Текст книги "У нас в саду жулики (сборник)"

Высшая математика

Вовка вошел бесшумно. Сначала он поскребся, но я не обратил внимания. Как-то сосредоточился. А Вовка проскользнул и со словами: «Толик, одолжи до получки два рубля…» – застыл возле стола в позе просителя.

Я сижу на стуле и думаю. А Вовка все продолжает стоять. Как-то даже заскучал.

Если я сейчас не дам Вовке два рубля, то, хотя Клавдия Ивановна мне два рубля и не отдаст, зато они от меня больше ничего не получат.

Но, с другой стороны, на носу уборка, и мало того, что Клавдия Ивановна не отдаст два рубля, вдобавок она еще и откажется убирать. И тогда придется уламывать дворничиху.

Конечно, на рубль дешевле. Зато если я сейчас дам Вовке два да плюс те два, что должна Клавдия Ивановна, будет всего минус четыре. А если я найду дворничиху, то хоть и дам ей за уборку не четыре, а три, но плюс те два, что не отдаст Клавдия Ивановна, будет уже минус пять. Да плюс еще дворничиху надо искать.

Я протягиваю Вовке два рубля. Вовка меня благодарит и поворачивается к выходу. А уже из тамбура снова скребется:

– Только Клавке ничего не говори…

В мире животных

В продовольственном выкинули пельмени, и я стою после работы у плиты. Над помойным ведром соседка – та, что из комнаты возле поворота на кухню, – прикнопливает к «черному ходу» список. Вынимает из фартука карандаш и, зачеркивая свою фамилию, проводит черту. Башмакова Евдокия Николаевна.

Я подхожу к списку и всматриваюсь в сумму. Три шестьдесят. На кухне всегда чем-нибудь порадуют.

Нашу квартиру одолели клопы, и Евдокия Николаевна договорилась с одной своей знакомой, у этой знакомой какая-то особая жидкость. Такую и не достанешь в ДЛТ. Или в Гостином. И сделает на совесть. Не то что «Невские зори» (еще месяца два и промурыжат). Да и дешевле.

Я внимательно выслушиваю и убавляю под кастрюлей огонь. Поход в прачечную снова откладывается.

…В тамбуре я натыкаюсь на Клавдию Ивановну и, пытаясь отстраниться, уступаю ей дорогу. Клавдия Ивановна хватает меня за рукав и, затащив к себе в комнату, плотно прикрывает дверь.

Врубленные на полную катушку «последние известия» перекрывают звук телевизора. На экране насекомые.

Клавдия Ивановна, как всегда, навеселе, а Вовка, свесившись прямо в ботинках с матраса, как будто что-то ищет на полу. Собака бросается мне навстречу и, повизгивая, трется о тапочки.

На сковородке вперемешку с размазанным пюре обглоданные кости. Перешибая запах мочи, они излучают едкий аромат. Рядом с бутылкой почему-то лежит стакан.

Клавдия Ивановна достает из буфета рюмку и спрашивает:

– Хочете, Толик, выпить?

Я стою и молчу. Если я сейчас с Клавдией Ивановной выпью, то она сразу же что-нибудь попросит. А если откажусь, – значит, побрезговал. Что делать?

Клавдия Ивановна наливает вино и, махнув рукой на Вовку – ее жест означает: вот дурак, уже налакался, а могли бы выпить все вместе, – открывает мне всю правду.

Оказывается, Евдокия Николаевна всех обманывает. Все думают, что жидкость от клопов, а у нее на самом деле от вшей. Вовка – Клавдия Ивановна одобрительно косится на матрас и наливает мне еще одну рюмку – уже все разнюхал. Знакомая нашей соседки – обыкновенная халтурщица. А деньги между собой поделят. Обдурили Наталью Михайловну и довольны. Но еще поглядим, кто будет радоваться. Клавдия Ивановна все Наталье Михайловне расскажет, и Наталья Михайловна ничего не заплатит.

Клавдия Ивановна прерывается и поднимает на меня глаза:

– А вы, Толик, тоже хочете заплатить?

– Я еще, Клавдия Ивановна, не решил… – отодвигаю я рюмку, – мне еще надо подумать…

– Конечно, надо подумать!.. – радостно соглашается Клавдия Ивановна и, что-то вспомнив, снова поворачивается к матрасу и смотрит на Вовкин ботинок. – Вот скоро мой сладенький проснется… вы, Толик, им не платите…

Зато у Вовки на работе есть другая жидкость, настоящая. И не от вшей, как у них, а от клопов. Вовке обещали достать. Им он, конечно, никому не даст. Одному только мне.

Все. Теперь я пропал. Мало того, что всучат. Еще и потребуют денег. Что же делать?

Кажется, телефон. Я прислушиваюсь и, еще раз отодвинув рюмку, вскакиваю. С другого конца коридора из-за поворота мне наперехват бежит Евдокия Николаевна. Я ее опережаю.

Спрашивают Наталью Михайловну. Евдокия Николаевна, делая мне знаки, мотает головой. Все ясно: Натальи Михайловны нет дома.

Я вешаю трубку и, вспомнив про пельмени, следом за Евдокией Николаевной тоже кидаюсь на крики. Наверно, уже ошметки. Зря простоял в очереди. На кухне в самом разгаре дебаты.

Оказывается, у Натальи Михайловны уже вовсю опрыскивают, а сама Наталья Михайловна смотрит «В мире животных». Евдокия Николаевна ее специально пригласила. На «телевизер». Чтобы не сопротивлялась. А деньги с нее можно взять и потом. Когда получит пенсию. Все-таки жалко старушку.

А Клавдия Ивановна с Вовкой объявили всей квартире бойкот. Они наотрез отказались платить три рубля. И теперь, если даже опрыскают и туалеты, то клопы из комнаты Клавдии Ивановны объединятся и, расползаясь, придут своим затравленным братьям на выручку.

Соседи долго совещались и решили долю Вовки и Клавдии Ивановны собрать сами. Все сбросились еще по шестьдесят копеек. Долю Натальи Михайловны внесли условно, и если Клавдия Ивановна ее не переубедит, то по тридцать копеек вернут. А на всякий случай пустили на переговоры Мишку Тихонова.

Он упорно стучался, и ему сначала не открывали. Но потом не выдержали и открыли.

Мишка подбил Вовке глаз, а Клавдия Ивановна поцарапала Мишке щеку. Хотели даже вызвать милицию. Но в последний момент опомнились: приглашенная все-таки халтурила. И теперь квартира обеспокоена, что Клавдия Ивановна может склонить на свою сторону и меня.

Я протягиваю четыре рубля, и Евдокия Николаевна, отсчитав мне сорок копеек сдачи, находит в списке мою фамилию и тоже ее перечеркивает. Передача «В мире животных» окончилась, и Наталья Михайловна ползет к себе обратно.

А вместо пельменей – ко мне стучится женщина с ядовитой жидкостью. С марлевой повязкой она похожа на врача в поликлинике, в которой свирепствует эпидемия.

Я стою в коридоре, а женщина с ядовитой жидкостью опрыскивает все мои гравюры и гитару.

Я и вовка

Я вытаскиваю из пишущей машинки лист и закрываю глаза. Открываю и снова все перечитываю. Не то. Опять не то.

Сначала я вычеркиваю слова. Потом фразы. И, наконец, даже целый абзац…

Исчеркав и скомкав страницу, я выбрасываю очередной лист в корзину. Вставляю в машинку чистый и, прежде чем нажать на регистр, задумываюсь… И вдруг раздается стук.

Повернувшись к двери, я жду, когда стук повторится. Тишина… Выдержав паузу, я на цыпочках подкрадываюсь и, осторожно отодвинув задвижку (неужели ушли?), выглядываю проверить. И это меня губит. С бутылкой в руке на пороге стоит Вовка.

Обычно Вовка приходит за «рваным», а тут что-то новое. Вовка меня обезоружил. Все еще продолжая нервничать, я все-таки его приглашаю:

– Ну, че… проходи…

Вовка переминается с ноги на ногу и присаживается на край тахты. Бутылку он почему-то ставит прямо на пол и даже задвигает за ножку стула.

Помолчали. Вовка выглядит каким-то желтым, почти зеленым, что-то его давно не было видно. Вдруг исчез, и все. Говорят, лежал в больнице, вроде у него туберкулез. И теперь соседи ничего в раковине не моют, а в общественных местах ручки дверей обмотаны бумагой. И каждый день меняют. А на днях на кухне шумели: соседи кричали, пускай Вовка возвращается в больницу, но пьяная Клавдия Ивановна демонстративно свалила в раковину грязную посуду и ушла к себе в комнату спать. А потом пришла женщина, наверно, врач. Ей сначала не открывали, но она стала звонить всем подряд, и все сразу вышли. И соседи о чем-то долго с ней разговаривали. Клавдия Ивановна надеялась, что им с Вовкой дадут отдельную квартиру, и, чтобы дали поскорее, Вовка из больницы убежал. Да к тому же там было еще и не выпить. А на следующий день пришли санитары и тоже ко всем звонили, но все, кроме Варвары Алексеевны и Натальи Михайловны, были на работе, и пришлось открывать мне. А Вовка изнутри заперся. А когда попробовали выломать дверь, то придвинул к двери стол, и санитары уехали.

Я вынимаю из холодильника шмат колбасы и достаю из пакета батон. Вытаскиваю стакан. Ладно. Потом оболью кипятком. Нахожу блюдце и пробую его отскоблить. Ищу глазами тряпку, я этой тряпкой смахиваю со стола крошки. А иногда вытираю пол. Я готовлю Вовке закусон.

Вовка продолжает терпеливо сидеть и задумчиво рассматривает гравюру. На полу мастерской лежит человек. Возле его безжизненной руки – кисточки, тюбики – все валяется. Тут же холсты. И на каждом – солнышко, листья; а на одном – тень, наверно, его самого. Уходящая. В городе зима, а в оконном проеме – крест. Как в подрамнике. На подоконнике – три кисти – как свечи. Гравюра называется «Смерть художника».

Вовка отрывается от гравюры и, наклонившись за бутылкой, протягивает ее мне. Конец дюральки обрывается, и я хватаю нож. Отковырнул. Наливаю Вовке полный стакан и ставлю бутылку на место.

Вовка поворачивается:

– А ты? – Сразу видно, что Вовка настроен не на шутку.

Я все еще сопротивляюсь:

– Вова… не могу… понимаешь… надо бежать… а я еще не брился… понимаешь… порежусь… – и трогаю на подбородке щетину.

Но Вовка не обращает на мои слова внимания и смотрит на бутылку. Опять помолчали. Можно еще что-нибудь придумать, но в голову ничего не лезет. Вовка стоит насмерть.

– Ну, ладно. – Я сдаюсь. – Только чуть-чуть… Понимаешь… меня ждут люди…

Пришлось снова лезть в шкаф и доставать еще один стакан. Последний. У меня их всего два.

Выпили. Вовка несмело жует бутерброд, а я тупо смотрю в одну точку. Все. Опять день насмарку. Сейчас захочется спать.

Вовка все дожевал и снова поворачивается. Кивает в сторону магнитофона и вдруг поднимает на меня глаза:

– А можно… это самое… ну, как это… – Вовка пытается что-то выразить, но у него ничего не получается.

Я прихожу Вовке на помощь:

– Че… Хочешь туда что-нибудь сказать?

Вместо ответа Вовка как-то боязливо моргает.

Я втыкаю вилку в розетку и усаживаю Вовку на табурет. Придвигаю микрофон. Вовка в него уставился и молчит.

– Ну, давай, говори… – меня это уже начинает забавлять, – ну, че ты молчишь?

– А чего говорить? – Вовка вдруг делается совсем беспомощный и даже какой-то милый.

– Да чего хочешь…

– Клавушка… извини меня, пожалуйста… – неожиданно нежно, торопясь и запинаясь, начинает Вовка, – это самое… то, что я… это самое… для тебя плохо сделал… передай Нины тоже… это самое… такие вещи… что пусть… это самое… мое большое извинение… а завтра… это самое… съездий к Нины… проспект Художников… это самое… двадцать один, квартира восемнадцать, шестой этаж… вот так… Завтра и Нина будет… это самое… и Сергей будет… там все будут… поняла… вот так… А-а-а… ты не плачь… то, что сегодня увидишь… поняла…

– А ты че это? – перебиваю я Вовку. – Слушай, ты че это собираешься?..

– А-а-а… я… это… ничего не собираюсь… я это… – Вовка опять беспомощно моргает.

– Ну, вот, че ты сейчас говорил?

– Я говорю, прости меня, что я… это самое… ну… то, что я ей сделал плохо…

Я нажимаю на клавишу и поворачиваюсь к Вовке:

– Ну, че… хочешь послушать?

Вовка меня не понимает:

– Чего?

– Я говорю, хочешь послушать, что мы с тобой говорили?

– Чего говорили?

– Ну, вот сейчас, что говорили, прослушаем, хочешь?

– Не знаю…

– Ну, ладно. Давай дальше. А послушаем потом… – и я снова нажимаю на «запись».

…Я смотрю на Вовку и пытаюсь представить, каким он был в детстве. Как у большинства алкашей, глаза у него с какой-то настойчивой поволокой. И неопределенного цвета. А когда-то, наверно, были синие. Сидел где-нибудь босиком на завалинке. Такой русоголовый. А теперь уже седой и весь в морщинах.

В коридоре зазвонил телефон.

– Подожди… – я выключаю магнитофон и выхожу.

– Меня нету! – кричит мне вдогонку Вовка.

– Але… – я хватаю трубку и слушаю.

Молчание. Я тоже молчу.

– Да!.. – раздается вдруг отрывистый голос. Как будто я позвонил, а там спрашивают.

– Чего да?! – я уже начинаю раздражаться.

Оказывается, не туда попали.

– Баран! – кричу я. – Вот баран… – и, бросив трубку, возвращаюсь обратно в комнату.

…Вовка вдруг замолкает и смотрит на бутылку.

– Че, – я к нему поворачиваюсь, – хочешь выпить?

Вовка молчит.

Я наклоняюсь к бутылке и наливаю сначала Вовке. Потом себе. Поменьше. Закусывать больше нечем.

Выпили.

– Ну, и че дальше?.. – заинтересованно спрашиваю я, хотя даже и не слышал, о чем Вовка только что говорил. Как-то задумался.

…Я поворачиваю голову и смотрю на будильник. Будильник остановился.

Вовка тоже смотрит на будильник и поднимается.

– Ладно, Толик… я тебя… это самое… задерживаю…

– Да ничего… – я тоже поднимаюсь и протягиваю Вовке остатки вина.

Вовка обидчиво моргает и отказывается.

– Нет… это самое… у меня еще… это самое… знаешь сколько… восемь…

– Чего восемь? – я Вовку не совсем понимаю.

Вовка объясняет:

– Я говорю… у меня… это самое… еще восемь штук…

– Чего? – я опять не совсем понимаю. – Восемь бутылок?

Вовка кивает.

Но я ему все-таки всучиваю, и Вовка уходит.

Я смотрю на стаканы и, схватив тряпку, уношу их вместе с блюдцем на кухню. Сейчас оболью кипятком. Но который из них Вовкин?!

Так и не найдя ответа, я выкидываю оба стакана в ведро. Вместе с блюдцем. Бросаю в раковину тряпку и пускаю горячую воду. Возвращаюсь в комнату и тщательно вытираю тряпкой ручку двери.

Через несколько дней Вовка повесился.

От всего сердца

На этот раз уже традиционный стук раздается за несколько дней до моего дежурства. И это меня озадачивает.

Обычно первые два рубля одалживала Клавдия Ивановна, а два остальных потом исправно добирал Вовка. И до уборки меня не тревожили. А теперь больше никто не скребется и стучится только одна Клавдия Ивановна. Зато в два раза чаще. Еще не начинала убирать, а уже, помимо четырех рублей за уборку, успела стрельнуть рубль с полтиной.

– Толик, – с заученной интонацией уверенно начинает Клавдия Ивановна, – одолжи до аванса два рубля (наверно, уже и забыла, что недавно одалживала)…

Я лезу за пазуху и от всего сердца выворачиваю карман. Мне нужно собраться с мыслями.

– Нету, – говорю я, – нету, Клавдия Ивановна, денег… – и в знак доказательства предъявляю вывернутую изнанку.

Клавдия Ивановна смотрит куда-то в окно и молчит. Под глазами у нее мешки. Ногти на ногах, как всегда, грязные. Да и мочой несет, как обычно. Вовка повесился в конце июня, а сейчас уже начало августа.

– Толик, до аванса… – привычно повторяет Клавдия Ивановна и неожиданно начинает плакать, – вчера… приходят из мебельного… к Вове… спрашивают… десять рублей… а я… Толик, ты же знаешь… мы с ним уже полгода не жили…

Я вытаскиваю словарь и достаю из него заначку до зарплаты – семь рублей. А в банке из-под монпансье – мелочь.

Отделив две рублевки, я протягиваю их Клавдии Ивановне.

Счёт

Выключив газ, я хватаю с плиты чайник и несу его к себе. И на повороте спотыкаюсь о приступку. Ну, прямо туши свет – ведь только что горело. Зато теперь горит в туалете.

Щелкая выключателем, я заворачиваю за угол и догоняю Наталью Михайловну; ее комната уже за поворотом, и Наталья Михайловна ползет к телефону. Я пытаюсь проскочить между ее локтем и стенкой, но она, вместо того чтобы меня пропустить, чуть со мной не столкнувшись, перегораживает мне дорогу.

– А, это вы? – Наталья Михайловна меня узнает и, повернувшись обратно, продолжает свой путь дальше.

Опустив чайник к самому полу, я аккуратно ее обхожу. Потом оборачиваюсь и кричу:

– Я вам принес батон!

Осиливая сантиметр за сантиметром, Наталья Михайловна мне молча кивает. В руке у нее палка, и ее тучное тело колышется из стороны в сторону. Ее семенящее шарканье угадывается даже у меня за столом.

Когда Наталью Михайловну зовут к телефону, то потарабанят к ней в дверь и с криком «Наталья Михайловна, телефон!» тут же линяют. А Наталья Михайловна пока слезет с кровати, пока доползет до двери, пока откроет, пока пропутешествует по коридору. Доберется, а в трубке гудки.

И всем, конечно, известно, чем эта прогулка закончится. Но никогда второй раз так и не подойдут. Стукнули – и привет.

Надо предупредить, что Наталья Михайловна все еще где-то в пути. Но, как всегда, поздно. И я кричу в глубину коридора, что уже повесили трубку.

Иногда после кропотливых усилий Наталья Михайловна натягивает безразмерные боты и, одолев коридор, нацеливается на улицу. И если выйти следом, то можно успеть потолкаться в кондитерском и постоять в очереди в овощном, а потом, поднимаясь по лестнице, услышать настойчивое шарканье. Наталья Михайловна еще только спустится на полпролета.

Чтобы нам было сподручнее, обычно я наклоняюсь. Наталья Михайловна обхватывает мой локоть, и так, рука об руку, мы кандыбаем вниз в сутолоку Невского. Уже на улице она меня отпускает и дальше ползет сама. Клавдия Ивановна приносит ей из столовой сосиски. И за это одалживает у нее трешницу. И не отдает. А в мои обязанности входит хлеб.

Когда у меня неважно с бюджетом, Наталья Михайловна дает мне в кредит рубль, и я на него запасаюсь продуктами. А на хлеб для Натальи Михайловны, запоминая набегающую сумму, трачу из своих копеек. Раз в два дня я покупаю ей четвертушку черного, а примерно два раза в неделю за двадцать две копейки батон. А когда рубль заканчивается, Наталья Михайловна раскошеливается снова. Я опять затовариваюсь, и покупка хлеба возобновляется в привычном ритме.

Сегодня у меня на завтрак деликатес: я купил в продовольственном сыр. Как правило, мне отрезают из середины. Заметив меня в очереди, продавщица уже заранее улыбается и, придвинув еще не распечатанный круг, натягивает капроновую нить. За это я на весь молочный отдел отслюниваю раз в неделю программки. Распотрошим в типографии пачку – и каждый себе, сколько надо, отстегивает. И в кулинарию – тоже, и мне там оставляют без жил четыре антрекота. А вечером растоплю на сковородке маргарин и жарю, сразу на несколько дней. И соседи меня не устают нахваливать: у всех мужья пьяные, а я себе сам готовлю. Да и в квартире тоже обо всех позабочусь. И если бы не я, то так бы часами возле киосков и дежурили. За исключением Натальи Михайловны, у которой телевизора нет. А сегодня вдруг попалась новенькая и отрезала с самого угла. Еще не врубилась. И на моем праздничном столе из двухсот пятидесяти граммов пошехонского сыра – добрая половина корки.

…Из коридора доносится шарканье – Наталья Михайловна уже заходит в тамбур. Я заворачиваю срезанную корку и встаю…

Переступив через порог, Наталья Михайловна скрещивает ладони и, оперевшись на палку, поднимает голову:

– Опять не успела…

На ее бесформенном теле поверх какого-то подобия нижней рубашки висит что-то напоминающее кофту, кое-где уже протершуюся; опухшие ноги обуты во что-то похожее на галоши; клочковатые седые волосы неряшливо и несвеже спадают на оплывшие дряблые щеки. И – неожиданно совсем еще молодые глаза.

– Я вам кое-что хочу показать… – Наталья Михайловна замечает пишущую машинку и, точно юный натуралист, увидевший заветную птицу, в задумчивом восторге застывает. – Может, вам будет любопытно. Если найду… Денег еще не надо?

– Не надо, не надо… – я хватаю купленный Наталье Михайловне батон и, помогая ей развернуться, поддерживаю перед собой за локоть…

В этой комнате почти совсем нет мебели. Но зато все пронизано солнцем. Когда-то приличный паркет уже весь в подтеках и выщербинах. На обширном колченогом столе – стеклянные банки, пожелтевшие газеты, сковородка, на сковородке – остатки, наверно, еще прошлогоднего варева; вместо скатерти – тоже вся в подтеках клеенка, когда-то цветастая и яркая, а теперь поблекшая и грязно-серая.

У Натальи Михайловны целых два окна, и оба выходят на Невский. Когда Клавдии Ивановне требуется «взаймы», она приходит к Наталье Михайловне покалякать, а заодно и провести тряпкой по стеклам. А раз в неделю приводит Наталью Михайловну в ванную и устраивает банный день: сначала ее раздевает и моет с мылом, потом причесывает; а напоследок – постирушка. Бельишко сушится прямо в комнате на веревке.

Когда-то Наталье Михайловне принадлежала чуть ли не вся квартира. Так, во всяком случае, утверждают соседи. А Варвара Алексеевна говорит, что у Натальи Михайловны было пять мужей. И что она их всех сгноила. Еще до войны. А Наталья Михайловна говорит, что Варвара Алексеевна была до войны ключницей. В тюрьме. Просто не знаешь, кому верить. А сама Наталья Михайловна работала учительницей, и иногда к ней приходят ее бывшие ученики. Правда, соседи считают, что любовники. Если я их правильно понял, то, наверно, тоже бывшие. Среди них такой благообразный седой старик лет шестидесяти пяти, соседи говорят, что профессор, и еще один пьяница по прозвищу Комбат. Он ей чинит электроплитку, и Наталья Михайловна разогревает на ней пищу, не выходя из комнаты. Чтобы не тащиться на кухню. И все время что-нибудь перегорает. Тогда пьяный Комбат берет деревянную лестницу и ковыряется с пробками. А соседи стоят внизу со спичками и смотрят.

А в последнее время зачастил тоже пьяница, но помоложе, примерно моего возраста. Тезка. Обычно он появляется по ночам и нажимает на все кнопки подряд. Если Наталья Михайловна не дремлет, то она ему в конце концов открывает. А если не открывает, то вся квартира не спит и кто-нибудь выходит в коридор и закрывает дверь на крюк. Потом все-таки не выдерживают и вызывают милицию, и моего тезку забирают.

Наталья Михайловна говорит, что этот широкой души человек когда-то играл в шахматы с Корчным. И даже его побеждал. А теперь, когда Корчной убежал за границу, затосковал. И Наталье Михайловне его очень жалко.

Недавно он чуть было не покончил с собой, но Наталья Михайловна его спасла. Дала ему взаймы три рубля.

До прошлого года Наталья Михайловна ютилась в двух смежных каморках: одна примерно метров восемь и без дневного света, а другая чуть побольше и даже с окном, но окно упирается в стену; а когда Тихоновым дали квартиру и освободилась жилплощадь, то написала заявление, и ей неожиданно пошли навстречу. Наталья Михайловна переехала в двадцать четыре метра, а ее каморки отремонтировали и перегородили, и получились две отдельные комнаты. И, хотя по нормам и не положено, говорят, что скоро заселят. Но вроде бы уже кто-то прописан. А Наталья Михайловна живет теперь, как царица.

Еще до войны она написала Сталину письмо – Наталья Михайловна рассказывала мне уже сама, – чтобы ей разрешили редактировать газету. Все затраты она берет на себя, но только при одном условии: все члены редколлегии должны быть беспартийными. Пока она дожидалась ответа, муж, а был он у Натальи Михайловны все-таки единственный, куда-то пропал. А она все ждала… Детей у них не было. И теперь она осталась совсем одна.

Но государство Наталью Михайловну не позабыло. Заслуженная учительница получает пенсию. Сорок шесть пятьдесят в месяц.

Наталья Михайловна передвигает на столе сковородку и, переворошив газеты, шаркает к себе в угол. Возле кровати на тумбочке горит настольная лампа. Она освещает не совсем свежую простыню и свисающий к полу дряхлый плед, когда-то красивый и ценный, наверно, такой же старый, как сама Наталья Михайловна. Над тумбочкой на простой доске – обтрепанные томики книг. Салтыков-Щедрин, Герцен, Толстой… В засиженной мухами оправе – распятие… И пахнет чем-то тяжелым и кислым. Но только когда войдешь. А когда постоишь – постепенно привыкаешь.

Наталья Михайловна наклоняется к подушке и шарит. Она что-то ищет. А я с батоном в руке стою и смотрю. Наконец находит и, повернувшись, шаркает обратно.

Протягивает какой-то клочок и, вспомнив про батон, кивает на стул. На ободранной обивке – вчерашняя четвертушка черного.

– Спасибо. Теперь мне хватит на неделю… Что-то нет аппетита. Давайте сюда…

Я отдаю батон и, возвратившись к себе в комнату, разворачиваю вчетверо сложенный листок…

За стеной все бубнит репродуктор, и что-то со стуком перекатывается. Это Марта. Резвится. Марта – бульдог. Ее завела себе Клавдия Ивановна. После того как повесился Вовка. А собаку, что была раньше, говорят, украли.

Репродуктор, как всегда, врублен до самого предела. И никогда не выключается. Клавдия Ивановна его не замечает. Если Клавдия Ивановна его днем выключит, то вечером ей уже не включить. Но даже если и включит, то без Марты все равно не обойтись. В шесть утра, как только заводят гимн, Марта начинает лаять, потом подбегает к Клавдии Ивановне и стаскивает с нее одеяло.

С этим репродуктором просто беда. Когда я пытаюсь собраться с мыслями, то он мешает сосредоточиться. А когда после работы хочу отдохнуть, то не дает мне заснуть. Летом еще терпимо: я открываю окно, и бубнеж репродуктора заглушается шумом с улицы. Этот шум меня не раздражает. А когда ложусь на тахту, даже убаюкивает. Но скоро наступит зима и окно надо будет заклеивать. Когда я об этом вспоминаю, меня охватывает отчаянье.

Перекатывание за стеной вдруг прекращается и раздается протяжный вой. Клавдия Ивановна сейчас в столовой, и Марта по ней тоскует.

Я жую свой праздничный завтрак и смотрю на листок, который мне подарила Наталья Михайловна. Я читаю ее каракули:

СЧЁТ

 
Я скорбный путь прошла со всем народом,
Неся его страданья и труды.
Потерян счет утратам и невзгодам,
Обидам всяческим и горестной нужды.
 
 
Но есть Великий счет, счет темных злодеяний,
Записанных в историю Земли,
Невиданных бесчисленных страданий,
Виновником которых были Вы.
 
 
И этот счет никто не уничтожит,
Его предъявит Вам проснувшийся народ.
Он уплатить по счету Вам предложит,
Когда опомнится от Ваших всех «свобод».