Текст книги "Времена души"

«Уже столько скопилось…»

 
Уже столько скопилось
твоих «не прощу»,
уже столько твоих «не забуду»,
что из них
можно выстроить мост,
что их хватит теперь
на две жизни.
Так живём мы с тобой.
Я и Ты.
Дни,
как дети из школы,
бегут.
Так живём.
Притаились меж нами обиды —
хитро спящие злые зверьки.
А когда, разозлившись,
ты их разбудишь,
они с криком бросаются:
«Не прощу!»
Они с криком бросаются
«Не забуду!»
Не прощай,
что я встретил когда-то тебя,
не забудь,
что мы счастливы были когда-то…
Остальные прощаю тебе
«не прощу»,
«не забуду» твои
навсегда забываю.
 

«Даже некому подать воды…»

 
Даже некому подать воды…
Наливаешь микстуру
дро-
жа-
щей
ру-
кой,
и она мимо ложки по
к
а
п
л
я
м
нехотя падает на пол.
Подушку поправить некому,
и она, сбившись, напоминает
 

Булыжник

 
Даже хлеба кусок подать некому
в этой пустой комнате.
И тогда эту комнату
пустую
заполняет всесильное безразличие.
Безразлична вода —
жажда не мучит.
Безразлично лекарство —
жажда по жизни не мучит.
Безразличен хлеба кусок —
голод не мучит,
потому что есть главная мука —
О
Д
И
Н
О
Ч
Е
С
Т
В
О
 

«А юность бродит где-то рядом…»

 
А юность бродит где-то рядом,
твердя наивные слова,
что ей указывать не надо
и что она во всём права.
 
 
И только ей известны дали
средь повседневной суеты.
И сомневается едва ли,
что вдруг не сбудутся мечты.
 
 
Она уверена заране —
ошибки можно обойти,
любые сбудутся желанья
и нет преград на всём пути.
 
 
И только ждут одни удачи,
дорога до конца светла.
А старость шепчет, тихо плача:
«Ах, если б только я могла…»
 

Осень

 
Печально листья облетают,
осенний день угас, затих.
Ну что поделать?
Не хватает
бунтарства листьям в этот миг.
 
 
И тут внезапно я заметил,
когда мой взор взметнулся ввысь,
зелёный листик, как все дети,
упрямо держится за жизнь.
 

«Какое счастье жить в родном краю…»

 
Какое счастье жить в родном краю,
смотреть в окно на белые берёзы
и слышать речь славянскую свою,
вдыхая тонкий запах дикой розы.
 
 
Моя душа давно растворена
в шумливых рощах, в золотистых нивах.
Здесь жизнь однажды мне была дана
и только здесь могу я быть счастливым.
 
 
Да, только здесь среди полей и тишины,
где ощущаю ясно: вечность рядом,
где до сих пор цветные вижу сны,
другого счастья кажется не надо.
 
 
Звеня, ручей бежит с горы под склон,
весёлый смех его мне так понятен!
Конечно, дым отечества приятен,
но больно мне: сегодня горек он.
 

«Всё повторяется в природе…»

 
Всё повторяется в природе:
и этот дождь, и этот гром,
и эти птицы в небосводе,
которых меньше с каждым днём,
 
 
и грусть осенняя мелодий,
и первый поцелуй зимы.
Всё повторяется в природе,
не повторяемся лишь мы.
 

«За гранью завтрашнего дня…»

 
За гранью завтрашнего дня
предугадать никто не в силах,
что ждёт тебя, что ждёт меня
и нашу скорбную Россию.
 
 
Но в суете беспечных дней
не делай выводы поспешно.
А сердцу оттого больней,
что неизвестность неизбежна.
 

«Ну как могли вы предпочесть…»

 
Ну как могли вы предпочесть
ему —
какого-то балбеса,
ему —
лентяя и повесу,
забывшего,
что значит честь.
 
 
Как вы посмели? Как смогли?
Но, впрочем, к счастью не причастен
и так же я над ним не властен,
как над законами любви.
 

Воспоминания

 
Не верь воспоминаниям,
обманут.
Они, как женщины,
всё время лгут.
Раздразнят нас,
приблизятся
и канут,
и, прихорашиваясь,
жадно ждут,
что всё равно их любим,
обласкаем,
и вновь поднимем
их на высоту.
Но ссориться
мы с ними не желаем,
нам жаль расстреливать
свою мечту.
И потому в честь прошлого —
фанфары!
Пускай не все там взяты рубежи.
Удачи вспоминаем —
не удары,
забыв про вкус обмана,
боли,
лжи.
 

«Сначала дорога – всё к небу!»

 
Сначала дорога – всё к небу!
А после, спустя много лет,
как будто в том месте я не был,
как будто затерян мой след.
 
 
Возможно, поэтому снится
метели назойливый смех…
А хмурые дни, словно птицы
подбитые, падают в снег.
 
 
Не смог научиться я верить
надеждам, забытым теперь.
Я стал безразличен к потерям
от боли минувших потерь.
 

«Любовь не ищут…»

 
Любовь не ищут
на улице,
в ресторанах,
на корпоративных
вечерах,
в купе поезда
и даже в постели.
Любовь ищут
только в глазах…
 

«Суждена мне большая тоска…»

 
Суждена мне большая тоска,
суждена мне любовь небольшая
до гортанного крика:
– Пока!
И до горького крика:
– Не знаю!
 
 
Суждена мне большая мечта,
небольшое удачи начало,
до надрывного крика:
– Устал!
До предсмертного выдоха:
– Мало!
 

«На склоне лет нас тянет к прозе…»

 
На склоне лет нас тянет к прозе,
но иногда, как выстрел, ток,
как поцелуи на морозе,
в сетях мы бьёмся чьих-то строк.
 
 
Отозвалось чужое слово,
а я не вытянул игру…
Но прозы разорву оковы
и с рифмой на губах умру.
 

В беге лет и в крике дней

1

 
В беге лет и в крике дней
наша жизнь – бокал вина.
Хочешь – пей!
Не хочешь – пей!
Всё равно вина вина.
 
 
Чья-то память…
Это – звук
растворился между строк.
Затихающий дней стук,
отмотал у жизни срок.
 
 
Пробежала где-то мышь…
Грустно, долго до утра.
И тревожит ночью мысль:
неужели жизнь игра?
 

2

 
Дни азарта не проходят,
всё вистую, а на кой?
И оставшиеся годы
вновь поставил я на кон.
 
 
Где-то бродит счастье близко,
только мне не до него.
Жизнь – игра!
Игра без риска —
чушь!
Не стоит ничего!
 

«Ветер ошарашивает…»

 
Ветер ошарашивает,
как вино «Мадера».
А мороз раскрашивает
стёкла так модерно!
 
 
Хорошо на свете —
хорошо в груди!
Сквозь мороз и ветер
хорошо идти!
 
 
Пусть удачи редкие
ловишь на лету,
как сквозь заросли и ветки
просеку в лесу.
 
 
Ничего не прожито,
лишь в задумке песнь.
Нет на свете прошлого,
будущее есть!
 

«В юности ночи были короче…»

 
В юности ночи были короче,
в старости ночи длинней.
В юности словно не было ночи,
в старости словно нет дней.
 
 
Только лишь в юности, в юности
любишь – нет чувства сильней!
Только лишь в старости, в старости
любишь надёжней, мудрей!
 

«Заблудилась осень…»

 
Заблудилась осень,
задержалась где-то.
Мы с тобой не очень
что-то в это лето.
 
 
Кончились страданья
и как часто прежде,
умерли желанья,
предали надежды.
 
 
А без круговерти
счастья и страданий
жизнь не лучше смерти,
без надежд, желаний…
 

«Меня не надо на поруки…»

 
Меня не надо на поруки
воспоминаньям отдавать.
Во мне живут ещё разлуки
и те случайные слова.
 
 
Я разделил всю жизнь на части,
себя, а не других виня.
Больные дни моих ненастий
потеряно зовут меня.
 
 
И мне хочется им верить,
хотя я знаю всё равно:
приобретенья и потери
понять нам поздно суждено.
 

«С самолёта ниточкой…»

 
С самолёта ниточкой
тянется река.
Где теперь ты, Ниночка?
Спутались века.
 
 
Бесполезно рыпаться,
мчаться за тобой.
Пусть другие рыцари
властвуют судьбой.
 
 
Дней ушедших жжение
в шорохе листвы…
…Только отражение,
только тень любви.
 
 
Как небрежно прожиты
лучшие года…
Улетели в прошлое
навсегда!
 

«Не могу я поверить…»

 
Не могу я поверить,
что тебя больше нет.
Ты войдёшь… скрипнут двери…
Скажешь снова: «Привет!»
 
 
Улыбнёшься красиво,
как всегда, как всегда…
Слишком был я счастливым,
но не вечны года.
 
 
Да и счастье не вечно,
за него нам платить.
Ты ушла в бесконечность…
Я остался… прости.
 

Поздние цветы

 
Зачем мне жить, когда я болен
твоим уходом навсегда.
Я без тебя в сетях неволи,
запутались мои года.
 
 
Пусть не дарил цветы при встречи,
но ты… не обижалась ты…
И с болью на могиле вечной
кладу я поздние цветы.
 

Раненый снегирь

 
Позабыл морозы и вьюгу,
им на смену приходит весна.
Провожает взглядом подругу,
от него улетает она.
 
 
Он не знает, что завтра будет,
лишь мечтает дожить до весны…
Снегири, снегири, как и люди
жить с любимыми только должны.
 

Мелодия

 
Будто не было в жизни начала,
словно всё пролетело во сне.
Но мелодия, что отзвучала,
не умолкнет вовеки во мне.
 
 
Позабылось так много, но всё же
кое-что породнилось с судьбой.
И мелодия та, что тревожит,
хоть из прошлого – вечно со мной!
 
 
И зачем же она увязалась,
если в музыке я – примитив!
Непонятная грустная шалость…
Не могу повторить я мотив.
 
 
По ночам я её проклинаю…
Перед прошлым всегда мы в долгу.
Я мелодию знать не желаю,
а забыть я её не могу.
 

«Что пролетело – пролетело…»

 
Что пролетело – пролетело,
что не сбылось, то не сбылось…
Душа наивная хотела
любви без боли, грусти, слёз.
 
 
Душа наивная тревожит,
попав в объятья грёз,
Но всё же, всё же быть не может
любви без боли, грусти, слёз…
 

Завтра
поэма

1

 
Молчание – вредно!
Не в силах молчать.
Словно прожектор,
Время
бьёт по ночам.
Столько надежд скопилось
во мне…
Спешу я, спешу…
Спешка многих сгубила,
сгубленного не спишу!
Нет никакого прощенья!
Следом за мною – отчаянья!
Нет никакого отмщенья!
Только одно – прощанья!
Нет никаких восходов!
Нет никаких причалов!
И —
сквозь века,
сквозь годы
только вокзалы,
вокзалы…
Всё происходит внезапно,
даже опомниться страшно.
Навечно
прощаюсь завтра
с тобою —
вчерашней.
Куда от разлук умчаться,
в какой безразлучный мир?
Завтра будем прощаться,
как вечно прощаемся мы
с городом,
с лесом,
с детством —
машут прощально руки.
Куда от разлуки деться?
Мы живы,
пока есть разлуки.
Как пронеслись ночами
дни —
табуны коней!
Есть у судьбы начало,
но неизвестен конец.
 
 
Ты помнишь меня,
Южный?
О, как я был одинок,
и как я тоску послушно
целил себе в висок.
 

2

 
Южно-Сахалинск! Первое время ты был для меня Вьюжно-Сахалинск, Грустно – Сахалинск.
Я бродил по твоим заплаканным улицам, твоё солнце
меня не грело, твои золотые осенние листья влетали в моё одиночество и
становились серыми. После у меня появились хорошие, как и сам ты, друзья.
А первое время я кубарём свалился в сугроб, который назывался
 
 
Одиночество!
Одиночество!
Моё имя и отчество.
Как в постели больной ворочается,
я ворочаюсь
в Одиночестве.
Все друзья
в неизвестность канули,
а любимые звались невестами,
и они,
словно звёздные капли,
тоже канули в неизвестность.
Где теперь вы,
пропавшие?
Помню,
клятвы давались на верность.
Вы,
разлукой пропахшие,
обо мне позабыли, наверно.
Вы с другими
сейчас встречаетесь
и любимы тоже другими.
В окруженье друзей случайных
я тоскую,
я вовсе не с ними.
Я не с ними брожу по городу,
хотя с ними брожу…
Это дружба?
Одиночество кружит голову,
посильней карусели кружит.
Как спасти мне себя от круженья?
Ведь кружения не просты.
Легче поезд спасти от крушенья,
чем себя от круженья спасти.
Одиночество!
Одиночество —
моё Имя и Отчество.
Не отречься от имени,
не отречься от отчества.
Только как мне отречься
от Одиночества?
 

3

 
Прошлое в сердце врезано,
дни по лицу секут.
Я —
секунда у Времени,
тысячелетие у секунд.
 

4

 
Наша жизнь – мгновение. Горение спички. Величина пламени
зависит только от нас. Кого-то сумеем согреть, кого-то обжечь.
Страшно сгорать… Нельзя сгорать до конца…
Надо, чтобы у Эпохи оставалась в пальцах Века осязаемое, а
не сгоревшее – такое хрупкое, которое ломается от малейшего
дуновения.
Хочется разобраться в себе. Иногда распахнуть душу…
 
 
И……
 
 
Стриптиз души.
Откуда я
явился?
Строчек щёлканье…
И словно шарфом,
я окутаю
сердце,
незащищённое.
В душе за годы намело
сугроб печалей разных.
А рядом
возвышается светло
сугроб
надежд и радостей.
Желанья —
на пути заборы,
где правила игры?
Во мне —
открытые заботы,
во мне —
забытые миры.
Среди различных копий
шедевра нет —
жалеешь.
В любой душе раскопки
такие —
ошалеешь!
Все перепутаны поступки,
и век, и день, и миг —
всё – нервно!
И только Времени постукивать,
дано лишь равномерно.
Мы все живём, играясь,
и словно чудо – диво,
из крайности вдруг в крайность,
бросаемся от середины.
А годы крутят —
раздирание!
Под жизненное бормотанье,
противно душераздевание,
противно:
душит раздеванье.
Скрипит непопулярно —
обманчиво перо.
И удивительно полярно
живёшь порой:
то зной, то иней,
всё время не везёт.
И ходишь зимний-зимний,
один среди забот.
К кому уплыло солнце?
От холода горишь!
И мучаясь, бессонно,
бессмысленно кричишь:
«О, век!
Дай пульс свой,
дай!
Сердцебиенья сверим.
За далью – даль,
за Далем – Даль.
Всё познано на свете».
И будет день
опять за ночью,
и буду грустью познан.
В своём столетии
занозой
торчу я,
поздний!
 

5

 
Меня учили в школе: от перестановки слагаемых сумма не
изменяется.
Результат тот же. Это простая арифметика. Её можно не помнить и
не знать, потому что жизнь учит совсем другому: два умножить на два
равняется пяти и даже может быть больше. А три в восьмой степени
даёт результат ничего. В жизни бывает, как в киноленте, пущенной
вспять…
 
 
Влюбиться непременно,
срочно.
Любить антично —
лишь за тело
Сегодня Дездемона ночью
задушит спящего Отелло.
Ей надоело:
умирать,
любить
и верить.
Отелло
душил её четыре века.
Она задушит,
пусть её осудят!
Уловки Яго ей не разгадать.
А после будет то,
что будет,
и что не будет никогда!
Она – в подушку!
Станет на колени.
О, слёзы женские,
им не стихать.
Есть женщины —
не ведают измены,
но нет мужчин на свете без греха.
 

6

 
Летят в меня любви ошибки:
летят чужие и мои
любви счастливые улыбки
и слёзы вечные любви.
 
 
В мире живёт одна женщина. Она одна. Она так хочет.
Без устали хлопочет с утра и до самой ночи. В мире живёт одна
женщина очень мне близкая, очень чужая. Знаю её и как будто
не знаю. Если я не приду – ей всё равно, безразлично. Ночью
в её саду падают годы-листья.
 
 
Если я к ней приду, будет мне рада очень, но также в её саду падают
годы ночью. В мире живёт одна женщина. Верит она в судьбу и
презирает ложь.
Верит, что как-нибудь не проживёшь. Верит она в гаданье, пьёт за
вечером вечер. Знает, счастье с годами станет недолговечным. Не всё
у неё гладко, не всё тишь, да хрусталь. Платье порою гладит —
заглаживает печаль.
Так и живёт: грустит и хохочет, делает то, что хочет, не страдает
от одиночества…
 
 
Временно
в жизни хохочется…
Всему суждено меняться —
однажды нежданно слёту
захочет она смеяться,
но только сверкнут —
слёзы!
 
 
И будет она ночами смех вспоминать ушедший. Но не вернётся
начало, нету начала у женщин. Жить она станет с боязнью,
замкнуто и оседло. Хуже любой казни – смех за стеною соседней.
В мире живёт одна женщина, видел её вчера..
Как же в глазах её жертвенно плескалась тоски пора. Столько было
отчаянья, столько в глазах вопросов… Женщины печальные
напоминают осень.
 

7

 
Какие нам видятся дни
в пожаре поспешных мечтаний?
Вчера отгорели огни,
сегодня – в плену ожиданий.
А жизнь между тем не игра:
пути неизвестны Господни.
«Сегодня» ругает «Вчера»,
«Вчера» ненавидит «Сегодня».
Не всё отболело, прошло…
Нахлынут порою внезапно
и радость, и грусть, и тепло,
которые прячутся в «Завтра».
 

 
За гранью завтрашнего дня
предугадать никто не в силах,
что ждёт тебя? Что ждёт меня
и нашу скорбную Россию?
 
 
Но в суете беспечных дней
не делай выводы поспешно.
А сердцу оттого больней,
что неизвестность неизбежна.
 

8

 
Завтра —
рыжее солнце,
завтра будет сиять.
Завтра
сонные сосны
завтра пронзят опять.
Завтра
светить рассветам,
завтра
пора пера.
Завтра
придут поэты!
Завтра
солдаты – вчера!
Завтра дожди сквозные!
Завтра-
(как сердце жмёт)
что же будет с Россией?
Что её завтра ждёт?
 

9

 
Где вы «Вчера», и «Сегодня»?
Вдруг ощутишь внезапно:
по дребезжащим сходням
мы поднимаемся в «Завтра».
 

Листая дни назад
(невыдуманные рассказы)

Всё это было, было, было,

Свершился дней круговорот.

Какая ложь, какая сила

Тебя, прошедшее, вернет?

Александр Блок

Борис Слуцкий

Впервые Бориса Слуцкого я увидел 27 января 1966 года. Помню эту дату точно лишь потому, что именно в этот день поэт подарил мне свой небольшой сборник, изданный в «Молодой гвардии». В те годы в молодежном издательстве выходили книжки известных поэтов в серии «Библиотечка избранной лирики».

Слуцкий оставил автограф: «Анатолию Нестерову – с надеждами». Надежды, надежды… Проходят дни и вместе с ними уходят надежды, вернее, уходят одни, а на смену им всё равно приходят другие.

…В те шестидесятые годы я учился в Воронежском университете, на филологическом факультете. Сдав зимнюю сессию, вполне благополучно «зайцем» приехал в столицу поездом «Воронеж-Москва».

Я неплохо знал и любил стихи Бориса Слуцкого. Мне нравилось его раскрепощённость строк, умышленное отталкивание от гладкописи. В его стихах напрочь отсутствовали равнодушие, казёнщина. В них чувствовалась непосредственность, сама жизнь с ее нелегкими острыми углами.

И вот, без всякой предварительной договоренности, наобум направился домой к поэту. С закономерным волнением звоню в дверь. Раздается пугающий шорох ключа, и на пороге Он.

– Здравствуйте! Вы знаете, я молодой поэт. Приехал из Воронежа. Хочу показать вам свои стихи, – что-то в этом духе я пролепетал.

– Проходите! – сурово произнес Слуцкий.

В коридоре небрежно он взял букет цветов, которые я принес, бросил отрывисто «спасибо» и молча передал их жене, которая тоже вышла на мой звонок.

Разговаривали мы с ним вдвоем, в отдельной комнате. Как входишь в квартиру Слуцкого, что на Третьем Балтийском переулке, так сразу из коридора, кажется налево.

Некоторые мои стихи ему понравились. Он стал меня расспрашивать о жизни, о Воронеже, о снабжении в магазинах, которое в то время было скудным. Я удивился, конечно, про себя, почему его – большого поэта волнует снабжение. Он должен быть выше этого… так по наивности и молодости казалось мне тогда.

И Слуцкий, как будто угадав мои мысли, сказал: «Настоящий поэт должен интересоваться всем. И не должен прощать ошибки… даже правительству».

– А я и не прощаю, – с детской и никому не нужной запальчивостью брякнул в ответ.

Можно было подумать, что от моего непрощения что-то зависит.

Зазвонил телефон. Слуцкий с кем-то говорил, как я понял, о предстоящем вечере поэзии. С уважением отзываясь о Белле Ахмадулиной, он сказал в трубку своему собеседнику:

– Нет, без отчества неудобно, она известный, большой поэт. Надо представлять Белла Ахатовна…

После телефонного разговора неожиданно спросил у меня:

– А вы чьи стихи больше любите Гордейчева или Жигулина?

– Жигулина, – ответил я.

– Я тоже. Но Гордейчев хорошо начинал…

– Я не помню начала Гордейчева, мне трудно судить.

Слуцкий промолчал. Перевел разговор на другую тему.

– Вы студент… Вам помогает кто-нибудь?

– Нет, никто. Родителей у меня нет. Кручусь сам. Вагоны разгружаю.

– А переводами занимаетесь? Кстати, какой иностранный язык изучаете?

– Немецкий… переводами не занимаюсь.

– Переводить стихи – это одно и то же, что вагоны разгружать, – чуть грустно произнес Слуцкий и добавил:

– А немецкий учите получше, пригодится.

Потом спросил у меня:

– Кто вам нравится из молодых поэтов?

Я, не раздумывая, ответил: «Волгин и Заурих». В то время их подборки стихов заполонили московские журналы.

Слуцкий промолчал…

– А вы не знакомы со своим земляком Алексеем Прасоловым? – с теплотой и заинтересованностью в голосе произнес он.

В то время я еще не был знаком лично с Алексеем Прасоловым. Рассказал, что видел Прасолова всего один раз, когда он вместе с другими воронежскими поэтами, в частности, с Павлом Мелехиным, выступал в кафе «Россиянка», которое находится в центре города.

Борис Слуцкий написал записку Александру Богучарову, работавшему в те годы в отделе поэзии журнала «Смена». Он рекомендовал мои стихи. Богучаров прочитал, кое-что отобрал, обещал напечатать. Но опубликованы в журнале они так и не были.

После первой встречи с Борисом Слуцким прошло четыре года. Я уже закончил университет и работал литсотрудником в районной лискинской газете.

Однажды заведующая отделом писем нашей редакции Люся Анцупова, обаятельная и весьма способная журналистка, собралась ехать в Москву. Я вручил ей новые свои стихи и просил зайти домой к Борису Слуцкому.

Через несколько дней, вернувшись из Москвы, Люся рассказала, что просьбу мою выполнила. Слуцкий обещал внимательно прочитать стихи и написать мне письмо. Из ее рассказов отчетливо помню: на вопрос Слуцкого, кого она любит из современных поэтов, Люся ответила: «Роберта Рождественского». «Я очень уважаю этого поэта», – сказал ей Слуцкий.

Из Москвы Люся привезла для нашей газеты новые стихи поэта, которые не были тогда нигде напечатаны.

18 апреля 1970 года в лискинской районной газете «Ленинское Знамя» были опубликованы стихи Бориса Слуцкого «Надо, значит надо», «Убежденность», «Учебная музыка», «Летний дождик».

И на страницах районной газеты звучал неповторимый голос поэта.

 
Убежденность,
с которой сын из окопа
Пишет матери:
«Все хорошо у меня!»
Убежденность,
срывающая оковы
И пылающая
светлее огня.
Убежденность
не в бытии,
а в сознании,
в том, что будет,
Как надо,
Как следует быть,
Жизнь до жизни
Предчувствующая заранее,
Смерть до смерти
Готова,
Как рюмку, испить.
 

Вместе со стихами Бориса Слуцкого была напечатана и его записка, которою он специально написал для своей подборки. Привожу ее полностью:

«Ровно 27 лет назад наша 20-я гвардейская дивизия проездом с Западного фронта на 3-ий Украинский ночевала в Лисках. До сих пор помню разбитые бомбежкой пути и руины, которые тогда окружали станцию. То, что Лиски отстроились, выросли и похорошели, – это радость не только для лискинцев, но и для всех советских людей.

Борис Слуцкий.»

Вскоре из Москвы я получил небольшое теплое письмо от Бориса Слуцкого. Он, в частности, писал: «Ваши стихи я передал в журналы „Пионер“ и „Знамя“, в последнем журнале шансов мало. Будете в Москве – заходите!»

В девятом номере журнала «Пионер» за 1970 год была напечатана моя подборка.

Раньше, по молодости лет, мне казалось, что талантливость таких поэтов, как Борис Слуцкий доказывать никому не нужно. Талант – это аксиома. Но в жизни оказывается всё сложнее… И отношение к поэзии Слуцкого никогда не было однозначным. Кого-то притягивали его мудрое видение мира, неброское своеобразие его неспешных строк. Кто-то упрекал поэта в прозаизме, приземленности, кому-то не хватало внешнего лоска и эффективности. Такова судьба всего, что выходит за рамки привычного, ординарного. И эти оценки уже не столько характеризуют самого поэта, сколько тех, кому они принадлежат.

В связи с этим вспоминается совещание молодых литераторов, которое проходило в конце шестидесятых годов в Воронеже. Среди московских гостей-руководителей семинаров был Марк Соболь.

В заключительный день, на общем заседании, подвыпивший Марк Соболь распространялся перед нами о том, что конкуренции он не боится, что у него есть свои поэтические угодья. Развивая мысль, что не всегда популярность автора и его произведения находятся в прямо пропорциональной зависимости, Марк Соболь, голосом, не терпящим возражений, буквально заявил следующее: «Товарищи! Все мы отлично знаем, что Борис Слуцкий – не поэт!»

Я был ошеломлен. Мне хотелось возразить московскому гостю, но я постеснялся прерывать вдохновенное выступление самодовольного мэтра.

О вкусах спорить глупо. Как говорят в народе: «Кому – офицеры, кому – огурцы». Но все же своё мнение с многолетним опозданием, в ответ на заявление Марка Соболя хочу высказать. Я не сомневаюсь в том (надеюсь, моих единомышленников немало), что Борис Слуцкий – большой поэт. Его вклад в современную поэзию отрицать нельзя. А для истории совершенно не важно, кто там маленький копошится у подножья глыбы, пытаясь, утвердить себя в этой суетной жизни.

И совершенно очевидно, что русская поэзия даже не заметила: был ли в ней Марк Соболь или не был.

Вернемся к более справедливым воспоминаниям… Только где-то в 1974 году мне удалось вырваться в Москву. Кажется, это было осенью. Позвонил Слуцкому. Он предложил мне:

– Сегодня у меня занятия с молодыми поэтами, приходите Толя, вам будет интересно.

Узнав адрес, куда приходить, я попрощался. Занятия Слуцкий проводил, если я не ошибаюсь, в каком-то Доме политпросвещения. Собралось человек сорок. Слуцкий представил меня. Я коротко рассказал о себе и прочитал стихотворений десять. Мнения разделились. Пришлось услышать и добрые слова, и столкнуться с резкими нападками в свой адрес. Выступали и другие стихотворцы.

– Кто вам понравился из выступавших? – спросил у меня Слуцкий, когда мы с ним шли по улице после этой литвстречи.

«Честно говоря, никто. То, что я слышал сегодня, это, по-моему, далеко не лучшие отголоски прошлого века. Вам, очевидно, их стихи тоже чужды, в них совсем не чувствуется пульс сегодняшнего дня».

«Мои ученики, с которыми я занимаюсь, нравятся мне тем, что они не похожи на меня», – ответил Слуцкий.

Расстались совершенно неожиданно. Вынув из кармана пять рублей и размахивая ими, он остановил первую попавшуюся легковую машину. Частник любезно открыл дверь. В то время пять рублей еще что-то значили. Мы попрощались и Борис Слуцкий уехал.

Примерно спустя год, неожиданно для себя, я получил из Москвы бандероль. Поэт прислал мне свой новый сборник «Продленный полдень».

Автограф был очень краток: «Анатолию Нестерову – дружески. Борис Слуцкий».

В ответном письме я поблагодарил его за книжку и послал несколько своих новых стихотворений. Вскоре из Москвы пришло письмо.

«Дорогой Толя!

Получил Ваше письмо и сердечные стихи. Мне больше всего показались стихотворения «В небе туча серая» и «Ах, вино взбодрило кровь». Впрочем, это песня, хорошая песня. «Рассказ рабочего» – недодуман, неглубок. Единственное в нашей профессии спасение и исцеление – работа. Желательно – ежедневно.

Ваш Борис Слуцкий».

После этого письма я еще раза три в разные годы был в Москве. Звонил каждый раз Слуцкому домой, но каждый раз, может быть, стечение обстоятельств, телефон не отмечал. Позднее от знакомого столичного литератора узнал, что Слуцкий очень тяжело переживал смерть жены, вскоре серьезно заболел и сам. Стихи писать перестал, начисто потерял рифму. Детей у Слуцких не было. Одному, больному жить стало, очевидно, невмоготу и он уехал к брату в Тулу, где и скончался 22 февраля 1986 года.

…И теперь, когда я бываю в столице, мне так и хочется набрать знакомый номер 1—55—00—00. Я знаю, сейчас ответит телефонистка. «Дайте пожалуйста, добавочный 2—48» – попрошу я.

Трудно поверить, что на другом конце провода уже больше никогда не услышу немного суровый, но всегда доброжелательный голос поэта Бориса Слуцкого:

– Здравствуйте Толя