Текст книги "У нас в саду жулики (сборник)"

Торговцы совестью

Я огибаю толпу и, смерив ее взглядом, пристраиваюсь очереди в хвост. Очередь за фельетоном.

Киоск точно встроен в сугроб, и из приоткрытого окошка выскакивают газеты.

Сегодня в нашем городе сенсация: раскрыта подпольная банда.

За несколько человек до цели окошко неожиданно задвигается, и граждане в оцепенении застывают. Все. Газеты уже закончились.

Вокруг киоска пустеет, и я барабаню в стекло. Киоскерша его нехотя отодвигает и строго прищуривается. Неужели мне так и непонятно. Что фельетона больше нет.

– Понимаете, – объясняю я киоскерше, – это про меня… там, в газете… – и, порывшись в кармане, показываю ей паспорт, – вот, смотрите… – и вожу по своей фамилии пальцем.

Киоскерша смотрит на мою фотографию и, не говоря ни слова, вытаскивает мне из-под прилавка целую кипу.

Я протягиваю рубль и возвращаю ей обратно сдачу. На чай. И, загородившись от ветра, разворачиваю четвертую страницу.

«Может ли быть так, чтобы человек пришел в редакцию и настоятельно попросил: «Напишите, товарищи, обо мне фельетон!» Не спешите утверждать, что такого в жизни не бывает. Анатолий Григорьевич Михайлов сам, в добровольном порядке, напросился в герои фельетона. Он сказал:

– Мне известно, что к печати готовится материал под названием «Торговцы славой» о моем друге Владилене Голубеве. Так вот, имейте в виду – он не виноват. Я – главный виновник…

Это мужественное заявление всем пришлось по душе. Хотелось тут же взяться за перо и написать заметку о прекрасном поступке Анатолия Михайлова. Но, честное слово, в тот момент, когда Михайлов явился в редакцию, никто не собирался писать в газету ни о нем, ни о его друге ни единой строчки: ни положительной, ни критической.

И все же беспокойство Анатолия Михайлова было вполне оправдано. Эта тревога зародилась два года тому назад, когда он приобщился к изобразительному искусству. Потому что его увлечение, мягко выражаясь, ничем не отличается от спекуляции. Разница лишь в том, что перекупщика называют попросту спекулянтом, а Михайлов именует себя импресарио. Так оно звучит красиво и таинственно. А самое главное – производит иногда эффект.

Одно дело – разложить у входа на рынок картинки и призывно кричать: «Подходи, налетай! Штука – червонец, пара – восемнадцать!..»

Совсем по-другому выглядит появление в магаданских организациях современного эрзац-коммивояжера с толстой папкой в руках. Михайлову не к лицу роль базарного зазывалы. У него как-никак высшее инженерное образование.

…Вот он степенно шагает по коридору солидного учреждения. Останавливает первого встречного сотрудника:

– Я импресарио известного московского художника. Могу предложить образцы шедевров…

«Импресарио» и «шедевры» воздействуют на обывателей магически, особенно на тех, кто толком не знает смысла этих слов. И уже в одном из кабинетов на скорую руку оборудуется художественный салон. В центре восседает Михайлов и, как заправский антрепренер, принимает заказы, считает деньги. Между делом ведет просветительную работу:

– Неужели вы не знаете знаменитого художника? Это просто невежество! Его линогравюры украшают лучшие столичные журналы.

Нет, Анатолий Михайлов никого не обманывал. Все правда. Действительно, существует московский художник, не вызывают сомнения подлинники картин. Только вот многие линогравюры почему-то нехорошо «пахнут». Они явно рассчитаны на нездоровый интерес к ним. Некоторые картинки таят в себе скрытую враждебность нашим социальным устоям.

И напрасно Анатолий Михайлов пытается теперь доказать, что он торгует безобидной малеванной продукцией. Ему сейчас выгодно прикинуться этаким простачком, чтобы не разоблачать всю подпольную фирму. А фирма эта, надо признать, работала четко, со знанием дела. Два года подряд из Москвы поступали на имя Михайлова десятки бандеролей со штампованными изображениями. В обратном направлении текли денежные переводы.

Странно, что ни в одном учреждении никто не потребовал у Михайлова документов, никто не задал закономерный вопрос: почему частное лицо, минуя творческие организации, занимается распространением продукции такого же частника? Нет, Михайлов – не импресарио, а шарлатан. Он не имеет никакого отношения к искусству. Для него это – источник хорошего заработка. А скромная должность кочегара, которую занимает сейчас инженер А.Г. Михайлов в магаданском лесхозе, – просто так, для отвода глаз.

Этого не скажешь о друге и компаньоне Михайлова В.Н. Голубеве. Для Владилена Николаевича должность геолога в СВКНИИ – это не просто так. Молодой научный сотрудник дорожит своим общественным положением, и, должно быть, именно поэтому Анатолий Михайлов явился в редакцию с повинной.

Трудно сказать, кто в магаданской фирме «Самиздат» реализовал больше картинок: Михайлов или Голубев? Пусть компаньоны сами разбираются.

Нам же известно только одно: Голубев добросовестно выполнял поручения Михайлова. В свободное от работы над диссертацией время будущий ученый обходил своих клиентов с теми же гравюрами «знаменитого московского художника».

И если «кочегар» Михайлов в общем-то профан в изобразительном искусстве, то его друг Голубев когда-то служил экскурсоводом в картинной галерее, и он-то уж мог разобраться в политической пошлости штампованной продукции.

…Может ли быть так, что человек сам напросился написать о нем фельетон?

Как видите, может! Анатолий Михайлов даже подсказал заголовок «Торговцы славой». К сожалению, такое название не подходит. Друзья-импресарио торговали не славой, а своей гражданской совестью.

Б. Уласовский.

«Магаданская правда» 10 февраля 1971 г.

Не подкачал

1

За вычетом помоек, венчающих мое освоение заполярной Венеции, таких головокружительных взлетов в моей трудовой карьере, пожалуй, и не наблюдалось. Я думаю, такому прыжку мне бы мог позавидовать и сам Валерий Брумель.

442 рубря 67 копеек.

Пошлю сороковку Толе: наверно, уже на мели.

2

…Я распахиваю в комнату дверь и ставлю на стул сумку.

Зоя достает из буфета тарелки и, вытащив из холодильника бутылку, поворачивается:

– Сколько?

Я говорю:

– Чего сколько?

Зоя уточняет:

– Ну, сколько принес?

Я улыбаюсь:

– Сколько, сколько… четыреста… с копейками… – и вытаскиваю из сумки арбуз. Килограмм примерно на пятнадцать.

И с полотенцем на плече Зоя упирает руки в боки.

– Я тебе, б. дь, – прищуривается, – покажу, с копейками… – и вынимает из фартука уже заранее приготовленный расчетный лист. Его без моего ведома выдали в бухгалтерии Кате, а Катя – дочь нашей недремлющей Лаврентьевны – привела меня месяц тому назад в отдел кадров.

Екатерина Камболина – заслуженная стюардесса Магаданского ордена Трудового Красного Знамени авиаотряда. Так выбито на позолоченной бирке под ее фотографией на Доске почета.

И даже бы и не помог запущенный в меня на поражение полосатый красавец. А Зоя, как нетрудно догадаться, уже положила на него глаз. Но мне (после разбитой об мою голову бутылки с бархатным пивом) было уже не привыкать. Арбуз (наученный горьким опытом, я бы успел сделать нырок) разлетелся бы о косяк и, даже и расколотый, все равно бы потом взял свое: уж больно он оказался сочный!

Но Зоя проявила благоразумие и за мою не совсем правдивую информацию в целях профилактики перетянула меня плетенкой для выбивания пыли.

3

На этом празднике труда теперь меня можно смело назвать стахановцем. Согласно директиве Обкома, на прииски уже пошли бульдозеры – зря, что ли, Витенька с Колькой Греком плетут в своей шараге троса. И самое удивительное, что с этим «шагающим эскаватором» особо не запотеешь. Наш бригадир загонит его своим ходом по пришвартованной к отсеку самолета платформе, а уже внутри мы этот бульдозер тросами прикручиваем. Проверили (чтобы не болталось) натяг – и сразу же – 12 тонн! И всего за какой-нибудь час. (А эти же 12 тонн мелочовки, ну, например, кастрюль или каких-нибудь чайников со свистком, таскаешь, наверно, полдня.) И за одну смену – не меньше трех бульдозеров. А это значит, что по сотне на рыло.

Но самая малина – овощи-фрукты.

Кубинская картошка (почему-то всегда ярко-фиолетовая) и «апельсины из Марокко» идут бесперебойно круглый год. На огороде под Москвой к началу июня созреет цветная капуста и тополиным пухом покроются стручки зеленого горошка. За Черной речкой зацветет «белый налив» и покраснеет садовая клубника. К середине июля дойдут до кондиции астраханские дыни и керченские ананасы. В начале августа – зарумянятся краснодарские помидоры. А уже к сентябрю – нальются соком кишиневские абрикосы и ашхабадские персики.

Вот, например, пришел из солнечного Самарканда с картины художника Дейнеки виноград. Мы забираемся в отсек – и первым делом раскручиваем троса, потом сволакиваем в рулон точно прилипшее брезентовое покрывало – и дальше просто сидим и, напустив на себя скучающий вид, настраиваемся на предстоящий аврал. Внедрившись в обстановку, бригадир нащупывает необходимый тет-а-тет с сопровождающими (их – мускулистых и загорелых – обычно двое), и сразу же обналичивается контрольная цифра, та самая заветная печка, от которой потом плясать: как правило, она (эта цифра) колеблется где-то между десятью и пятнадцатью (и речь пойдет о количестве подлежащих «экстраприации» ящиков): ведь как-никак у нас бригада коммунистического труда и, значит, повышенные соцобязательства. Узбеки если не совсем дальновидные, то сразу же начинают нервничать. И пока им втолкуешь, что и на чайниках с кастрюлями – точно такие же, как и мы, бледнолицые трудящиеся, которым тоже недостает живительной глюкозы. А в это время технари (как и в моем «Последнем экзамене») со своей профилактикой тоже не дремлют. И чем продолжительнее дебаты, тем больше кишмиша утечет через открытые створки фюзеляжа.

4

И вот уже к самолету пристраивается защитного цвета фура, и отвоеванные в ожесточенной дискуссии 12 ящиков передаются по живому конвейеру в кузов, и отдельно от них – еще примерно 40, а иногда и все 50 – в знак примирения – уже самим узбекам – для передислокации на колхозный рынок.

А все оставшееся выгружается на телегу, и эта телега напоминает качающуюся по волнам баржу; в нее – похожий на пыхтящий и стреляющий выхлопами игрушечный паровоз – впрягается трактор – и тащит ее, надсадно тарахтя и подпрыгивая, на весовую, а после весовой – все с теми же выхлопами и треском – теперь уже на склад. И сопровождающий теперь остается один, а переброшенный в кузов его напарник еще раз пересчитывает свой калым.

Маневрируя сторожевым катером, загруженная фура, как будто на перекур, бесшумно подчаливает к замаскированному в зарослях крапивы сараю, и на его пороге ее встречает специально назначенный нашим бригадиром дневальный, и наступает самый ответственный момент – сортировка – обычно бригада делится пополам, и одна половина посылается, например, на дыни, а другая – на огурцы, потом те, что уже отстрелялись с оранжевой тыквой, нацеливаются на репчатый лук, а те, что волохались со свеклой, перебрасываются на сельдерей. Работа эта очень кропотливая, и дневальный ото всех остальных обязанностей освобожден, и в результате вырисовывается ассорти, которому, помимо шеф-повара ресторана «Астра», мог бы позавидовать любой фламандский живописец. А потом, уже и к самой фуре, в свою очередь подчаливает грузовик, и второй сопровождающий приступает к перетранспортировке.

А тот, что остался в одиночестве, напоминает теперь мятущегося вокруг телеги с хрипящей от натуги клячей озадаченного ямщика. Телега несметна и по периметру, и, пока вокруг нее оббежишь, на другом ее конце кто-то уже уговорил ящик с «изабеллой», а его товарищ уже обхаживает черноплодную рябину. А попробовать вдогонку рвануть – покамест еще догонишь, в дело пойдет уже не один десяток ящиков. И в результате это вращательно-поступательное движение может теперь послужить иллюстрацией изучающим теоретическую механику студентам.

По сравнению с весом, зафиксированным в накладной (за вычетом продукции клюющих телегу братьев-славян), потери составят как минимум тонны полторы, и, значит, весовщик должен эти полторы тонны компенсировать (потом пойдут на утряску и на усушку), и за это сопровождающий обязан ему теперь отстегнуть как минимум пару-другую ящиков.

Но ведь и мы – тоже не лыком шиты: еще необходимо отслюнить ящик дежурному по аэропорту: сарай (тот, что в крапиве), как и положено, примыкает к забору, и в зарослях репейника крутящейся на гвозде вертушкой замаскированы выломанные доски. И каждый дежурный (а они регулярно меняются), конечно, об этом роге изобилия уже осведомлен и смотрит на него сквозь пальцы.

Но это еще не все: по закону мы имеем право, не отходя от своего рабочего места, попробовать продукт питания на вкус. Несешь, например, с самолета ящик с помидорами и засовываешь за пазуху один помидор. Несешь еще один ящик – и засовываешь другой… Ну, и, конечно, из тех же самых ящиков, когда разгружаем телегу на складе. Только в обратном порядке. На вкус мы с этого продукта пробу уже сняли, а раскусить его как следует еще успеем.

5

В знак благодарности за оказанное мне доверие я обязан теперь сдать экзамен. Как говаривал когда-то мой папа: любишь кататься – люби и саночки возить.

В тот день (уже погруженный на телегу) шел чеснок, и мешки, мало того что килограмм примерно так под сорок да и вдобавок еще почти совсем без ушек. Ну, как тут его ухватить?

И вот мне дают задание один такой мешок «сработать». Перегрузить из машины в машину, причем одному.

Когда туркмен еще бегал вокруг телеги, его (этот мешок) заделали в кабину, а фуру уже ждут к самолету. Ну, а теперь в срочном порядке понадобилось эту кабину освободить – в районе стоянки самолета могут и взять за жабры.

Бригадир говорит мне:

– Давай, – и уже хлопает меня по плечу, – давай, – говорит, – земеля… с Богом!

И когда фуры поравнялись, дверца открылась – и мешок из другой кабины – почти уже в нашей – раз – и застрял!

А тут кругом люди, милиция… а я мешок все тяну и тяну. А он все не лезет и не лезет. И чуть было не свалился между колесами вниз. А мой водила с другой стороны стоит на подножке и для отмазки со встречным водилой базлает. А тот для понту наклонился и что-то там под кузовом проверяет. Ну, вроде бы у них разговор о бензине.

Ну, а мешок – и так и сяк – но я его все-таки вытянул. А если бы свалился да еще бы вдобавок рассыпался, то мне бы тогда хана. Хищение государственной собственности.

И вся бригада, конечно, все видела и тоже поволновалась. Ну, слава Богу, обошлось.

А бригадир меня даже похвалил. За характер.

– Молодец, – говорит, – не подкачал!

6

И, как итог проделанной работы, каждого из нас ожидает своя доля. Но что интересно – будь ты хоть бригадир, а хоть рядовой грузчик – никто не получает никаких привилегий. Ну, прямо как в песне Булата Окуджавы «Всем поровну – все справедливо».

И самое весомое, что еле влезало в сумку. А сумка у меня приличная, хозяйственная. После нешуточного «заплыва» поместится штук тридцать пустых бутылок. И, преисполненный гордости, я трясусь на рейсовом автобусе в родимый барак. Ну, и Зоя, конечно, довольна.

Придет, бывало, Нина Ивановна, и моя любимая нет-нет да мною и похвастается. «Гляди-ка, что наш грузчик-то сегодня принес…»

А как все сожрем – так и опять скандал.

Я толкнул тяжелую дверь и тут же наткнулся на вертухая. Наверно, все-таки на дежурного, а вертухай – это в песнях Галича. И ноги, тоже как в песнях Галича, сразу же сделались ватные.

Я зачем-то промямлил:

– Здравствуйте… – и, все позабыв, как-то сконфуженно замолчал.

Потом немного подумал и вспомнил:

– Моя фамилия… Михайлов… – и, стушевавшись, опять замолчал. Не хватало еще потянуть к правому виску дрожащие пальцы.

Дежурный окинул мою фигуру профессиональным взглядом и, не обнаружив ничего подозрительного, потерял ко мне интерес.

Он сказал мне:

– Пройдите.

После еще одной двери я снова наткнулся на дежурного. Точно в таком же кителе, он повернулся к стене и деловито нажал на кнопку. Совсем как в «почтовом ящике», когда оформляют пропуск. Только в «почтовом ящике» вместо массивной двери поворачивается вертушка. А вместо молодого человека – с серпом и молотом на бляхе – старуха, но тоже с кобурой.

Над выступом на стене вспыхнул «глазок», и не успел я толкнуть следующую дверь, как тут же натолкнулся на самого товарища Горбатых. Чуть ли не вприпрыжку он сбежал мне навстречу и, точно перехватывая из рук дежурного эстафетную палочку, не снижая оборотов, развернулся и в том же ритме вальса продолжил свой спурт.

И вот мы уже поднимаемся с ним по лестнице. Товарищ Горбатых, расправив плечи, уверенно шагает впереди, а я, как-то невольно ссутулившись и соблюдая дистанцию, несколькими ступенями ниже.

В добрые старые времена здесь в глубину земли работал грузовой лифт. А из Нагаевской бухты для удобства перемещения прорыли туннель.

Свернули в коридор. Потом еще раз… И еще… И как-то так пустынно, что даже перехватывает дыхание. Как будто мертвый час.

Товарищ Горбатых вставил в скважину ключ, и мы с ним вошли в кабинет.

Молчаливый циферблат телефона. Из кнопок, встроенных прямо в стол, чуть ли не целая таблица умножения. Над столом портрет Леонида Ильича.

Товарищ Горбатых уже наполовину лысый, но еще по-спортивному подтянутый. Наверно, соблюдает диету. Предложил мне снять плащ и чувствовать себя как дома.

Осторожно покосившись на стул (а вдруг электрический?), я задумчиво посмотрел на вешалку.

Теперь я у них на крючке.

Сам товарищ Горбатых в штатском, но на вешалке – с околышем фуражки его офицерская шинель. Шинель висит на плечиках.

Товарищ Горбатых опустился за стол и, широко улыбнувшись, поправил на шее галстук.

– Что ж, пора, так сказать, познакомиться и обоюдно, а то мы-то с вами знакомы, а вы с нами – нет. И получается односторонне – не правда ли?

И, неожиданно приподнявшись, точно собрался мне протянуть для объятий ладони:

– Горбатых, Федор Васильевич…

Но, вовремя опомнившись и подчиняясь долгу службы, опять опустился на стул.

Вместо рукопожатия я как-то нелепо закивал. Я еще волновался.

Федор Васильевич уселся поудобнее и, продолжая улыбаться, положил на стол кулаки.

– Ну, а теперь, Анатолий Григорьевич, давайте приступим к делу. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы ничего такого не подумали, мы ведь понимаем, что оторвали вас от сборов в экспедицию. У людей сложилось не совсем правильное представление о нашей организации, и многие считают, что если мы к нам сюда вызываем, то обязательно, вы меня понимаете, наказываем. А мы вот вас вызвали чисто по-дружески, доброжелательно, и не собираемся вас не только наказывать, потому что наказывать вас еще не за что, но даже и нравоучать; да и человек вы самостоятельный и, как нам известно, мыслящий, вот мы и хотели бы вам оказать, если можно так выразиться, профилактическую помощь. Так что вы должны понять, повторяю, что наше к вам отношение исключительно доброжелательное.

Я молча на него смотрел, а он продолжал.

– Нам, Анатолий Григорьевич, досконально известны все подробности вашей необычайной биографии (тут он достал из ящика папку и, вынув оттуда фотографию с Толиной «Кометой», словно прикидывая расстояние, подержал ее на прицеле, потом отложил). И мы, конечно, не усматриваем там ничего плохого. Даже напротив – чувствуется, что человек вы незаурядный и ищущий. Но вот людям, мало с вами знакомым, некоторые ваши поступки и повороты кажутся по меньшей мере странными. Так вот, хотелось бы лично от вас услышать, безусловно в порядке, так сказать, обмена мнениями, что вы сами думаете по этому поводу. И тогда, может, нам будет легче разобраться в вашей довольно непростой жизни. Ведь такая уж у нас миссия: разбираться и изучать человеческие судьбы и, если требуется, то протянуть человеку руку, помочь ему не оступиться.

В каком-то смущении Федор Васильевич с достоинством замолчал. После такого откровенного предисловия очередь за мной. А сам он теперь весь внимание.

Остатки волнения постепенно сошли на нет, и, окончательно собравшись с мыслями, я решил освежить некоторые факты из моей родословной.

Наверно, ему хорошо известно, что моя мама имеет чин полковника авиации и что таких женщин во всем Советском Союзе можно пересчитать по пальцам.

(Когда-то их было одиннадцать. А сейчас осталось только девять. Включая и Валентину Гризодубову, вместе с которой каждое Восьмое марта, утопая в цветах, мама сидит в президиуме на торжественном собрании в Большом театре.)

И что из той знаменитой троицы в честь Полины Осипенко даже назвали город, а в Марину Раскову был влюблен сам товарищ Сталин.

И Федор Васильевич согласился, что, действительно, очень почетно, когда женщина – полковник, но когда эта женщина – твоя мама, то это почетно вдвойне. И в этом вопросе он со мной вполне солидарен.

Моя мама, продолжал я гнуть свою линию, не просто полковник, но еще и заведующая кафедрой; она преподавала начертательную геометрию в Военно-воздушной академии имени Жуковского, и ей сдавало «хвосты» не одно поколение советских космонавтов.

И Федор Васильевич опять со мной согласился. Да. Время летит. Когда-то был один Гагарин и потом Титов. А теперь уже целая славная плеяда.

И тут он вдруг перестал улыбаться и как-то внимательно на меня посмотрел. Наверно, я не совсем правильно понял его вопрос. И если это так, то он его может уточнить.

– Нам, Анатолий Григорьевич, известно, что человек вы, можно сказать, увлекающийся и что у вас имеется много магнитофонных записей, а также что вы сами пишете, и уже давно. И хотелось бы узнать, опять же в порядке дружеского обмена мнениями (я ведь, знаете, сам тоже человек увлекающийся, тоже имею записи, а также интересуюсь литературными новинками), какие авторы вас вдохновляют на творчество и в каком направлении вы пишете сами.

Разложив свой вопрос на составные части, Федор Васильевич снова заулыбался и, вытащив из ящика блокнот, приготовил карандаш. Как будто перед ответственным заданием заправил пулеметную ленту.

Проглотив накопившуюся слюну, я поднял на Федора Васильевича глаза.

Наверно, он тоже слышал, что на территории Магаданской области в одном из труднодоступных распадков расположено озеро, которое носит имя Джека Лондона. Сам я, правда, там еще не работал, но мне про него много рассказывали. И если удастся, то будущим летом я собираюсь туда перевестись на озерную станцию.

Несколько лет тому назад этого озера еще не было на карте, но недалек тот час, когда на его живописных склонах вырастет поселок, в котором будут трудиться красивые и сильные духом люди. Такие же, как и герои произведений Джека Лондона.

И оказалось, что и по этому пункту наши с Федором Васильевичем взгляды совпадают по всем параметрам. А что касается направления, в котором я сейчас пишу, то я уже написал заявление на имя начальника отдела кадров. И он обещал его рассмотреть. И осенью меня пошлют во Владивосток на курсы повышения квалификации.

А все, что я написал до сих пор, – просто мальчишеская проба пера.

– Вот, например, вы, – улыбнулся я своему собеседнику, – положа руку на сердце, по молодости лет, наверно, тоже писали стихи?

Оставив этот вопрос открытым, Федор Васильевич промолчал и, все так же продолжая улыбаться, стал меня убеждать, что я, конечно же, скромничаю, заметив, что им в этой области про меня кое-что известно. Например, содержание некоторых моих произведений, так сказать, раннего периода; и на этот счет у них даже имеются отзывы моих бывших товарищей, и отзывы, надо признаться, единодушные. И все мои товарищи сходятся во мнении, что человек я, безусловно, наблюдательный и даже способный, но вот смотрю на самые обычные вещи, если можно так выразиться, не с той стороны (и тут напрашивается вывод: все эти главки еще в позапрошлом году, будучи в пьяном виде, я читал Зое в Москве на Матвеевской).

И было не совсем понятно – что это за отзывы и когда они были получены: сейчас или восемь лет назад, когда нас всех по поводу нашей «Мимики» вызывали в «заветную дверцу», а подлил масла в огонь Эриков дружок, с которым Эрик ходил по ночам на блядки; он теперь в Магадане заместитель самого академика Шило и, когда после фельетона все кинулись Владилена стыдить (до кого он докатился!), вышел на трибуну (мне рассказывал сам Владилен, а меня на это собрание даже не пригласили) и, брызгая слюной, стал поливать меня грязью, что знает «этого отщепенца» (это, значит, меня) уже много лет и что еще на Хасыне я уже тогда мутил воду; а может, еще в 65-м, уже тогда взяв меня вместе с Борей Жулановым на карандаш, зафиксировали Борино письмо в Москву, в котором товарищи по жестикуляции дали мне единодушную оценку, и даже сам Боря, хотя и «пожал мне лапу», тем не менее пришел к выводу, что я смотрю на жизнь через заднепроходное отверстие, и все, кроме Эрика, к нему присоединились, а Гена Скирпичников даже сделал приписку, что я ему напоминаю возомнившего себя Наполеоном щенка.

Об этом же свидетельствуют и мои произведения сравнительно недавнего прошлого, где несомненный интерес представляет мое сочинение в педагогический институт (ведь я же не стану этого отрицать), – и Федор Васильевич опять придвинул к себе блокнот…