместили в дом для престарелых. Если оба будильника завести на половину шестого, то ни один из них не зазвенит вовремя. Тот, что достался от жилички, затарахтит примерно в шесть, а тот, который будил бабушку, в пять. Поэтому приходится делать так: тот, что ходит лежа, я завожу на пять, а тот, что стоя, на шесть, и тогда каждый зазвенит, когда нужно. Но обычно где-то посередине ночи какой-нибудь обязательно остановится. А иногда и тот, и другой. Так что надо быть начеку.

Подперев ладонями щеки, я сижу на тахте. Тахта полутораспальная и стоит двадцать семь рублей. Я купил ее в комиссионном. Если тахту раздвинуть, то она упрется в стол.

Я нащупываю тапочки (тоже папин подарок, их носил еще дедушка) и, перегнувшись, тянусь за носками.

Если как следует приглядеться, то левый носок немного темнее правого. Но узоры почти одинаковые. И еще один целый в запасе. Правда, без рисунка. Когда какой-нибудь прохудится, то можно пододеть. Зато полотенце уже не отличить от наволочки. Недавно я ее вывернул наизнанку. А до этого тоже выворачивал. И до этого тоже. Попробовал снять совсем, но тогда вылезают перья.

А пододеяльник все-таки снял, он теперь в шкафу. Надо отнести в прачечную, но от ящика отлетела ручка.

Качаясь на одной ноге, я прицеливаюсь в штанину. На самом серьезном месте болтается единственная пуговица. А вместо трех остальных – нитки. Зато на ремне уже не хватает отверстий.

Не успеваю я дотронуться до двери, как из комнаты моих соседей меня окатывает волной неожиданный, но устойчивый запах. Все никак не удается привыкнуть.

Каждый вечер, перед тем как заводить будильники, я зажигаю в коридоре свет, но каждое утро, когда я распахиваю тамбур, коридор встречает меня темнотой.

Пытаясь нашарить выключатель, я натыкаюсь на стул. С чайника слетает крышка и с грохотом катится под вешалку.

Однажды я попробовал завести оба будильника на три; вышел, смотрю – горит. Потом еще раз, на четыре, – опять горит. В полшестого встаю – темно.

Поставив чайник на газ, я бросаюсь в туалет. Но мне уже там не светит. А ведь только что не горело. Так вот всегда. Хорошо еще, что не заняли ванную.

Я надавливаю на тюбик, но оттуда ничего не вылезает. Снова надавливаю – и опять ничего. Свернув тюбик с хвоста, я надавливаю что есть силы, и остатки пасты, прорвав на выходе корку, выбрызгиваются на зеркало. Я вожу по зеркалу щеткой.

Из-под крышки чайника, даже слышно еще из коридора, уже вырывается пар. Так настойчиво, дрожа и подпрыгивая, колотится. Наверно, все выкипело. Обжигая пальцы, я кидаюсь к раковине и отворачиваю кран. Но когда снова лезу в коробок, тот оказывается пустой.

Своего стола на кухне у меня пока нет. Их у нас всего шесть; но соседей, мне кажется, в несколько раз больше, как-нибудь надо сосчитать. А у старухи, с которой я поменялся, был. Но я его, увидев таракана, сразу же выкинул, чем очень всех озадачил. Сначала кто-то даже хотел поставить еще один свой, дополнительный, но, посовещавшись, решили запретить: пускай лучше за мной числится место. А на плите, их всего у нас три, мне к моей персональной конфорке выделили специальное место для спичек.

В одной из банок, куда выбрасывают обгоревшие спички, я замечаю одну сломанную, но необгоревшую. Должно же когда-то и повезти.

С чайником в руке я бегу к себе обратно. Коридор у нас имеет форму буквы «Г», и чтобы попасть из кухни в мою комнату, необходимо сделать поворот.

Возле самой моей комнаты стоит телефон, и к нему никто никогда не подходит. Подхожу один я и после ко всем стучусь. Это меня раздражает. Но если этого не делать, телефон будет трезвонить бесконечно. Основная масса далеко, а ближние хотя и под боком, но толку мало. Те, что за стенкой, когда дома, всегда пьяные. А соседка, что напротив, хотя и всегда дома, но глухая. Скорее всего, притворяется.

Когда накапливается грязь, то с каждым днем она становится темнее и гуще. А когда тает заварка, то все наоборот. Уже совсем прозрачная. Сегодня еще, пожалуй, разбавлю. Последний раз. А завтра вытряхну.

Плеснув горячей воды в кружку с опивками, я подставляю стакан. Когда-то я пил один кипяток. И даже был счастлив. Но теперь уже не тот возраст.

Я скребу по дну сахарницы вилкой. Но оттуда ничего не выковыривается. Как будто наросты льда. Хоть отбивай кайлом. Вылив из чайника остатки, я жду, пока не исчезнут колдобины, и опять подставляю стакан.

Конечно, не очень-то сладко. Но приходится терпеть. На завтрак еще со вчерашнего вечера я приготовил себе два беляша. А после ужина остался один.

Проглотив застрявший ком, я нагибаюсь к ботинку. Опять разорвался шнурок. Уже в который раз. Кусок, что подлиннее, я оставляю в ботинке, а тот, что покороче, засовываю в карман. Когда разорвется снова, пригодится.

Я верчу фуфайку со всех сторон, стараясь уловить, куда выпячивают следы от локтей. Влезаю в рукава и просовываю голову. Но когда голова пролезает, то оказывается, что задом наперед. Приходится стаскивать. От напряжения материя фуфайки не выдерживает, и под мышкой трещит.

Все-таки непонятно, почему: я питаюсь не совсем калорийно, а у меня все растет и растет живот.

Я смотрю на себя в зеркало. После протискивания через фуфайку волосы торчат во все стороны. Какие-то блестящие. Голова под расческой зудит. С аванса надо купить мыло.

Задерживая дыхание, я запираю дверь на ключ и, повозившись в коридоре с цепочкой, с усилием выбиваю крюк.

На первом этаже все тот же знакомый запах. Возле батареи лужа. Вестибюль нашего подъезда почему-то привлекает внимание нарушителей общественного порядка. Такая сложилась традиция. Невзирая на стрелы облепивших потолок амуров.

В этот час Невский еще только раскачивается. В оранжевой безрукавке мотается вместе с метлой деловитая дворничиха. Пролетел полупустой автобус. Из подворотни вылезла кошка и задумчиво притаилась. Прошелестела по тротуару и приятно прибила запах пыли поливальная машина. Расхлябисто проурчал дверцами и тронулся дальше пустой троллейбус.

Обогнув булочную, к которой, разворачиваясь, медленно подъезжает фургон с надписью «Хлеб», я пускаюсь по улице Бакунина галопом.

Стрелки часов на здании типографии показывают ровно шесть. Я рывком распахиваю дверь и подбегаю к вертушке. Следящие за обстановкой вахтеры, как правило, задают мне загадки.

Одни имеют привычку оставлять вертушку приоткрытой, и тогда не надо нажимать на кнопку. А мне в этом случае требуется осторожно проскочить. Но некоторые любят наоборот, – чтобы все было закрыто и чтобы на кнопку нажимать. Вахтер нажимает, а я перепутаю и, вместо того чтобы четко пройти и довернуть до упора, проскакиваю, и вахтеру приходится нажимать снова, и он ругается. Вот и сегодня – мало того что заругался, еще и пригрозил.

Я несусь по ступенькам на третий этаж. Подстегивая мой бег, из репродуктора гремит гимн Советского Союза.

Соседка

Ко мне постучалась соседка и, как-то настойчиво напирая, предложила несколько сосисок. И хотя я упорно отказывался, она мне их все-таки всучила. Моя соседка работает в столовой.

И теперь я стал мучительно ждать, что она у меня вот-вот и одолжит рубль. Но она все не одалживала.

Тогда я об этом позабыл, и вот тут-то она как раз и одолжила.

У нас в колидоре

Я думал, опять угощение, но на этот раз Клавдия Ивановна попросила меня выйти в коридор.

– Выйдите, Толик, пожалуйста. Хочете посмотреть?

Я выхожу вслед за Клавдией Ивановной. Из двери, что напротив, приоткрыта щель.

– Вот, полюбуйтесь, Толик… все она… старая галоша…

На обшарпанных половицах груда битых стекляшек и наляпанные сгустки как будто свернувшейся крови. Рядом с ведром намотанная на швабру тряпка. Клавдия Ивановна собирает осколки и, разогнувшись, несет совок на кухню.

Старая галоша – это, значит, Наталья Михайловна. Наверно, ходила в овощной за томатной пастой и в темноте споткнулась. Наталье Михайловне восемьдесят один год. Она уже еле ползает.

У меня с Клавдией Ивановной договоренность: когда подходит моя очередь уборки, то я плачу четыре рубля, и Клавдия Ивановна убирает вместо меня. Эту цифру она мне предложила сама.

Клавдия Ивановна убирает и за Наталью Михайловну. Раньше она брала с нее три, но раз я согласился на четыре, то почему бы не взять четыре и с Натальи Михайловны.

Щель приоткрывается пошире, и Варвара Алексеевна, высунувшись, продолжает наблюдать. Клавдия Ивановна уже возвратилась и окунает тряпку в ведро.

С одной стороны, Варвара Алексеевна недовольна: слишком уж Клавдия Ивановна воспарила, шутка ли – целых четыре рубля! Но с другой – радостно стучит сердце: теперь Наталье Михайловне платить на рубль больше! А для нее это уже сумма.

Варвара Алексеевна желает поделиться своими чувствами. На ее губах блуждает восторженная улыбка.

– Это же надо?! Весь колидор обосрали!

Поединок

«Я толкаюсь возле подносов и, схватив пустую тарелку, пристраиваюсь в хвост очереди. Перед входом за барьер – миска с капустой. Зачерпнув, незаметно сворачиваю и, выбрав глазами столик, слежу…

Грузчики выпили компот и, поковырявшись в стаканах вилками, шумной ватагой направляются к выходу.

Я стремительно подскакиваю и, опережая уборщицу, ставлю тарелку на стол. Придвигаю остатки хлеба и…»

В это время из тамбура вдруг раздается удар, и в комнату – ну, вот, опять забыл защелкнуть задвижку! – со словами «Толик, одолжите до аванса два рубля…» просовывается голова Клавдии Ивановны.

Я смотрю на отпечатанные строчки и, оторвавшись от пишущей машинки, сжимаю у подбородка кулак.

Но Клавдия Ивановна не сдается. Она просовывается еще дальше и входит целиком. Чувствуется, что без двух рублей она отсюда уходить не собирается.

– До аванса… – еще раз повторяет Клавдия Ивановна и начинает осматривать в моей комнате вещи. Подходит ко мне ближе, и я невольно морщусь: от нее несет мочой. Клавдия Ивановна разглядывает гравюру: над проволокой через шлагбаум уносится вдаль косяк птиц.

Оставленный единомышленниками, я отрываю от щеки ладонь и выворачиваю карман, – я сижу в пижаме. Из пижамы вываливается расческа. Она летит на пол.

Клавдия Ивановна недоверчиво косится и еще раз уточняет:

– Толик, до аванса…

Я смотрю на ее ноги и продолжаю молчать. У Клавдии Ивановны грязные ногти. Еще и вдобавок изогнутые. Может, предложить ей ножницы?

И тут она вдруг подбоченивается и, как бы ища у меня сочувствия, распаляется.

– Вчера… скотобаза… – увлеченно начинает Клавдия Ивановна, – прихожу… а он, козел… лежит…

Я не выдерживаю и засовываю руку в карман пиджака. Пиджак висит на спинке стула. Нащупываю два рубля и, преодолевая сопротивление, медленно их вытаскиваю… Клавдия Ивановна меня благодарит и поворачивается к выходу. А уже из тамбура опять просовывается:

– Только Вовке ничего не говорите…

Безымянные герои

Я трясу позабытый на столе коробок и, подставив свой пустой, делюсь со своими ближними. И на замызганной клеенке вдруг замечаю открытку: над кремлевскими башнями таким развесистым веером повисли разноцветные снопы. На Красной площади салют. А на другой стороне напечатано: «Дорогой Владимир Гаврилович! От имени пионерской организации поздравляем Вас, ветерана Великой Отечественной войны, с тридцатилетием со Дня Победы. От всей души желаем Вам счастья, здоровья и успехов в труде». Слова «Владимир Гаврилович» вписаны чернилами.

Из коридора приближаются шаги, и на кухне с огромной бадьей в руках появляется сам Владимир Гаврилович. Или просто Вовка, муж Клавдии Ивановны.

Вовке уже за пятьдесят, а может, и все шестьдесят, и он почти всегда «под мухой», но чем еще занимается в рабочее время, – не совсем понятно. Клавдия Ивановна говорит, что Вовка делает фуражки, но потом вдруг оказалось, что он шофер; правда, по ошибке отобрали права, и теперь надо пересдавать. Иногда я его вижу возле мебельного.

Когда я уезжал в Магадан, то оставил Вовке на хранение полный чемодан с книгами. В компании с Гофманом и Достоевским я доверил ему Грина и Шервуда Андерсона. А когда вернулся, то в компании с методическими пособиями в помощь поступающим в ПТУ оказались потрепанные путеводители по Ленинграду и его окрестностям. Но по весу чемодан даже потяжелел.

Недавно наш райвоенкомат обратился к Вовке с просьбой: съездить на Псковщину и прочитать там пионерам лекцию о Великой Отечественной войне. Сначала все шло как по маслу. Вовка прочитал лекцию, а потом поехали на Братскую могилу. И вдруг на гранитной плите Вовка увидел свою фамилию – Поздняченко. Да, это он! И инициалы те же – В. Г. И Вовка даже не удивился, но все-таки об этом сообщил. Ошибку, конечно, исправили, и в честь Владимира Гавриловича устроили торжественное собрание.

И это, по-моему, правильно. Ведь сколько еще у нас не раскрыто безымянных героев!

Однажды, правда, Вовка проговорился, что во время войны Клавдия Ивановна была у них в лагере поварихой. И они там друг друга полюбили. Но Вовка, наверно, все перепутал. Просто его в лагерь забросили – во вражеский, – когда он был разведчиком. А полюбили они друг друга в партизанском отряде.

У Вовки даже есть фотография, – я сам видел, – где он еще совсем молодой и в тельняшке, а на груди – орден Суворова и боевая медаль «За отвагу». Такими вещами не шутят.

Как-то смотрим с ним хоккей, и вдруг на площадке пауза – вратарю захотелось пить. Вовка говорит не «вратарь», а «влатарь». И тут он вдруг так рассердился, что даже выругался матом. Оказывается, вспомнил войну: ведь он еще был и пулеметчиком. Один раз сидит на горе, а внизу немцы. И он их – дэ-дэ-дэ-дэ-дэ!!! И всех убил. Сразу тридцать штук! Нет, не тридцать – Вовка почесал затылок, – а шестьдесят! И ему должны были дать «Героя», но почему-то не дали. А рассердился Вовка справедливо – ему тогда тоже предлагали попить: Вовка строчит, а ему протягивают фляжку. Но он сначала всех фрицев укокошил, а уже только потом выпил.

Вовка ставит бадью на конфорку и, покачиваясь, зажигает газ.

Сегодня у Клавдии Ивановны аванс, и теперь на целую неделю она переложила на Вовку обязанности «стряпчего». В бадье, которую Вовка еле подтащил к конфорке, варится похлебка сразу на троих: на хозяина, на хозяйку, а также на собаку, которая живет с ними в одной комнате и мешает мне думать. Она весь день сидит на подоконнике и смотрит на Невский проспект. А при появлении другой собаки, или кошки, или лошади поднимает лай. И еще она лает на бригадмильцев.

Из костей, которые Клавдия Ивановна тащит из столовой, получается пахучий навар, и его запах обволакивает всю квартиру. Но если я его преодолею и, подойдя к Вовке вплотную, спрошу про два рубля, то Вовка сделает вид, что ничего про них не знает. Ведь одалживал-то не он, а Клавдия Ивановна. И Вовка будет на меня смотреть и добродушно улыбаться.

Но я все равно у него спрашиваю. Я говорю:

– Володь, а, Володь… Клавдия Ивановна должна мне два рубля… Сегодня обещала отдать…

Вовка мне предлагает:

– А ты, Толик, пойди, спроси у нее сам, она дома…

Вовка остается на кухне, а я иду стучаться к Клавдии Ивановне. Но мне никто не открывает.

Тогда я дергаю ручку, и к запаху костей добавляется еще целый букет. На всю ивановскую шпарит художественная самодеятельность: по телевизору пляшут, а по радио поют. К участникам художественной самодеятельности присоединяется и собака. А на кровати, прямо на матрасе, лежит пьяная Клавдия Ивановна.

Через несколько дней, когда станет ясно, что денег уже нет (только вчера еще были!), Клавдия Ивановна начнет стряпать сама, и теперь до получки, которая будет через две недели, мне уже ничего не добиться.

А сейчас Клавдия Ивановна храпит, и у нее видны панталоны.

Приемный пункт стеклотары

1

У меня скопилось одиннадцать бутылок, и я их решил сдать. Восемь – из-под лимонада и пива – по двенадцать копеек, и три чекушки – по девять.

Если ни одну из бутылок не забракуют, то на вырученную сумму я куплю: двести грамм любительской колбасы, сто грамм сливочного масла и за двадцать две копейки батон. Еще останется семь копеек – на метро или на троллейбус. И еще три или две – на газированную воду: если на троллейбус, то даже на с сиропом, ну а если на метро, тогда только на простую, но зато два стакана.

…Я сворачиваю в подворотню и занимаю очередь. Колодец двора усеян пустыми ящиками, и на асфальте, вперемежку с теми, кому не хватило места на ящиках, стоят с бутылками сетки, а также кошелки, корзины, саквояжи, сумки, портфели, баулы…

Несколько человек пришли даже с колясками.

К раскрытому в стене люку время от времени подвозит тележку уже немолодая карлица в переднике поверх рабочего халата. Из мешков тоже торчат бутылки, и карлица, стаскивая их с тележки, подволакивает к транспортеру. Как будто вязанки дров «мужичок с ноготок». Мешки уползают в темноту и внизу смешиваются с пьяными голосами грузчиков.

На сдвинутой таре – компания ветеранов. Тот, что держит речь, с седой шевелюрой и в немного разорванном пиджаке; в чахлой авоське сиротливо ютятся четыре бутылки.

Зато у соседа – ломится саквояж, а по бокам – войлочные тапочки; уперся щетиной подбородка в сплетенные над набалдашником палки узловатые пальцы. Трое остальных, расположившись полукругом, слушают с задумчивыми улыбками. Лица всех пятерых светятся краснотой с отливом синевы. Сразу видно, что встретились товарищи по оружию.

– …он стреляет, а я… это самое… на него с ветки… с ножом… понял, нет?.. – увлеченно жестикулируя, продолжает тот, что в разорванном пиджаке, – а ножик… это самое… вот такой… – и, показывая его размер, дрожит заскорузлыми ладонями.

Из ведущего в подвал лестничного проема выходят двое, и двое других, уже на лестнице, схватив кошелки, бросаются вперед. Очередь приходит в движение, и народ перемещается к цели еще на несколько ступеней.

На подступах ко входу, чтобы не лезли без очереди, стоит худощавая женщина и зорко следит за порядком. Вроде диспетчера. Ее бутылки где-то в хвосте, а обязанности диспетчера женщина исполняет по доброй воле.

Между рядами возникает старушка и обращается ко всем за помощью. Она самая последняя, и у нее всего одна бутылка. И еще у нее несчастье: в бутылку провалилась пробка, и теперь, чтобы ее оттуда вытащить, требуется мужская сила.

И сразу же находятся добрые люди, которые вызываются старушке помочь, и в ход идут веревки, тесемки, проволочки – кто чем богат… Наконец, одному из виртуозов удается пробку выудить, и он ее всем торжественно показывает. Потом вручает старушке, и старушка, очень довольная, радостно сияет.

Выходят еще двое и сообщают последние новости: наверно, скоро приедет машина и начнется перегрузка. А прием на время прекратится. И все как-то напряженно замолкают.

Вплотную к ступеням протискивается пьяный и пытается пролезть дальше. Худощавая женщина хватает его за шиворот и несколько раз встряхивает. От сотрясения из пьяного выскакивает пустая бутылка и летит на асфальт. Но очередь даже не реагирует: все встревожены сообщением о перегрузке. Пьяный с независимым видом раскачивается и смотрит на осколки.

Человек десять, те, что ближе всех ко входу, в порыве отчаянья пускаются на хитрость и, напирая друг на друга, обрушиваются по ступеням вниз. Главное – это войти. Если должна приехать машина, то приемщица обычно предупреждает: «Принимаю только тех, кто в подвале!» А иногда и не предупреждает: все зависит от ее настроения.

Но на этот раз номер не проходит, и приемщица, раскусив маневр, наносит ответный удар. Прием тут же прекращается, и слухи о перегрузке подтверждаются.

Те, что в подвале (а там уже вместе с «десантниками» человек двадцать пять), нехотя и как бы не веря в случившееся, вылезают наверх и, сохраняя порядок очереди, продолжают напряженно молчать. Все еще на что-то надеются.

– Ну, народ… – роняет кто-то из тех, кто был в подвале еще до штурма, и, выражая общее мнение, выругавшись матом, сплевывает.

Минут через двадцать во двор въезжает грузовик и разворачивается кузовом к люку. Из люка слышатся голоса, и из подвала появляются два грузчика. Грузчики залезают в кузов и садятся на борт. Шофер вылезает из кабины и куда-то уходит. Никто ничего не знает.

Я смотрю на часы. Уже без четверти семь. Остается какой-то час. Но когда начнется перегрузка – неизвестно. И тем более – когда она закончится.

Выскочив из подворотни, я пересекаю Невский и ныряю в проходной на Гончарную.

2

Очередь на Лиговке, пожалуй, чуть-чуть короче. И уже не подвал, а ларек. Каждый пункт стеклотары имеет свое лицо.

И теперь уже не приемщица, а приемщик. С тремя помощниками. Помогают ему, правда, только двое и оба «под градусом», а третий, совсем уже в «дупель», ошивается возле очереди и всем мешает. Тот, что за главного, тоже «под мухой».

Человек пятнадцать проскакивают быстро, но вдруг работа прекращается, и окошко, куда трудящиеся просовывают бутылки, закрывается. Без всякого объяснения.

Тот, что отирался возле очереди, огибает ларек с другой стороны и скрывается. Слышатся пьяные голоса, и что-то с грохотом рушится.

Очередь начинает волноваться: оказывается, история повторяется. Полчаса тому назад приемщики уже перекуривали.

К захлопнутому окошку подбегает старичок и молотит кулачком по картонке:

– Вот напишем сейчас коллективную жалобу!

А в самой народной гуще под аккомпанемент старичка вдруг оживляется старуха. (Она и до этого была пьяная, но когда очередь шла быстро, то держала себя в рамках. И все предупреждала, что скоро будет сорок пять градусов, и предлагала, пока не поздно, запасаться лимонами. А то все от жары подохнем. И в очереди смеялись.)

Старуха принимает поведение старичка за сигнал к действию и вся как-то даже подбоченивается. В особенности ей по душе выкрики старичка о жалобе.

– И напишем, – вне себя от восторга вопит старуха, – от ветеранов войны! – И после этих слов, совсем распалившись, переходит на сплошной мат.

Подняшийся возле окошка шум все продолжает расти, но часть очереди теперь уже накидывается на старуху.

– Ты, мамаша, давай не выражайся, тут дети, – катит на старуху коляску женщина с ребенком, – а то не посмотрят, что ветеран, и схлопочешь пятнадцать суток!

– А ты, немецкая подстилка, не лезь… – набрасывается на нее старуха, как бы ища поддержки у очереди.

Откликнувшись на ропот, приемщик выскакивает из ларька и подбегает к разбушевавшемуся старичку.

– Пошел, старый пес, к е…й матери!!! – вне себя от ярости орет приемщик и проводит перед носом старичка татуированным кулаком. Потом отыскивает глазами старуху и, уже успокаиваясь, как бы вразумляя, ворчит:

– А ты, старая б. дь, молчи, пока кости целы…

Приемщик хочет еще что-то добавить, но передумывает и снова убегает в ларек.

Ошарашенный старичок мгновенно затихает и послушно семенит на место. Очередь как-то обреченно сжимается, а старуха, словно ничего не произошло, опять заводит свою волынку про лимоны. Только теперь уже никто не смеется. Тут же, шагах в пятидесяти, прохаживается дежурный милиционер. По мостовой шуршат машины, по тротуару туда-сюда снуют прохожие.

Наконец окошко открывается, и работа возобновляется в прежнем ритме. Приемщик принимает посуду ускоренным методом: все для ровного счета округляет. И никто с ним не спорит: еще спасибо, что берет. Глаза приемщика светятся какой-то угрюмой злобой, и со стороны может показаться, что очередь его чем-то страшно обидела. И каждый, кто выставляет посуду, невольно чувствует перед ним свою вину. Приемщик ставит бутылки в ячейки, а двое помощников, когда ящики полные, отодвигают и придвигают пустые. Все трое уже порядком захмелели, но на ногах еще держатся крепко. А тот, что все ошивался, куда-то пропал, наверно, уже свалился.

Подходит моя очередь, и я выставляю свои бутылки в окошко. Приемщик втыкает их в ячейки и говорит:

– Рубль пять. – Хотя на самом деле рубль двадцать три.

Один из его помощников отрывается от ящика и поворачивается. И я сразу же представляю Покровский бульвар. Помощник приемщика напоминает мне героя моего детства Бабона.

– Дай ему, Коля, рубль. Ему хватит. – Все продолжая на меня смотреть, тупо произносит помощник приемщика и снова склоняется над ящиком.