Текст книги "Времена души"

«А сейчас Платонов жив?»

В 1970-е годы идеологическим отделом Воронежского обкома партии заведовал некто Синицын. В то время широко стали печатать Андрея Платонова.

Руководители местного Союза писателей пришли как-то к Синицыну. Рассказав ему, какой замечательный писатель Платонов, они заметили, что неплохо бы в Воронеже установить памятник известному земляку.

Синицын отрешенно посмотрел на них и спросил:

– Скажите, а сейчас этот Платонов жив?

…Памятник тогда так и не появился.

Горькие груши

Этот случай я хотел упорно вычеркнуть из своей жизни, хотел о нем навсегда забыть. Но он настырно, как разъяренный бык, бросается на меня, не вычеркивается, не забывается, хотя прошло уже столько лет, что, кажется, порою прошла вся жизнь.

…После окончания третьего курса филфака ВГУ, а это было в 1967 году, мои друзья-студенты технологического института Стас Бабаханов и Рудик Гриднев уговорили меня на летних каникулах присоединиться к ним, к их туристической группе. Маршрут был следующим: на поезде доезжаем (не помню какой) станции в Краснодарском крае, потом дней 5—6 топаем с рюкзаками и палатками по горам и выходим к Черному морю, точнее, спускаемся с гор прямо в Пицунду.

Вместе со мною в этот поход отправился и мой двоюродный брат Борис. Всё было очень интересно и проходило точно по намеченному плану. Впервые в жизни я оказался так высоко в горах, впервые на булавку без всякой наживки ловил форель в горной речке. Лесная чаща в горах, сам климат очень удивил и поразил. И даже прекрасен был тот переход по бревну через журчащую речушку, когда я посередине этого бревна зашатался и чуть не свалился в неё.

Через шесть дней мы спустились в Пицунду. Разбили палатки почти возле самого моря, и началась беззаботная, вольная, весёлая жизнь. Рядом с нами тоже в палатках отдыхали ребята из Москвы, наши сверстники. И вот, спустя неделю, когда все мы уже хорошо перезнакомились, неоднократно поднимали кружки за столь знаменательное событие, подходит ко мне москвич Игорь и говорит: «Смотри, какие хорошие груши и абрикосы мы нарвали в саду».

Я попробовал, правда, вкусные.

– А где вы рвали?

– Да здесь недалеко. Только у нас с собой не было ничего, а в карманы много не положишь.

И мы вчетвером: я, Борис, Игорь и его товарищ Саша – вооружившись пустыми рюкзаками, двинулись в путь.

Вскоре перед нами оказалась вполне приличная дыра в заборе, по краям которой беспомощно болталась толстая проволока.

Сад, точнее это походило на громадную виллу, меня поразил. Ничего подобного никогда в своей жизни я не видел. Теннисный корт, асфальтированные дорожки яйцеобразными кругами аккуратно рассекающие территорию. Изумрудно с пятнами голубизны поблескивала вода в бассейне. И вокруг почему-то ни души!

Мы вскоре нашли фруктовые деревья, на которых росли абрикосы, и стали их лихо рвать. Ели и тут же набивали ими рюкзаки. И вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появилась, как будто бы выросла из-под земли, старушенция, небольшого роста, слегка сутулая, с пронзительным взглядом.

– Откуда вы взялись, ребятки? – вполне дружелюбно прошепелявила она.

– Да мы здесь рядом отдыхаем. А что рвать нельзя? – наивно я ей ответил вопросом на вопрос.

– Что вы, рвите, рвите, можно… – и она засеменила довольно таки бойко по дорожке.

Боже мой, какими мы были доверчивыми и глупыми. Это только сейчас я знаю, что под маской дружелюбия часто прячутся злые и подлые намерения. И далеко не всегда надо верить добрым, на первый взгляд, старушенциям.

– Смотри, – обратился ко мне Борис, – а на той стороне тоже какие-то фруктовые деревья. Кажется, это груши… С кем туда пойдем?

Саша моментально отозвался. Они пошли к этим деревьям, предварительно перейдя одну из асфальтированных дорожек.

Мы с Игорем остались и продолжали рвать абрикосы, их здесь было море. Минут через пять я увидел, как напротив нас, но еще вдалеке, по кольцу асфальтированной дорожке мчится легковая машина.

«Всё труба», старуха заложила, прячься в траву», – прокричал Игорь.

Мы нашли небольшой земляной навес, поросший травой и спрятались там. Но не тут-то было. Легковушка тормознула точно возле нас. Из неё выскочили трое мужчин и быстро направились в нашу сторону. У одного из них угрожающе блестел в руках ствол ружья, у второго, который с усиками (почему-то в тот момент мне показалось, что он похож на Берия, хотя я толком и его не видел), из портупеи торчала рукоятка пистолета.

С пистолетом был явно главный.

– Так, поднимайтесь, суки…

Мы поспешно встали.

– А где ещё двое, – голосом, не терпящим возражений, прокричал он.

– А они пошли туда, – сказал я и показал совершенно в противоположную сторону.

– Иди, ищи их, – обратился усатый к человеку с ружьём, – и стреляй без всякого предупреждения. Понял?

– Так точно! – отчеканил его подчиненный.

– А вы живо садитесь в машину, – обратился усатый к нам.

Вскоре мы оказались у здания, похожего на башню, выложенную из красного кирпича. Нас повели во внутрь. Шли, как помнится, по винтовой лестнице. И вот оказались в просторном кабинете. Человек с усами важно уселся в кресло, вынул пистолет и положил его на стол. Второй встал возле двери.

Когда нас обнаружили, подняли с колен, мне было как-то безразлично и даже интересно. А вот здесь, в этом мрачном кабинете, с лежащим на столе пистолетом и стоящим за нашими спинами амбалом, стало по-настоящему страшно.

«Вот сейчас прихлопнет, – подумалось мне, – и никто не узнает, где могила моя. И он будет прав. Скажет, что грабители напали».

– Так, – грозно произнес человек с усами, – вы знаете сволочи, куда вы забрались?

– Нет, мы не знаем, – пролепетал Игорь.

– А как вы попали сюда?

– Но мы шли, гуляли, смотрим – дырка в заборе и прошли, – миролюбиво начал я объяснять.

– Дырку немедленно заделать, – обратился усатый к стоявшему у дверей амбалу.

– Фамилия. Имя ваши, откуда вы? – обратился он к нам.

Игорь сказал правду. Я соврал. Представился Солнцевым (это был мой псевдоним), сказал, что учусь на физмате в Воронежском университете.

– Мы постараемся, чтобы вас исключили из ваших вузов. Пошли вниз.

Нас снова посадили в машину и повезли теперь к парадному входу.

Открыли железные ворота, вытащили нас из машины, дали каждому под зад хорошего пинка и швырнули нам в спины рюкзак с абрикосами, большая часть которых рассыпалась на дороге.

Во время принятия нежелательного пинка я успел заметить, что пляж и часть моря, прилегающая к пляжу, ограждены сеткой-рабицей.

Игорь подхватил полупустой рюкзак, и мы, униженно поднимаясь с земли, отправились восвояси.

Когда пришли в свой палаточный центр, то увидели веселых и невредимых Бориса и Сашу, которые успешно принесли полный рюкзак прекрасных груш.

Груши, хотя они и были вкусные, я почему-то ел без всякого удовольствия. На всю жизнь я уяснил: у власть имущих всегда найдется повод дать безнаказанно хороший пинок своему подданному и швырнуть ему презрительно вслед остатки с барского стола.

Как выяснилось позже: мы посетили без всякого приглашения правительственную дачу.

ЦДЛ

Однажды, в годы Брежнева, находясь в Москве, мне удалось попасть в ЦДЛ – центральный дом литераторов. Не был я здесь никогда. Мечтал. И вот повезло.

Расположился скромно за одним из столиков. Чтобы не испортить общую картину, на столе у меня тоже немного водки, закуска. Глядя на присутствующих, понял, что я безнадежно бездарен. У каждого на лице написано, что он гений, по крайней мере, талант.

Появился Игорь Шкляревский. С достоинством остановился недалеко от моего столика. Тут же к нему подбежала брюнетка:

– Игорь, мне нужна пятерка, не дашь?

Он слегка улыбнулся, достал из кармана пять рублей и великодушно протянул ей. Она подхватила его под руку, и они не спеша поплыли вдаль.

Смотря им вслед, невольно заметил, что брюнетка на целую голову выше поэта.

Потом проплыл с задумчивым взглядом, не обращая внимания ни на кого, Петр Вегин. У меня было немало сборников стихов и Шкляревского, и Вегина с их фотографиями. Да и портреты их часто мелькали в журналах, поэтому узнал их легко. Больше знакомых лиц не попадалось.

До меня доносились обрывки отдельных разговоров: «Вчера Женя Евтушенко читал мне свои новые стихи. Некоторые, замечу, даже очень неплохие».

Симпатичный парень (позже кто-то его окликнул по фамилии Шлёнский) рассказывал: «Недавно неплохо врезали мы с Исаевым. Я ему говорю: Егор, что ты всё носишься со своей «памятью»? И название измени. Надо твою поэму назвать не «Суд памяти», а «Ссут памятью» – и громко засмеялся.

С каждой минутой моя бездарность прогрессировала: окружающие меня люди причастны к большой литературе. Ушел из ЦДЛ в расстроенных чувствах. И только, спустя многие годы, до меня дошло, доехало, что ЦДЛ-

это фабрика зависти, тщеславия, сплетен, снобизма, высокомерия и т. д.

Не останется и гладильной доски

С одним знакомым московским литератором вспоминали, как в дни нашей молодости шумно, эффектно врывались в литературу новые имена.

– Василий Аксенов, – говорит он.

– А я помню, как одним залпом прочитал в «Юности» повесть Анатолия Гладилина «Дым в глаза».

– Да, – задумчиво произнёс он, – был Анатолий Гладилин… А теперь от него осталась одна гладильная доска.

– От нас и гладильной доски не останется, – заметил я.

«И я тоже… вожу»

У моей двоюродной тётки муж работал администратором филармонии. Сначала Южно-Сахалинской, потом Воронежской. Возил Яков Давыдович (так его звали) по области одну очень посредственную бригаду артистов. Принимали плохо, сборы никудышные. Он волновался…

Однажды начисто сломался служебный автобус, а надо срочно артистов с реквизитом перевозить в соседний район. Что делать?

Побежал он на трассу в поисках подходящей «попутки». А дело было поздней осенью, темнеет рано, видимость плохая. Встал и голосует. Одна машина, вторая пролетают мимо. Вдруг тормознул какой-то шофер. Яков Давыдович радостный подбежал к нему:

– Друг, выручай, надо срочно артистов перебросить в соседний район, концерт срывается. Заплачу, сколько скажешь.

Шофер удивленно ответил:

– Ты, что не видишь, что я вожу?

– Не вижу, какая разница?

– Да посмотри лучше, это же говновоз, говно я вожу.

– Ну и что здесь такого, – нисколько не удивился Яков Давыдович, – и я тоже говно вожу.

«Советская женщина сама решает…»

Был такой случай со мной во время работы в лискинской газете. Решил опубликовать подборку своих стихов. Ответственный секретарь редакции Мариупольский поставил их в номер. Принесли сигнальный экземпляр из типографии. Редактор газеты Титов мои стихи забраковал, выбросил из номера. По идейным соображениям.

И я – молодость, «половодье чувств» – с этим сигнальным экземпляром бросился жаловаться на несправедливость третьему секретарю райкома партии Терехиной Анне Григорьевне. Благо, райком партии находился в этом же здании, на третьем этаже. Хотя, как оказалось, это было не благо.

Секретарь по идеологии Терёхина, весьма недалёкое, посредственное существо, водрузило на свой нос очки и с видом маститого критика принялась изучать мои вирши. Особенно досталось стихотворению «Нелюбимая». Только для того, чтобы стал понятен ход её мыслей, привожу его полностью.

 
…А в этой жизни опрометчиво
Меж разных судеб, меж людьми,
Несчастно, одиноко женщина
Металась в поисках любви.
 
 
Ей было так необходимо
Кого-то встретить, с кем-то быть,
Чтоб стать единственной, любимой
И чтоб самой всегда любить.
 
 
Но мимо шли не те мужчины,
У них – свои, у них – своё,
Хотя и не было причины
За что-то не любить ее.
 
 
То с тихой грустью, то в отчаянье
Идет от счастья вдалеке
По жизни женщина печальная
И не любимая никем.
 

Безусловно, особых поэтических достоинств в этом стихотворении нет. Но речь о другом… третий секретарь обрушилась на меня буквально с такой речью: «Как вам не стыдно, молодой человек, писать о советских женщинах такие стихи. В нашей стране нет нелюбимых женщин. Советская женщина сама решает, кого ей любить, а кого нет. Вы унижаете, дискредитируете наших женщин».

Глазковы

На одной из дверей московской квартиры была привинчена табличка: «Здесь живет гениальный поэт Николай Глазков». У этой таблички есть все основания. Ну, гениальный – не гениальный, а то, что Николай Глазков, действительно, очень талантливый, интересный поэт, внёсший несомненно свою лепту в современную отечественную поэзию – факт.

Его однофамилец тоже поэт Михаил Глазков, кстати, писавший очень приличные пародии, некогда проживал в Ярославле, несколько лет возглавлял местное книжное издательство. Примерно за два года до своей смерти, не знаю, по каким причинам, он вернулся на малую родину – в Елец. В то советское время ему без всяких очередей и проблем, как члену Союза писателей, сразу же дали квартиру. Встречались мы с Михаилом несколько раз. И он мне рассказал, как познакомился с Николаем Глазковым

Знакомство их произошло в Москве, в центральном доме литераторов. За столиком в одиночестве сидел более именитый поэт. Михаил подошел к нему, представился. Николай Глазков посмотрел на него несколько удивленно, потом достал из кармана незаметно, как ему показалось, десять рублей и неуклюже бросил их под стол, возле себя.

– Смотри, тёзка, – радостно произнес Николай Глазков, – я нашел десять рублей. Это знак того, что мы с тобой должны сейчас непременно выпить, отметив наше знакомство… В те годы десять рублей что-то значили…

Позвольте, не согласиться

Включил телевизор. Выступает Евгений Евтушенко – вечер в Политехническом в честь 70-летия поэта.

Одно его высказывание не только спорно, но, на мой взгляд, не совсем верно. Он безапелляционно утверждает, что спад в поэзии в настоящее время происходит потому, что нет такой яркой плеяды поэтов, как в шестидесятые годы – Белла, Андрей, Роберт, Булат, разумеется, и себя имел в виду. Мол, только стоит появиться сейчас таким талантливым личностям и интерес к современной поэзии сразу же возрастёт.

Позвольте не согласиться с вами, уважаемый Евгений Александрович. В шестидесятые годы бум на книги, на стихи случился потому, что сама почва и воздух в нашей стране были пропитаны литературой. Люди всегда, конечно, были меркантильны, но условия для наживы были не так масштабны по сравнению с сегодняшним днем.

В университетах, в частности в воронежском, ежегодно устраивались «Дни поэзии». Каждый рифмующий более-менее был в почёте.

А сейчас другое время… Муза – для очень узкого круга, молодёжь, получив невиданную до сих пор возможность разбогатеть, бросилась «скирдовать» валюту. Молодёжь – сердце, глаза и уши поэзии – обратила свои взоры в совершенно в противоположную сторону от рифм и ритмов. Безусловно, не все, но большинство. И уже давно сладостный дым поэзии не витает в воздухе.

И никакая поэтическая плеяда в наши дни не заставит молодых углубиться в литературу, жить поэзией, ведь это требует определенного настроя души, культуры чтения. Как теперь принято говорить, спрос определяет предложения. Был спрос – были поэты.

А сейчас, если даже и появятся более талантливые поэты, чем громкие «шестидесятники», их имена не будут на слуху. Спроса нет…

Мнение едино

В 1963—1964 годах я жил в Южно-Сахалинске, работал на стройке монтажником, «добивал» двухгодичный производственный стаж, чтобы поступить в воронежский университет. Дело в том, что в то время преимущество при поступлении имели те абитуриенты, за плечами которых были два года работы. Но речь не об этом…

В Южно-Сахалинске подружился я с отличными ребятами: Евгением Шлионским и Николаем Даниловым, которые так же писали стихи. Женя Шлионский, кстати, автор слов очень популярной в своё время песни «Держи меня, соломинка, держи», к сожалению, рано умер от инфаркта, ему едва перевалило за пятьдесят лет.

Коля Данилов, несмотря на то, что был капитаном КГБ, писал приличные стихи. Так вот, речь о Николае, в судьбу которого, сам того не зная, вмешался Евгений Евтушенко.

…После окончания первого курса филфака ВГУ в 1965 году я поехал в гости к Жене Шлионскому в Ленинград. В то время он уже сменил место жительства: вернулся с Сахалина в свой родной город «пробивал» в печать первый сборник стихов «Тайфун». Возвратился в Ленинград и Николай Данилов вместе с женой Галей и маленькой дочкой, но не по своей воле. В Южно-Сахалинске его выгнали из «органов», где работал, а дочку, которой было где-то лет пять, «отлучили» от детского сада.

Николай Данилов долго мыкался в Питере в поисках работы. Имея высшее юридическое образование, по специальности найти работу не мог. Ему просто отказывали. Еле-еле на какое-то предприятие взяли его сторожем. А случилось вот что…

Стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий яр», опубликованное, кажется, в газете «Правда», вызвало возмущение Никиты Сергеевича Хрущева. Вслед за генсеком улюлюканье началось на страницах газет.

Николай Данилов за кружкой пива сказал товарищу по «органам», что ему очень нравится стихотворение «Бабий яр» и что это одно из самых ярких произведений Евтушенко. На следующий день «товарищ» по работе и по пиву об этом разговоре доложил начальству. Срочно собрали партсобрание: отказываться от своих слов Николай не стал.

– Как вы можете хвалить стихотворение, которое подверглось резкой и справедливой критике со стороны уважаемого Никиты Сергеевича Хрущева? – обратился к Данилову парторг.

– Но… Послушайте, – не растерялся Николай, – у коммуниста Хрущева может быть свой взгляд на поэзию и, в частности, на стихотворение «Бабий яр», а у коммуниста Данилова – свой взгляд.

Парторг побагровел и стукнул кулаком по столу:

– У вас должно быть мнение, как у нашей партии и как у нашего генерального секретаря.

…Чем все это кончилось известно.

Судьба или случай?

Всё это произошло очень давно, где-то в конце 70-х годах, разумеется, уже прошлого века. Произошло то, что до сих пор я не в силах вычеркнуть из своей памяти.

Судьба или случай?

Мой хороший знакомый Саша, 26-ти лет от роду по работе поехал на машине из Ельца в Липецк. За рулем сидел его товарищ. Не доезжая километров 10 до Липецка, Александр по нужде остановился и пошёл в посадки. Прошел метров двадцать вглубь. В то время проезжала большая грузовая машина с прицепом. И надо же, прицеп обрывается и, слетев с дороги, точно мчится по следу моего знакомого. В считанные секунды догоняет его, сильнейший удар в спину и – моментальная смерть.

Если это судьба, то понятно! А если это случайность? Даже не одна, а цепь случайностей? Надо остановить машину именно в этом месте, именно здесь оторвался прицеп от проезжающей машины.

А может быть, судьбы нет никакой? Есть только невероятный клубок случайностей?

И мы, не утруждая себя его разматыванием, не хотим верить в хитроумное сплетение случайностей и всё валим на судьбу?

Но и до сих пор, спустя столько лет после того происшествия, я не знаю, что это было: Судьба или Случай

Брежнев – наш вождь

В шестидесятые годы прошлого века в журнале «Подъём» заведовал отделом поэзии хороший писатель и хороший человек Юрий Воищев. В то время его повесть «Я жду отца» была очень известной, неоднократно издавалась и в Воронеже, и в Москве.

Человеком он был, как и подобает настоящему художнику, от политики далёким. И вот, не знаю чем это вызвано, он сам решил, или его решили, принять в коммунистическую партию Советского Союза.

Во время приема ему задали элементарный вопрос:

– Кем является в нашей стране Леонид Ильич Брежнев?

И Юра Воищев, наивно глядя в лица присутствующих, ответил:

– Леонид Ильич Брежнев – наш вождь.

Так хороший писатель и хороший человек Юрий Воищев не стал коммунистом.

Правильный ответ: генеральный секретарь ЦК КПСС.

***

У Юрия Воищева по каким-то причинам не сложилась теплые отношения с работниками КГБ. Да и вдобавок он сам был человеком очень мнительным. Ему казалось, что за ним постоянно следят. Может быть, так оно и было… не знаю. Вскоре он уехал из Воронежа в Прибалтику.

И вот, придя однажды, я увидел в его кресле незнакомого человека.

– А где же Юрий? – удивленно спросил я.

– А кто это? У нас такого нет и не было никогда, – прозвучал ответ.

Вырванные листы
(из дневника)

В этом дневнике – фрагменты моей жизни, встречи с интересными людьми, мысли, которые меня посещали на протяжении многих лет.

Прошлое не вернешь, будущее вряд ли предугадаешь. Но, чтобы окончательно не кануло в забытье прожитое, его можно хотя бы пунктирно воскресить при помощи бумаги и ручки.

Может быть, это воскрешение найдет отзвук и в чьих-то других сердцах.

***

Красота, конечно, не самое главное достоинство человека, но весьма впечатляющее.