Текст книги "Времена души"

«Душа прозрей же в мирозданье…»

…Осенью 1965 года в кафе «Россиянка», что находилось в центре Воронежа, состоялся вечер встречи с местными поэтами. Я вместе с другом зашел в кафе. В то время студенты, хотя и не часто, но могли позволить себе перекусить с бокалом вина в самом престижном кафе города. Тем более, что накануне мы получили деньги за выгрузку вагона. Недалеко от нас за отдельным столиком сидели поэты. Виктора Полякова и Павла Мелёхина я знал в лицо, а вот третьего, сидящего с ними, – взгляд сумрачный – видел впервые.

Посетители активно жевали, попивали коньяк, вино и только снисходительные, жиденькие аплодисменты свидетельствовали о том, что здесь выступают поэты. Что читал Поляков, совершенно не помню. Нахальный и постоянно взъерошенный, как петух перед боем, талантливый Павел Мелёхин рассыпал звонкие строчки:

 
Дуралей я, дуралей
С петушиным гонором.
Убежал я от полей,
Прописался в городе.
 

И вот слово дают Алексею Прасолову. Небольшого роста, взгляд исподлобья, лысый, он начинает читать. Но посетители кафе смачно жуют, пьют, и практически никто, за редким исключением, не слушает выступающих. В тот вечер я понял на всю жизнь: стихи и жующая публика – несовместимы.

Поэзия Прасолова, как я убедился позднее, требует серьезного, вдумчивого подхода. Его стихи надо читать, а не слушать. С налёту, тем более на слух, воспринимаются трудно. В тот вечер, не сумев по достоинству оценить прочитанное им, я все же унёс с собой две строчки, которые вонзились, вошли в меня навсегда:

 
Душа, прозрей же в мирозданье,
Чтоб не ослепнуть на земле.
 

Читал Прасолов как-то отрешённо, создавалось впечатление, что слушатели для него не существовали. Кончив выступление, он, не глядя ни на кого, сел за стол.

Вскоре в Воронеже вышел первый сборник Алексея Прасолова «День и ночь». Купив его, я первым делом стал искать стихотворение, которое кончалось строчками, так поразившими меня.

 
Здесь – в русском дождике осеннем
Проселки, рощи, города.
А там – пронзительным прозреньем
Явилась в линзах сверхзвезда.
Это начало. А кончалось оно так:
Что в споре? Истины приметы?
Столетья временный недуг?
Иль вечное, как ход планеты,
Движенье, замкнутое в круг?
 
 
В разладе тягостном и давнем
Скрестились руки на руле…
Душа, прозрей же в мирозданье,
Чтоб не ослепнуть на земле.
 

Любители поэзии, местные литераторы заговорили об Алексее Прасолове, кто с восторгом, кто, не сумев справиться с завистью, прохладно и даже враждебно. Ничего удивительного в этом нет. Так оно было и так будет всегда. Достаточно вспомнить классические строчки: «У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь, оплёвывать друг друга».

…Встречаю как-то на проспекте Революции Алексея Кочербитова – доброго человека, автора посредственных поэтических сборников. В то время он мне казался старым, ему было где-то под пятьдесят.

Доброжелательно схватив меня за рубашку, дыша в лицо чем-то винным, он громко кричал, потому что был глуховат:

– Анатолий, ты представляешь, Прасолов подарил свой сборник Павлу Касаткину, а тот порвал его и выбросил на улицу со второго этажа Союза писателей. Выбросил самого Прасолова…

«Самого Прасолова» – это красноречиво говорит о высокой оценке творчества поэта, пусть не самым одарённым из коллег, но человеком, всю жизнь занимавшимся поэзией.

Не стоило бы уделять внимание окололитературным личностям, но все эти поступки, обидные высказывания от коллег, безусловно, ранили душу Алексея Прасолова. Даже признанный всесоюзными журналами и обласканный местными властями Владимир Гордейчев очень болезненно и завистливо относился к стихам появившегося вдруг из тюрьмы нового воронежского поэта… Жизненные понятия, отношения непредсказуемы и никогда не будут запрограммированы. Возможно, если бы все любили стихи Алексея Прасолова и пели б ему дифирамбы, то он никогда бы не написал такие строчки:

 
И мне хоть трудно, но не дико
Моё земное бытиё,
Где этой жизни я владыка,
Пока я подданный её.
 

Да, он был подданным, он был рабом тех жизненных ситуаций, в которых часто оказывался не по своей и по своей вине. Но наедине с листом бумаги он был владыкой, который мог только своим взглядом, только своим неповторимым мировоззрением прикоснуться к окружающей среде и выплеснуть своё, наболевшее:

 
Я понимал затронутых ветвей
Упругое упрямство молодое,
Когда они в наивности своей
Отшатывались от моих ладоней.
 

В русской поэзии, на мой взгляд, никто не написал лучше о лошади, чем Алексей Прасолов. Здесь отрывки не помогут, надо прочитать полностью всё стихотворение.

 
Мирозданье сжато берегами,
И в него, темна и тяжела,
Погружаясь чуткими ногами,
Лошадь одинокая вошла.
Перед нею двигались светила,
Колыхалось озеро до дна,
И над картой неба наклонила
Многодумно голову она.
Что ей, старой, виделось, казалось?
Не было покоя средь светил:
То луны, то звездочки касаясь,
Огонек зелёный там скользил.
Небеса разламывало рёвом,
И ждала – когда же перерыв,
В напряженье кратком и суровом,
Как антенны, уши навострив.
И не мог я видеть равнодушно
Дрожь спины и вытертых боков,
На которых вынесла послушно
Тяжесть человеческих веков.
 

Озеро отражается в небе… И то, что под ногами – не столь существенно. В критический момент, когда над головою небо, луна, звёздочки, когда само «Мирозданье сжато берегами», то покоя нет ни в озере, ни в самом мирозданье. Это стихи не только о лошади, но и о нас с вами, потому что и наше мирозданье тоже сжато берегами, и мы, пусть порою неосознанно, но тоже испытываем «Тяжесть человеческих веков». И как здесь не вспомнить строчки Маяковского: «Все мы немного лошади…» Безусловно, есть ещё в нашей поэзии и стихи Бориса Слуцкого «Лошади в океане». Хорошие стихи, но всё же, как мне кажется, по глубине мысли они уступают прасоловским.

«Симпатичны, что ли…»

Спустя два года, в 1968 году я лично познакомился с Алексеем Прасоловым. А вышло это так. Возле помещения редакции областной газеты «Коммуна», которое находилось в то время на проспекте Революции, я стоял и о чем-то разговаривал с Олегом Шевченко – сотрудником этой газеты. Вдруг мой собеседник, прервав разговор и глядя за мою спину, произнес:

– Вон идёт Прасолов. Опять выпивший. Ему можно пить, он пишет полугениальные стихи.

Быстро попрощавшись со своим собеседником, я пошел вслед за Прасоловым. Догнав его, тронув за плечо, обратился:

– Алексей Тимофеевич…

Он резко обернулся ко мне:

– Что?

Взгляд его был встревоженный.

– Я знаю ваши стихи, они мне… как бы сказать…

– Симпатичны, что-ли, – прервал он меня.

– Да, – ответил я.

Минут через двадцать уличного знакомства мы с ним оказались в столовой монтажного техникума, который находился напротив Дома офицеров. По пути, разумеется, я не забыл прихватить пару бутылок портвейна.

Разговор шел в основном о поэзии. Прасолов читал свои стихи. Его любимыми поэтами были Пушкин, Лермонтов, Боратынский, Тютчев, Блок, Твардовский. Никогда, и при наших дальнейших встречах, он не упоминал имена модных в то время поэтов. Но это совсем не значит, что он не был знаком с их творчеством. Вот что Алексей Прасолов писал в письме к Инне Ростовцевой: «…Когда я читал „Секвою“ (в отрывках) и другие вещи Вознесенского, основное я именно улавливал. У этого воспаленного человека, яростного холерика, всё – как камнепад, как обвал просвеченных солнцем лавин, – всё страшно шумно, режуще ярко. И когда читаешь, основное, ради чего этот обвал гремит, по пути лишь улавливаешь. Это хорошо в меру. Если читать много – устаёшь от блестков… Мысли без чувства нет…»

Единственный живой поэт, перед кем он благоговел – это Александр Твардовский. О своей встрече с Твардовским в редакции журнала мне коротко тогда поведал Прасолов. Рассказал, что Твардовский лично отобрал его стихи и передал их в издательство «Молодая гвардия». В этом книжном издательстве в 1966 году и вышел сборничек Прасолова, который назывался просто «Лирика».

Тогда, в столовой, Алексей (мы с ним сразу же перешли на «ты») сказал дословно следующее: «Я в своей жизни встречался с одним лишь поэтом. Но им был Твардовский».

Большую роль в судьбе поэта сыграла и литературовед, критик Инна Ивановна Ростовцева. С 1962 по 1966 годы она вела многолетнюю переписку с Прасоловым, в основном в то время, когда он находился в местах заключения. Именно она положила на стол Александру Трифоновичу стихи неизвестного воронежского поэта. На очередной планёрки Твардовский прочитал присутствующим стихи Алексея Прасолова. Все были в восторге. И большая подборка его стихов вскоре появилась в «Новом мире».

А потом был звонок Александра Твардовского (не знаю кому) и поэта досрочно освободили. Сейчас это, конечно, всё трудно представить. И не потому, что нет нынче поэтов такого масштаба, каким был редактор журнала «Новый мир», а скорее всего потому, что отношение и к поэзии, и к литераторам стало несколько иным. Сейчас в нашей жизни на смену духовным ценностям пришли совершенно другие, которые не совместимы с теми далёкими, прекрасными, чистыми, порою наивными…

Вторая встреча с Алексеем Прасоловым произошла чисто случайно. Я выходил из центрального книжного магазина, в руках держал только что прекрасно изданный новый сборник Роберта Рождественского. Внизу возле ступенек, стоял Алексей. Поздоровались. Он взял у меня из рук сборник, полистал его и немного грустно произнес:

– Красиво издаются… Но ничего… Пусть нас издают в серых и блеклых обложках, – это не самое главное.

Потом обратился ко мне:

– Ты сейчас занят?

– Нет! Студенты – народ свободный.

– Вот и хорошо. Пошли вместе по городу побродим.

Чувствовалось, что Прасолову было одиноко. Стояла летняя жара. На Алексее была рубашка стального цвета с короткими рукавами.

– Что это у тебя со щекой, – показывая на ссадину спросил я. Он нахмурился и с обидой произнёс:

– Мелёхин толкнул с лодки.

– Как это?

– Вчера пошли мы на речку: я, Поляков и Мелёхин. Выпили. И он, здоровый чёрт, ни с того, ни с сего толкнул меня. Дурь свою показал.

Надо сказать, что Алексея Прасолова не только с лодки толкали. На корабле Жизни ему явно было неуютно, литературные и другие чиновники не хотели упорно его пускать в каюту первого класса, может быть, даже и потому, что в глубине своих мелких душ понимали, что они сами занимают не свои места в этих каютах. И боязнь потерять эти уютные местечки, заставляла их относиться к другим, кто более талантлив, враждебно. Впрочем, эта мысль стара, как сам мир: так было всегда, так, очевидно, и будет всегда.

Сейчас эти нюансы трудно осознать. А тогда при каждом отделении Союза писателей существовал литфонд, который материально помогал профессиональным литераторам, платили деньги за выступления, не последнюю роль руководтсво Союза писателей играло в распределении квартир. Эти привилегии, очевидно, остались в прошлом. Но желания воспользоваться служебными возможностями – вечны!

В ту нашу встречу Алексей Прасолов уже был членом Союза писателей, у него только что вышел новый сборник «Земля и зенит», но привилегий особых не добился. Квартиры своей не имел, ночевал в Воронеже у знакомых, порою даже случайных людей. Работал литсотрудником в районной газете Хохла, благо этот райцентр находится недалеко от областного города.

– Ну, а квартиру обещают? – спросил я у него.

– Обещают…

– Где? В Воронеже или Хохле?

– Мне всё равно, лишь бы был свой угол, стол, бумага и ручка, – ответил безразличным тоном Прасолов.

Быт, как я понял, его не очень волновал. Позднее Алексею дали квартиру, в которой жил член Союза писателей Георгий Воловик. Квартира эта находилась возле старого аэропорта, двухкомнатная «хрущёвка». А бывший квартиросъемщик получил новую, более благоустроенную в центре города.

Но даже и тени недовольства по поводу старой квартиры я не заметил на лице Прасолова, хотя он отлично знал, что менее талантливые и даже бездарные члены Союза писателей неоднократно улучшали свои жилищные условия.

В те шестидесятые годы нередко возникали споры на страницах печати: одни (и таких было большинство) считали, что сейчас не время тихих лириков. Со страниц журналов, газет не сходили стихи Евтушенко, Рождественского, Вознесенского – поэтов громких и шумных.

Как-то встретив меня в центре города, официально признанный и обласканный властями, поэт Владимир Гордейчев спросил:

– Читал вчера статью в «Правде», как досталось тихим лирикам?

И, не скрывая радости в голосе, добавил:

– Всё! Время Жигулина и ему подобных проходит.

Под «подобными» в первую очередь он, разумеется, имел в виду Прасолова.

Сейчас, оглядываясь назад, в те далёкие годы, я понимаю, насколько несерьёзны и беспредметны были эти споры. Можно писать тихие лирические стихи и быть большим поэтом. Впрочем, как и наоборот. Все зависит от таланта автора.

Что же касается Гордейчева, то я никогда не был его поклонником. Он хороший техник стиха, но привычное уменье делать стихи убивает самое главное – поэзию. Беда Гордейчева в том, что он душу бережёт в процессе создания, отсюда холодность, описательность, сухость строк, которые не вызывают ответного чувства сопереживания своей рациональностью и плохо скрываемой заданностью.

Вспоминаются знаменитые строчки Гордейчева, ни раз цитируемые в то время критиками:

Мы не галстуком броским

Потрясаем умы.

Это мы – Мануковские!

И Гагарины – мы!

Даже я, уж не говоря о нынешней молодёжи, не помню – кто такой Мануковский. Всё это проходящее, на злобу дня…

А мирозданье всегда, навеки будет сжато берегами.

В 1969 году после окончания Воронежского государственного университета я уехал работать в Лиски, литсотрудником в районную газету. Первое время часто бывал в Воронеже. В один из таких приездов в редакции областной молодежной газеты «Молодой Коммунар» встретился с Алексеем Прасоловым.

Из редакции мы вышли с ним вместе. Настроение у Прасолова было приподнятое, хорошее. Мне надо было уезжать к себе, в Лиски. Он вызвался меня проводить на электричку. По дороге стал рассказывать, что готовит новый сборник, который будет называться «Во имя твоё» и целиком посвящен жене – Раисе Андреевой.

Я у него спросил:

– А в Москве не собираешься издавать новую книжку?

Он несколько секунд промолчал, потом задумчиво произнес:

– Собираюсь… Но для этого надо писать, чтобы книжка состояла из новых стихов. В эти годы, как мне показалось, Прасолову писалось трудно. Писать хорошие стихи можно только при определенном состоянии души. У этого состояния есть имя – Вдохновение. В книге «Во имя твоё», которую выпустило Центрально-Чернозёмное издательство, было немало стихотворений из предыдущих сборников поэта.

В вокзальном буфете на закуску мы купили четыре пирожка. Алексей взял себе всего один, остальные подсовывал мне:

– Ешь, ешь, ты молодой, тебе нужно, а мне уже не обязательно.

Тогда я этим словам не придал особого значения, мне, вчерашнему студенту, и, правда, казалось, что сорокалетний умудренный опытом Прасолов большую и лучшую часть своей жизни прожил. Но теперь я понимаю, что это совершенно не тот возраст, чтобы говорить «не обязательно».

Последний раз с Алексеем мы встретились в самом начале января 1971 года. Я сидел у себя в редакции и корпел над обработкой писем, которые готовил к печати в районной газете. Вдруг дверь открылась, и на пороге я увидел Прасолова.

– Вот, еду отдыхать в санаторий, решил зайти, – проговорил он. Санаторий «Дивногорье», куда ехал подлечиться Прасолов, находился недалеко от Лисок. Он протянул мне шесть стихотворений, аккуратно написанных от руки:

– Может быть, опубликуешь…

Я предложил Прасолову задержаться на несколько часов:

– Пообедаем вместе…

– Нет! – категорически заявил он, – поеду сейчас. С этим делом (щелкнул пальцем по горлу) я завязал. Оно ни к чему мне теперь, я испытал все состояния в жизни, ничего нового не приобрету.

Несколько дней спустя, три стихотворения поэта появились в «районке». Я послал ему в санаторий газету с его публикацией.

Вскоре получил от него ответ, короткую записку:

«Анатолий здравствуй!

Я не думал, что будут опубликованы именно эти стихи. Цикл «Стрелою башенного крана», казалось, больше подходит.

P.S. Человеческая давильня. В «Литературке» заживо похоронили Мелёхина.

Алексей».

Впоследствии, уже после ухода из жизни Прасолова, эту записку я отдал его жене Раисе Андреевой, которая работала в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. Я туда часто наведывался, готовился к изданию мой первый сборник.

Постскриптум Прасолова требует пояснений. В «Литературной газете» был напечатан небольшой некролог: «Воронежская писательская организация скорбит по поводу смерти члена Союза писателей поэта Павла Мелёхина».

Несмотря на этот некролог, живой и невредимый Мелёхин разгуливал по улицам Воронежа и при встрече со знакомыми широко улыбался.

Злые языки утверждали, что этот некролог организовал сам Мелёхин. Имея доступ к бланкам, печати, он, занимая какую-то должность в Воронежском отделении Союза писателей, сам на себя состряпал некролог и отправил его в «Литературку».

Цель – привлечь к себе внимание. Не берусь утверждать, что это так и было. Но всё это очень похоже на Павла Мелёхина. В подтверждении этого мнения приведу и такой случай. Первые дни после смерти Прасолова Мелёхин рассказывал всем знакомым, в том числе и мне, что Алексей повесился на шарфе, который он ему привёз в подарок из Москвы. И в его сообщении, как ни печально, чувствовалась нотка гордости.

Народная примета гласит: если человека ошибочно похоронили при жизни, он будет долго жить. Очевидно, из каждого правила есть исключение, всем приметам верить нельзя. В первой половине восьмидесятых годов Павел Мелёхин поменял свою воронежскую квартиру где-то на Подмосковье. Ему хотелось быть ближе к столичным журналам, издательствам. Но вскоре его не стало. Рассказывали, что он якобы или выбросился, или пьяный упал из окна своей новой квартиры. Очевидно, за близость к столичным издательствам приходится иногда кое-кому расплачиваться…

…Стихи Алексея Прасолова заставляют думать и об общих законах поэтического искусства, и о законах природы, и о быстротечности нашего бытия. Он явился к читателям со своей, только ему присущей интонацией, со своими мыслями и чувствами, со своим неповторимым голосом, который не спутаешь в общем хоре российских лириков.

 
Родина? Судьба? Моя ли юность?
Листьями ль забрызганная – ты?
Все во мне мелькнуло и вернулось
Напряженным ветром высоты.
 

Лучшее, что создано этим поэтом, заняло свое достойное место в русской словесности нашего времени. Не только нам, живущим сегодня, но, очевидно, и потомкам, предназначаются прасоловские строчки:

 
Не утешайся логикою гибкой.
Эпоха жарко дышит у дверей,
Как роженица – с трудною улыбкой
Насмешкой над обидою твоей.
 

Лучшее, что создано поэтом заняло своё достойное место в русской словесности нашего времени. И если Россия останется читающей, понимающей и любящей настоящую поэзию, то имя Алексея Прасолова надолго сохранится в её памяти.

Месть

Вспоминается такая история…

В шестидесятые-семидесятые годы прошлого века жил в Воронеже поэт Михаил Касаткин. В основном издавал сборники в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. Насколько он был талантлив – судить трудно по той причине, что многие стихи за его авторством были написаны другими поэтами. Разумеется, небескорыстно.

Иногда писал за него и Павел Мелехин. Очевидно, пожадничав, Касаткин расплатился с Павлом далеко не щедро. И тот (то ли от обиды, то ли ради баловства) продал Касаткину следующее стихотворение:

 
Месяц в городе ночью не виден,
Как над сквером – отдельный плафон.
Ах, зачем так безмолвен Никитин,
Словно морем огней напоён.
Автоматы у входа в аллею
Тоже будто бы странники тут.
Как слепцы – ни о чём не жалеют
И даяния медного ждут.
Нам-то кажется полночь пустою,
Грубоватым – неоновый свет.
Он хоть движется, зренье – в застое:
Вот чего опасайся, поэт!
Ну а чтоб глубоко, не парадно
Оценить, как мы нынче живём,
Встать на место Никитина надо-
И не в сквере, а в веке былом.
 

Когда же сборник Михаила Касаткина вышел из печати, улыбающийся Мелехин всем рассказывал, что это стихотворение – акростих и написал его он. Если читать начальные буквы каждой строки сверху вниз, то получается следующее:» МКАСАТКИН ГОВНО ВИ». Так как слов, начинающихся на «ы» в русском языке нет, то в начале последней строки поставлена буква «и».

Вот так, Михаил Касаткин, сам того не ведая, опубликовал в сборнике за своим авторством это стихотворение. Высек сам себя, правда, с помощью Павла Мелехина.