Текст книги "Времена души"

Цена правды

Осенью 1966 года литературный институт имени Максима Горького вновь открыл очные отделения. До этого несколько лет, не знаю по чьей инициативе, форма обучения была заочной. Очевидно, считалось, что будущим литераторам негоже отрываться от школы жизни. И ни один институт, если нет таланта, никого никогда не научит хорошо писать.

…Прочитав в «Литературке», что объявлен творческий конкурс, я послал в институт свои стихи. Вскоре пришел ответ: конкурс я прошел, рецензент поэт Сергей Смирнов положительно отозвался о моих опусах. Я был на седьмом небе. В то время я уже учился на третьем курсе филфака Воронежского университета.

Декан филологического факультета, неуклюжий как медведь и очень добродушный Яков Иванович Гудошников, повертел в руках письмо из Москвы и вызов на экзамены, немного подумав, сказал:

– Так… я понимаю, вы хотите забрать документы и стать большим поэтом.

– Нет, – возразил я. Я хотел бы, Яков Иванович, взять документы чисто теоретически, а если не поступлю, то остаюсь у вас на факультете.

Гудошников сам вышел из кабинета и позвал секретаря. В то время не было ни кнопок, ни прямых телефонов.

– Маша, – обратился он к секретарю, – отдай этому пииту на небольшое время его аттестат и трудовую книжку. А потом будем решать… кто знает, что из него выйдет.

…К моему удивлению, в приемной комиссии литинститута я встретил своих земляков-воронежцев: Олега Шевченко, Сашу Голубева и Славу Ситникова. Они тоже успешно прошли творческий конкурс, но поступали на заочное отделение, а я один – на очное.

Перед экзаменами было собеседование. И вот я вхожу в большую комнату, в которой сидят человек пятнадцать. Среди них Евгений Винокуров, Сергей Наровчатов и другие суровые и важные мэтры. И кто-то из них самый суровый и важный мне говорит:

– Творческий конкурс вы прошли, и стаж у вас есть, два года работали. Но чем вы занимались последние два года? Почему у вас нет записи в трудовой книжке с 1964 по 1966 годы?

И я, боже мой, юношеский максимализм, наивное желание говорить правду зачастую, кроме вреда, ничего принести не могут.

И я сказал правду:

– Учусь на филфаке в Воронежском университете, взял временно документы и приехал к вам поступать.

Самый суровый и важный сразу насупился:

– Мы принимаем в первую очередь тех, кто нигде не учится.

Я всё равно решил сдавать экзамены, надеясь на чудо. Помню, как сдавал немецкий язык вместе с Борисом Примеровым, который в то время очень широко печатался. Что говорить о немецком, Примеров по-русски с трудом связывал слова. Он отвечал впереди меня. Женщина преподаватель посмотрела в какой-то список, сказала Примерову «достаточно» и поставила ему пять.

На его фоне я был корифей: если учесть, что немецкий нам вдалбливали в суворовском училище, где я учился мальчишкой, пять часов в неделю, то упрекнуть меня в нескромности нельзя. Мои познания в иностранном языке равнодушным экзаменатором были оценены трояком.

В те годы (царствование Никиты Сергеевича Хрущева) был закон: в высшие учебные заведения в основном принимали тех, у кого есть трудовой стаж не менее двух лет. После окончания суворовского училища в 1962 году я сразу же подал документы в Воронежский университет на филфак. Военный из меня не получился, так как был комиссован по состоянию здоровья. На вступительных экзаменах я получил две пятерки и две четверки и не прошёл по конкурсу. Среди школьников был свой конкурс. Из 120 человек приняли всего 8. Они сдали экзамены на все пятерки.

Через два года, когда я уже приобрел трудовой стаж и когда почти на осталось знаний, сдал экзамены: две четверки и две тройки. Среди «стажников» шел в первых рядах. Но вернёмся в Москву.

…Секретарь приемной комиссии литинститута Владимир Ильич Ильин с теплотой в голосе и в то же время с укоризной мне заявил:

– Зачем же ты сказал, что уже учишься в университете. Теперь тебя не примут.

Так, впервые в жизни, тогда я узнал, что бывают такие обстоятельства, когда страшным пороком считается говорить правду. В дальнейшем этот постулат подтверждался неоднократно.

Вадим Козин

С 1962 по 1964 годы по инициативе Никиты Сергеевича Хрущева я приобретал трудовой стаж, чтобы потом легче было поступить в высшее учебное заведение.

Мой родной дядька Алексей Алексеевич Нестеров – артист Воронежской филармонии как раз уезжал на гастроли в далёкие края. Номер у него был очень зрелищный, интересный – трансформация. Половину концертной программы, где-то минут 45 он выступал со своей женой. На сцене устанавливался занавес. Алексей Алексеевич играл на ксилофоне, пиле, жонглировал, показывал фокусы. Его жена – певица пела песни разных народов. Но соль была в том, что перед каждым номером или очередной песней, они по очереди, а иногда и вместе заходили за свой занавес и буквально через 2—3 секунду выходили совершенно в других костюмах и платьях.

…В должности ассистента артистической группы я и начал свою трудовую деятельность. За занавесом, который устанавливался на сцене, находились я и второй ассистент Саша Жихарев. Наша обязанность – быстро снимать и надевать на артистов костюмы, которые были сшиты хитро: крючки, лески.

За 10 месяцев с концертами мы объездили всю Чукотку, Магаданскую область, Южно-Сахалинск и его окрестности. Но речь не о концертах и не о моей трудовой деятельности. Я хочу рассказать о встрече с Вадимом Козиным – некогда популярным и знаменитым певцом, имя которого, думаю, навсегда останется в памяти любителей музыки.

…В 1963 году перед началом концерта в областном магаданском Доме культуры за кулисами появился невысокого роста, очень энергичный и подвижный старичок. Было ему, очевидно, где-то под шестьдесят, но мне, тогда молодому, он казался древним.

Кто-то из местных работников тихо произнес: «Это Вадим Козин. Он всегда встречает приезжих артистов».

Сашка Жихарев, купивший не так давно по большому блату магнитофон «Астра-2», сразу оживился и обратился ко мне:

– Надо обязательно к нему напроситься в гости и записать его песни.

После этих слов он направился к Козину. Через несколько минут, радостный и сияющий, он сообщил мне: «Всё, договорился. Завтра у нас концертов нет, и вечером идем домой к Вадиму Козину».

…Вадим Козин встретил нас очень приветливо. Комната у него была большая, с высокими потолками. В углу стоял рояль. Жил он один, но в квартире было чисто, уютно.

– Сначала поужинаем, а потом разговоры, – сразу же заявил хозяин и пригласил нас к столу. Откуда-то, то ли с подоконника, то ли из-за фрамуги окна, Козин ловко извлек бутылку водки, в которой плавали какие-то растения. Спустя несколько минут выяснилось, что это корки от лимона. Впервые в жизни тогда в Магадане, на квартире у знаменитости, я пробовал водку, настоянную на лимонных корках. Понравилось. Хотя в молодости любая водка хороша.

Сашка настроил магнитофон и со старых пластинок переписывал песни в исполнении Козина. Вдруг, ничего не говоря, Вадим Козин подошел к роялю, сел за него и запел, сам себе аккомпанируя. Комната наполнилась неповторимым серебряным журчанием:

Давай пожмем друг другу руки

И в дальний путь на долгие года…

В том далёком 1963 году в одной из комнат холодного города Магадана звучал поистине волшебно-серебряный голос…

О начале блистательной карьеры Вадима Козина, о том, как она внезапно оборвалась, и почему он оказался в тюрьме, я был наслышан от артистов еще до встречи с певцом.

Говорили, что начиная вместе с Лемешевым, Козин был более талантлив, несомненно, добился бы мирового признания, если б не его пагубная страсть: любовь к мальчикам.

Где-то уже в конце восьмидесятых, или в самом начале девяностых годах я прочитал статью в «Неделе» /фамилию автора не помню/ о Вадиме Козине. Статья была написана к юбилею певца, который в то время был ещё жив. Рассказывая о его жизни и творчестве, автор, между прочим, заметил, что все слухи о пристрастиях Козина – это выдумки и что срок ему дали лишь за то, что он отказался петь в Кремле, когда его туда пригласили по указанию Сталина.

Можно понять автора той статьи: он хотел как-то защитить честь, подкрасить жизнь и судьбу певца, спасти его репутацию в глазах современников. Хотя большинство современников презрительно плюют на тех, кто еще живёт с ними рядом. Мы больше почитаем и боготворим ушедших в мир иной.

В отличие от «недельного» автора, я живу, часто себе во вред, по принципу известной пословицы «Платон мне друг, но истина дороже».

А истина прозвучала в тот вечер 1963 года из уст самого Вадима Козина. Слегка подвыпивший, возбужденный и весёлый, он в течение почти тридцати минут читал Сашке Жихареву и мне небольшую лекцию. Свои взгляды он выражал так категорично и настойчиво, что становилось ясно: спорить с ним бесполезно. И заключались эти взгляды в следующем: женщины – противные создания и лучше с ними не иметь никаких дел.

Анатолий Жигулин

Приехал в Воронеж Анатолий Жигулин. Случайно с ним встретились на проспекте и как-то незаметно оказались в моей комнате студенческого общежития. За распитием вина шел разговор о жизни, о поэзии.

Жигулин в своё время учился в лесотехническом институте. И, очевидно, ностальгируя по прошлому, в разговоре заметил:

– Если б я пошёл по научной стезе. Сейчас бы уже был профессором.

Я ему возразил:

– Ну и что? Профессора Жигулина не знал бы никто, а поэта Жигулина знает вся страна.

Он улыбнулся:

– Это ты правильно подметил.

Читал ему свои стихи. Жигулин говорил добрые слова, подарил мне свой новый сборник «Поле боя» с такой надписью: «Анатолию Нестерову. Ты пишешь очень хорошие стихи, с большим удовольствием я их сегодня слушал».

На следующий день, трезво прочитав его автограф и скептически взглянув на свои опусы, я пришел к выводу: когда над человеком витает дух блоковской истины, то истины, которые им высказываются, весьма сомнительны.

***

Неожиданно для себя получил письмо из Москвы от Анатолия Жигулина. Привожу его дословно.

А. Нестерову 6 февраля 1992 года, четверг

Дорогой Анатолий!

Я давно получил твои прекрасные стихи о Г. Луткове. Хотел их опубликовать в своей статье «Жертвы и палачи» («Лит. газета», 20 июня 1990 г., с.11), найди и прочитай ее. Там я прямо назвал отца Г. Луткова палачом, а Геннадия стукачом.

Однако твои стихи не взяли. Ты по рассеянности забыл поставить под ними свою подпись.

Пришли экземпляр с подписью. Я опубликую их в «Л.Г.» или в «Комсомолке» в своей статье.

Обнимаю!

Анатолий Жигулин.

Бываешь ли в Москве. Мои телефоны: 28—34—51 дом. 593—08—35 дача в Переделкино. Я подарил бы тебе книжное издание «Черных камней». Оно богаче, полнее и острее журнального. И с фотографиями. А по почте посылать книгу безнадежно – воруют мои «Черные камни».

Ан. Ж.

Последний раз я встречался с Анатолием Жигулиным будучи студентом. За бутылкой вина мы с ним были на «ты». С тех пор прошло уйма лет. Он стал известным, и не только известным, но и прекрасным нашим поэтом. В ответном письме я постеснялся ему «тыкать». Возможно, и зря, потому, что во втором письме ко мне, очевидно, учитывая мое обращение к нему, он перешел на «вы».

А ответ я написал ему такой:

Дорогой Анатолий Владимирович!

Получил ваше письмо, которое напомнило мне, что, действительно, когда-то, сразу после прочтения «Черных камней» одним залпом за считанные минуты, я написал стихотворение о Луткове.

Сразу же, отпечатав его на машинке, первый экземпляр послал в журнал «Знамя», второй оставил у себя, забыв о нем начисто. И вот сейчас, трижды перебрав все свои папки, стол, не могу найти свой экземпляр. Очевидно, выбросил его с ненужными бумагами. Честно говоря, я не придавал этому стихотворению никакого значения. Мне казалось, что оно – сиюминутный всплеск души, который не имеет ценности.

Твердо веря, что это стихотворение никому не нужно, я отнесся халатно к его сохранению. Если оно у Вас сохранилось, то я готов его подписать, приехав в Москву…

Анатолий Владимирович, очень благодарен Вам (если Вы еще не передумали) за будущий подарок – книжное издание «Черных камней».

У меня только – журнальный вариант. Книгу купить не удалось. А она необходима мне еще и потому, что моя жена – преподаватель литературы в старших классах – проводит уроки по «Черным камням».

Всего Вам доброго,

здоровья,

успехов —

А. Нестеров

P.S. А «Литгазету» я выписываю уже больше 20 лет, поэтому статью «Жертвы и палачи» прочитал внимательно еще тогда, в июне 1990 года.

А.Н.

Вместе с этим письмом я послал Анатолию Жигулину и свой сборник стихов «Капля времени». Ответа долго не было. И вдруг получаю письмо.

А. Нестерову 8 мая 1992 года

Москва

Дорогой Анатолий!

Два с половиной месяца не мог ответить на Ваше письмо – тяжело болел, да и сейчас болезнь меня еще не оставила.

Спасибо Вам за «Каплю времени»! Это живая, полнокровная книга, творчески и философски зрелая. Очень хорош главный мотив сборника – горьковатое ощущение быстролетящего, неповторимого времени. Этот мотив особенно мне близок. Посылаю для подписи три экземпляра Вашего стихотворения. Вы весьма неправы в оценке. Оно вовсе не сиюминутное. Оно сильное, оно – важный документ нашей трудной эпохи.

Если будете в Москве, позвоните во второй половине дня. Телефоны: 280—34—51 дом. и 593—08—38 – Переделкино. Книжное издание «Черных камней» готово для Вас. Желаю здоровья, творчества и любви!

Анатолий Жигулин

Расписавшись на экземплярах своего стихотворения, которые мне прислал Жигулин, я два экземпляра отослал ему, один оставил себе. До сих пор мне неизвестно, пригодилось ли это стихотворение Анатолию Жигулину, было ли оно напечатано или нет.

Учитывая, что это «важный документ нашей трудной эпохи», по выражению поэта, а на мой взгляд, скорее всего, – документик, считаю необходимым вынести на суд читателей строчки, которые вышли залпом из под моего пера после прочтения в журнале «Знамя» «Черных камней».

 
Открытое письмо
Геннадию Луткову
Скажи, Геннадий,
что такое совесть?
Забыл? Совсем не знал?
Что ж, извини…
Мы в твой из юности
ушедший поезд
на час вскочить сумели
в наши дни.
Ты думал, что поступки
напрочь канут,
не доживут до наших дней,
когда в друзей швырял
такие камни,
что зубы вылетали у друзей.
Все остается людям:
дело, слово.
Пойми, Геннадий, ты
в конце концов, —
не спрячешься под именем Чижова,
у подлецов всегда одно лицо.
Что совесть для тебя?
Кусок бы хлеба,
Да с маслом, да с икрой —
вот это, да!
Ты, Гена, никогда поэтом не был.
Предатель им не будет никогда!
Когда предатели
идут в приятели,
они не ведают про страшный час.
Запомните, российские предатели,
Найдутся «Камни черные» для вас.
 

7 сентября 1988 года

Это стихотворение мною было послано в журнал «Знамя», печатать его не стали, а передали Анатолию Жигулину. Вот так оно попало к нему.

Алексей Прасолов

Алексей Прасолов не врывался в поэзию с шумом, с криками восторга… Профессиональные критики, литераторы, правда, далеко не все, но очень доброжелательно относились к творчеству поэта ещё при жизни, но всё же подлинного, истинного понимания его творчество тогда не обрело.

Всю свою жизнь он преодолевал встречное сопротивление. Его стихи – не бубенцы рифмованные, которые так привлекают внимание толпы и большинству нравятся. Прасолов – поэт, которого надо не слушать, а только читать серьёзно, вдумчиво. Ритмическая эквилибристика ему всегда была чужда. Ход его мыслей весьма не прост, многое остаётся по ту сторону слов. Его стихи, как бы с двойным дном и думающий читатель не отложит небрежно в сторону сборник, он будет ещё долго переживать, осмысливать прочитанное.

Вот что писал сам поэт в одном из писем к Инне Ростовцевой: «Я думаю о такой вещи: взять время, в нём внутренний мир души – в развитии. Дать своего рода хронику истории, чувства, зреющей мысли, расположить по годам – с начала ранний мир душ – в развитии».

Есть у Прасолова такие строчки: «Когда от боли берегусь, Я каждый раз теряю радость». На первый взгляд кому-то они могут показаться парадоксальными. Но это не так. Всем хочется, чтобы радость была без боли, лёгкой и послушной. Но мудрость жизни, словами поэта, говорит совсем о другом: кто хочет прожить без горечи, грусти и боли, тот никогда не поймёт цену радости.

Алексей Прасолов был ранимым человеком, и боль, которую ему причиняли, никогда не выплёскивал на окружающи. Держал в себе. Возможно, поэтому, разуверяясь в порядочности некоторых людей, он написал:

 
…Он весь во мне – до горечи понятный.
Так где ж была ты, мой тревожный друг?
Горят на мне язвительные пятна —
Прикосновенья чуждых рук.
Я разорвал сплетенье хищных веток —
Мы рядом в человеческом лесу.
Как друг, на грудь кидается мне ветер,
Ладонями проводит по лицу.
 

Очень часто для него другом был ветер, который намного привлекательней и порою более дружелюбней, чем «человеческий лес». Иногда при наших встречах у меня было такое ощущение, что его, как волка в загоне, окружили красными флажками. Он не был публичным человеком, всегда старался уйти от шума, крика, повседневной трескотни – в себя. Только с кем-то вдвоём он раскрепощался и мог вести открыто, дружелюбно.

Как правило, в своих стихах Прасолов краток. Он поэт – философ, его спрессованные мысли и чувства требуют осмысления, раздумий, кавалериским наскоком его читать нельзя. Сразу заставляет читателя задуматься, предлагая ему серьёзные размышления о жизни, о судьбе, о человеке.

 
И душу я несу сквозь годы,
В плену взыскательных минут,
Не принимая той свободы,
Что безучастностью зовут.
 

К сожалению, лично к нему многие были безучастны, А может быть, это вечный закон жизни, когда чужой талант для некоторых, как кость в горле… Он никогда не навязывал себя другим, часто был мрачным, молчаливым и никогда не жаловался, что его не понимают, не печатают. Не все понимали и принимали его стихи с радостью. Я помню, как Прасолов при мне запечатал в конверт свои стихи, написанные аккуратным почерком, и мы с ним пошли по утреннему Воронежу в поисках почтового ящика. Стихи он посылал в журнал «Звезда». Но они так и не были в этом звёздном журнале опубликованы. Многие любят слушать стихи, а не читать. В Прасолова надо вчитываться.

 
Людям изумленное молчанье
Раскрывает грешные уста.
 

Эмоциональная напряжённость его стихов вымерена самой непреложной высшей мерой чувства – выстраданной в жизни, выполненной в сердце искренностью. Она-то и создаёт от стихотворения к стихотворению чистую, просветлённую атмосферу доверия – благодатную жизненную среду для душевного взаимодействия читателя и поэта. Алексея Прасолова часто волнует мысль о непостоянности жизни человека, о глубочайших противоречиях двух миров, ведущих к тяжёлым катастрофам в судьбах людей. Как это всё несовместимо с вечностью пространства. И поэтому начинает казаться, что

 
…Сама земля не хочет
Законов, утвердившихся на ней:
Её томит неотвратимость ночи
В коротких судьбах всех её детей.
 

Настоящая поэзия выражает внутренний мир человека, его печали, радости, надежды, его связь с окружающим миром, природой, вселенной. А истинная поэтическая слава не ищет чужого одобрения, понимания, у неё просто нет времени разменивать себя на тщеславие. Как показывает время, редко кто из великих, не говоря уже о талантливых литераторах, был оценён по достоинству при жизни. Да, ценили, иногда восхищались некоторые в узком кругу, но всё же, как правило, пик признания, восхищения приходит после смерти. Сегодня Алексей Прасолов практически забыт, его не вспоминают, стихи не публикуют. И для этого есть простое объяснение: мировая Сеть интернета, которая с бешенной скоростью клонирует огромное количество якобы «поэтов», убивает настоящую серьёзную поэзию. На поверхности в основном порхают однодневные рифмованные куплеты.

Редко кто из нас скажет, что он хорошо разбирается в физике, химии, в высшей математике. Для этого надо быть специалистом. Художественной литературе не повезло… В ней все разбираются, критикуют, выносят свои суждения и оценки, совсем не задумываясь о том, что и эта область познания по большому счёту доступна далеко не всем. Вспоминается высказывание Эдгара По: «Мнение большинства всегда ошибочно, ибо большинство людей – идиоты». Резко, грубо, но в какой-то степени справедливо.

Даже во времена своей нелёгкой жизни, Прасолов притягивал к себе внимание коллег, профессионалов. Помню, как на совещании молодых литераторов в Воронеже, в 1966 году присутствовал гость из Москвы поэт Валентин Сидоров. Перед отъездом в Москву, в последний день совещания он держал в руках два экземпляра сборника Алексея Прасолова «День и ночь», только что выпущенного «Центрально-Чернозёмным» книжным издательством. Он увёз их с собой, Перед тем, как покинуть помещение, где мы наивные, юные по дури мечтающие о своих подвигах в поэзии, он тихим голосом произнёс, показывая на сборник Прасолова: «Это настоящая поэзия. Учитесь!»

И, как мне кажется, Алексей, который проигнорировал закрытие этого мероприятия, даже и не знал о такой оценке своих стихов. Уже после смерти поэта в 1988 году издательство «Современник» выпустило, на мой взгляд, самый лучший по оформлению его сборник: «Алексей Прасолов. Стихотворения.» с прекрасными иллюстрациями художника С. С. Косенкова. Так издают только классиков…

В послесловии этого сборника Юрий Кузнецов писал: «Москва и Воронеж не приняли его при жизни. Их можно не винить за это. Его просто не слыхали. Его и не могли услыхать. Вот почему признание к нему пришло поздним числом – усилием друзей, через печатное слово… Он создал уникальный мир неречевого слова. И создал надолго, а это, при нашей скудности расточительности, кое-что да значит. Я склоняю голову перед его подвигом».