Текст книги "Выход за предел"

– А без макияжа, Иван Тимофеевич, вы не впускаете в свою мастерскую девушек, желающих научиться рисовать? – весело спросила Василина.

– Ой, что это я держу вас на пороге? Проходите, Василина, проходите, как же я вас долго жду, – проговорил Иван, и, спохватившись, добавил: – На занятия по живописи, простите.

Он помог ей раздеться и проводил в центральный зал, наслаждаясь тончайшим запахом ее духов. Василина прошла в зал, огляделась весело и проговорила: «А я вот первую сессию в своей жизни сдала, и у меня появилось много свободного времени, – и добавила с грустинкой в голосе: – Очень много свободного времени. Вот и решила использовать его с пользой. Научиться рисовать».

На самом деле, она не знала, что ей делать с собой. Куда себя деть? Потому что все ее время, и свободное, и на занятиях, было посвящено Сафрону, а тут – «Останемся друзьями!». Эти два слова так потрясли ее, что она была готова удавиться, и не в фигуральном смысле, а по-настоящему. Такой боли она еще не испытывала в своей жизни. Она даже не предполагала, что бывает такая боль. Иван, между тем, смотрел на нее и будто читал ее мысли.

– Все будет хорошо, Василина, – произнес он тихо. – Все у тебя будет хорошо.

Василина вздрогнула и спросила:

– Что у меня будет хорошо, Иван Тимофеевич?

– Все! Все будет хорошо, Василина! – ответил весело Иван. – У тебя чистая душа. А тот, который нам дает такие души, оберегает их и нас заодно, ведь придется возвращать душу-то. Желательно не испачканной. Хочешь чаю?

– Да, – ответила Василина.

– Тогда нарезай бутерброды. Хлеб – в хлебнице. Колбаса и масло – в холодильнике. А я заварю свеженького, – проговорил Иван и направился к плите.

Вскипятил свой никелированный чайник со свистком. Заварил свеженькой ароматной заварки и разлил чай по стаканам.

– А как это – писать картины? – спросила Василина.

– А я и не знаю, – весело ответил Иван.

– А как же вы будете меня учить? – снова спросила она.

– А я и не буду тебя учить. Этому не научишь. Я буду смотреть, как ты будешь писать, и немного подсказывать, вот и все.

– Но надо же знать основу письма, технику, как краски разводить, – улыбнувшись, проговорила Василина.

– А твоя бабушка умеет краски разводить? – спросил Иван.

– Раньше не умела, а сейчас научилась, – ответила она.

– И ты научишься. Это самое простое. А зачем ты хочешь научиться рисовать? – вдруг спросил Иван.

– Мне хочется умножить красоту этого мира, если получится, – тихо проговорила девушка.

– Получится, Василина. На вот ватман и карандаш и нарисуй что-нибудь, желательно – веселое. Грусти же и так хватает, – мягко проговорил Иван.

– Я зверушек разных люблю рисовать, они смешные, – ответила Василина.

– А медведя тоже можешь смешным нарисовать? – спросил Иван.

– Да, когда он лапу сосет или мед ею поедает с аппетитом, – ответила она.

– А ты знаешь, Василина, что медведь и правда лапу сосет, когда спит в берлоге? Он так поддерживает пищеварение, вырабатывает желудочный сок, когда впадает в анабиоз зимой, – сказал Иван.

– Нет, я не знала этого. Я думала, что это шутка, – ответила Василина, и ее глаза заискрились.

– Вот что, Василина. Здесь сколько угодно ватмана и карандашей. Ты порисуй, что тебе хочется, а я пойду на мужскую половину и поработаю там. А потом подумаем, как нам выстроить обучение, – сказал Иван, поднялся и ушел в свою маленькую спаленку.

Лег на кровати на живот, подложил руки под голову и заулыбался. Он пролежал так с час, а потом вернулся к Василине. На обеденном столе лежали листы ватмана с очень даже неплохими рисунками разных животных, написанные нетвердой девичьей рукой. Он посмотрел все рисунки и сказал: «Ну вот. Я же говорил, что не буду тебя учить, а буду только подсказывать. Вот здесь объема добавить надо штрихами. Здесь нужно ракурс изображения поменять для пущей выразительности. Кошке голову не мешает наклонить, кстати, кошечка-то на мою Дымку похожа». Лежавшая на соседнем с Василиной стуле Дымка подняла голову на Ивана. «У зайца уши развалились, как ножницы. Может, и весело, но не правдоподобно. А вообще ты молодчина, Василина, я не ожидал».

И он посмотрел на девушку удивленными глазами, полными любви и восхищения. Василина поняла этот взгляд и чего-то напугалась. Она поднялась и проговорила:

– Спасибо, Иван Тимофеевич, за незаслуженно высокую оценку. Я ведь хотела сегодня просто согласовать расписание занятий с вами, да вот задержалась. Извините, но мне пора.

– Расписания никакого не будет. Ты можешь приходить в любое время и работать. Только, пожалуйста, позвони предварительно. Вдруг куда умотаю, – ответил Иван и проводил девушку.

Он был на седьмом небе от счастья. Видеть ее, говорить с ней, чувствовать ее запах и девичье волнение. Не убирая со стола, Иван принялся за новый портрет Василины – по свежим ощущениям.

Через два дня она позвонила. Он убрал новые портреты в загашник, сел на стул, положил руки на стол и стал ее ждать. Она приехала через час в модной укороченной дубленой куртке, в джинсах, теплых ботиночках и с рюкзачком через плечо, из которого торчал черный тубус.

– Здравствуйте, Иван Тимофеевич, вот и я. Не очень быстро приехала? – весело проговорила Василина.

– Мне кажется, Василина, ты опоздала на занятие. Я тебя час назад ждал, – ответил так же весело Иван, помог раздеться и проводил в зал.

Там негромко пел свои песни Высоцкий.

– Что-то новенькое у Владимира Семеновича? Я не слышала этих записей, – спросила Василина.

– Новеньких песен у него, к большому сожалению, больше не будет. А запись действительно, редкая, нью-йоркский концерт 72-го года. А тебе нравится Высоцкий? – спросил Иван.

– Да, безумно нравится, Иван Тимофеевич. Я знаю, что некоторым музыкантам он не очень, типа гитара постоянно расстроена, текста много – говорят, фиг запомнишь. А мне очень нравится и Сливе тоже, – проговорила Василина и поправилась: – Славику то есть, руководителю ансамбля, где я пела.

Иван внимательно посмотрел на Василину и произнес:

– Я знал одного Славика когда-то, руководителя. Он из Харькова?

– Да, из Харькова, – ответила она, удивленно глядя на Ивана.

– Так ты у него в ансамбле пела? – снова спросил Иван, все так же внимательно глядя на Василину.

– Да, в ресторане «Интурист», в Ялте, – ответила она.

– Тогда, наверное, не тот Славик, тот руководил камерным хором в Харькове, – произнес задумчиво Иван.

– Так и наш Славик руководил камерным ансамблем в Харькове, он ведь хоровик-дирижер. А потом у него мама заболела, и они переехали в Ялту. Ему очень Сафрон Евдокимович помог тогда. Он, Славик, нас и с Сафроном Евдокимовичем познакомил, – как-то грустно закончила Василина.

– Да, Сафрон Евдокимович всем помогает, и мне вот помог. Я думаю, он вообще святой и на Землю послан всем помогать, – так же грустно проговорил Иван.

И вновь наступила неловкая пауза. Василина, чтобы разрядить ее, тихо произнесла:

– Иван Тимофеевич, а я вот акварели свои притащила. Может, посмотрите?

– Акварели? – встрепенулся Иван, отогнав задумчивость. – Конечно, посмотрю. Где они?

Василина вынула из рюкзака тубус и вытряхнула из него листы бумаги. Иван развернул листы, разгладил их и уселся за стол. Долго и внимательно разглядывал акварельные рисунки, а потом проговорил негромко: «Вот так сюрприз…» Он собрал все акварели, перевернул их и лицевой стороной положил на стол. Потом взял первый лист и снова стал внимательно рассматривать.

На крутом берегу моря стояла одинокая девушка. Легчайшее белое платье облегало красивую фигуру. Лица девушки не было видно из-за развевающихся на ветру волос. А далеко на горизонте полным ходом шла белоснежная яхта под парусом. Блики на голубых волнах играли солнечным сиянием. Сюжет банальный, но ощущение было такое, что, если прислушаться, можно было бы услышать скрип канатов на реях и хлопки парусов на ветру. Акварель была настолько выразительна, свежа и гармонична по пропорциям, лаконичности и композиции, что Ивану невольно захотелось спросить, с какой картины она была скопирована. Он и спросил:

– Василина, это оригинальное произведение или копия с неизвестной мне картины большого мастера?

Василина улыбнулась и ответила:

– Я не очень поняла, Иван Тимофеевич, про оригинальность, но я рисовала эту картину сама, сидя на берегу в Крыму.

– А Сафрону ты показывала эти рисунки? – тихо спросил Иван.

– Нет, – ответила Василина, а про себя подумала: «Не успела».

Иван отложил первую работу и взял другой лист. Крепкий русоволосый парень в тельняшке и черных трусах стоит на волнорезе и смотрит куда-то в морскую даль, а на него смотрит худенькая девочка снизу вверх, сидя на теплом бетоне волнореза, прикрывая ладошкой глаза, придерживая непослушные на ветру волосы. Лица ее тоже не видно, но чувствуется, что она ему что-то говорит, может, даже ругает. И они, безусловно, родные люди, может, даже брат с сестрой.

– Как так можно остановить время? Остановить мгновение, отобрать его у вечности? Это ты тоже, Василина, на пленэре рисовала, ну, с натуры то есть? – спросил Иван, не поднимая головы.

– Нет, Иван Тимофеевич, эту картинку я по памяти рисовала. Миколька это. Мы с ним все детство провели, – ответила Василина с грустной улыбкой.

– Ничего себе у тебя память, – произнес Иван и взял другой лист.

На покосившемся крыльце стоит медсестра в белом халате, с распущенными волосами и сигаретой в правой руке. Свободно расставив стройные ноги, удлиненные ракурсом изображения снизу и туфлями на высоком каблуке. Высокую грудь выделяет падающая тень от крыши над крыльцом. Девушка, сильно похожая на Джину Лоллобриджиду, смотрит с веселой ухмылкой на уходящую блондинку в джинсах, майке и кроссовках. Будто говоря ей на прощание: «Давай, подруга, до скорого».

– А эту красавицу ты тоже по памяти рисовала, Василина? – спросил Иван, все так же глядя на нее.

– Да, Иван Тимофеевич, по памяти. Это моя подруга, Лариса Ивановна из санчасти в Ялте, – ответила Василина.

Иван отложил акварель и произнес:

– Нечему мне тебя учить, Василина. Я столько жизни, сколько ее в твоих акварелях, во всех своих псевдоисторических полотнах не написал. Тебе впору свои персоналки делать. Акварели твои замечательны. Весь спектр жизни в них. И печаль, и радость, и правда, и чувственность – все в них есть. Человеку, который так точно видит жизнь, никакая маска и не нужна. Ни бородка, ни усики. Ты настоящий художник, Василина, и эти акварели нужно срочно показать Сафрону Евдокимовичу. Он гуру. Он знает, что нужно делать и куда идти. А я – простой деревенский парень из Усолья Пермской области. Фантазер и мазила, пачкающий холсты. И знаешь что, Василина? Давай выпьем с тобой. У меня «старочка» есть.

Василина была так тронута простотой и искренностью Ивана, что сразу и ответила: «Давайте, Иван Тимофеевич, „старочка“ мне и правда понравилась у вас в прошлый раз».

Иван поднялся и принес «Старку» из холодильника, а вместе с ней и все, что там было: колбаску «московскую», полукопченую, сыр, икорку, оставшуюся от командировки на Север, и так далее. А потом спросил:

– А ты любишь яичницу с колбаской и лучком? Я излажу.

– Да, люблю, Иван Тимофеевич, мне Мамашуля жарит такую на сливочном масле, – ответила Василина.

– Знаешь что, Василина, давай без отчеств. У художников отчеств не бывает. А мы с тобой коллеги, – объявил весело Иван.

– Хорошо, Ваня, обойдемся без отчеств, коллега, – смеясь, проговорила Василина.

Ее последние дни были сплошным кошмаром. Ей было даже хуже, чем тогда, когда обормот Цезарь-целка заразил ее всякой венерической мерзостью. Ей было так тошно на душе, как после той ночи с Кузей-Артистом, который принудил ее мастурбировать и… Да ладно, проехали. Она стала не нужна человеку, которого любила всем сердцем, которого боготворила, перед которым преклонялась. Она не планировала никуда уезжать на каникулы, думала и мечтала провести их с Сафроном: каждый день, каждый час, каждую минуту вместе. А тут вдруг такое: «Останемся друзьями». Ей необходимо было вынырнуть из своего кошмара, оглядеться, отдышаться и разобраться – а что же дальше делать?

Она случайно наткнулась в сумке на визитку «Член Союза художников России Иван Тимофеевич Кошурников» и решила позвонить. И вот она у него уже второй раз. И ей здесь очень комфортно. И ей здесь очень спокойно, уютно и хорошо. И ей здесь легче, чем одной в съемной квартире. Так думала про себя Василина, нарезая хлеб, колбасу, сыр и все, что нужно было порезать, пока Иван жарил яичницу с лучком и колбаской. Через пятнадцать минут яичница была готова и они уселись за стол. После того, как Иван скинул с себя что-то наносное, он стал обычным парнем, почти ее ровесником, ну, конечно, чуть старше. Он оказался интересным рассказчиком, умел создать непринужденную, даже веселую атмосферу. Они говорили о живописи, о кино, о музыке, о литературе, в общем, об искусстве и о жизни в искусстве. И обо всем у него были свои, нестандартные суждения, оригинальные взгляды и умозаключения. Когда человек постоянно находится один на один с собой, у него есть время подумать обо всем. А уж если появилась возможность высказаться, да еще такой очаровательной, внимательной и умной собеседнице, как Василина, то тут только держись. В общем, им было по-настоящему хорошо вдвоем в этот вечер. Двум отвергнутым, одиноким сердцам. Да тут еще «старочка» сделала свое дело и молодые, страстные, зовущие к себе тела. В общем, они оказались в одной постели.

У Василины не было никаких намерений мстить Сафрону или еще чего подобного, придуманного. Она просто отдалась, скорее, возникшим обстоятельствам, а не конкретно Ивану. Ночь была бурной, бешеной, и они уснули только под утро. Оба счастливые, изможденные и потрясенные случившимся. Но счастье длилось недолго, как и сон. Василина проснулась раньше Ивана и поначалу даже не поняла, что это не Сафрон. Осторожно высвободившись из объятий, она села на кровати и ужаснулась тому, что наделала. Она смотрела на спящего Ивана и проклинала себя последними словами: «Господи боже мой! Что же я наделала-то? Идиотка проклятая. Сволочь я последняя, зассанка вонючая. Тварь, дура, скотина, надо будет как-то упросить его, чтобы не говорил никому. Убедить, что этого не было на самом деле, что этого никогда не могло быть. И больше никогда не будет. Прости меня, прости меня, Господи!»

Иван неожиданно открыл глаза и встретился с ее взглядом. Он снова будто прочитал ее мысли и произнес: «Я никому, никогда, ничего не скажу. Не бойся». Резко встал с кровати и ушел в душ. Василина быстро оделась, собрала рюкзак и уселась с ним за неприбранный стол. Иван вышел в джинсах и рубашке из душа, босой и хмурый. Уселся напротив и стал смотреть на Василину, не зная, что сказать, что сделать.

– Прости меня, пожалуйста, Иван, но этого больше никогда не будет между нами. Прости. Мне нужно идти, – произнесла негромко Василина, глядя прямо в глаза Ивану.

Поднялась и пошла на выход. Иван произнес: «Угу», – и пошел следом – провожать. Помог надеть куртку и уже перед дверью проговорил: – И ты меня прости, Василина. Я птица не твоего полета. А разные птицы в одной стае не летают».

Он открыл дверь и выпустил девушку наружу. Она ушла, облегченно вздохнув, а он надел поверх рубахи свой старый кожаный плащ, солдатские ботинки на босу ногу и пошел в магазин-гастроном. Купил там ящик «перцовки», «Старку» он больше не будет пить никогда, да и перцовка эта будет последней. Приволок ящик в мастерскую, поставил на стол и принялся уничтожать спиртное, как врага народа.

А Василина приехала на квартиру, снятую Сафроном, собрала вещи в рюкзак, взяла документы, деньги, позвонила маме Даше, что уезжает в Ялту, и поехала в кассы за билетами. На самолет билетов, как всегда, не было, купила на поезд, плацкарт, и уехала в Симферополь. Через десять дней вернулась и прямо с вокзала направилась в институт. Занятия уже начались. Она зашла в деканат, объяснила, что бабушка заболела. Мамашуля и правда прихворнула. Ей выговорили, что надо оповещать заранее: «У нас тут институт, а не богадельня какая!» Сходила на пару лекций. Переписала расписание занятий и направилась на квартиру в Чертаново. Выходя из института, она вроде мельком увидела Ивана. Она даже испугалась немножко, но, видно, показалось, раз не подошел, и слава богу. В метро ей опять показалось, что в соседнем вагоне едет Иван. Она вышла из своего вагона, растерянно огляделась, но его не увидела, народу было много. Поднялась по эскалатору и направилась к дому. И вдруг у пруда точно увидела Ивана. Взлохмаченного, в черном кожаном плаще и больших солдатских ботинках на босу ногу. Василина остановилась в нерешительности, не зная, что ей делать. А Иван посмотрел на нее и убежал в тоннель под дорогой. Она была уверена, что это Иван, но какой-то странный, дерганый и улыбающийся во весь рот. Она снова испугалась, и что-то тревожное, страшное промелькнуло у нее в голове. Она быстро прошла к своему дому, поднялась в квартиру и позвонила Сафрону. Слава богу, он взял трубку и произнес: «Алло».

– Здравствуй, Сафрон Евдокимович, – взволнованно произнесла Василина, – я только сегодня вернулась из Ялты и сейчас видела Ивана Тимофеевича около своего дома на пруду. С ним что-то произошло. Он, по-моему, не в себе. Я хотела подойти и поговорить с ним, а он убежал от меня.

– Здравствуй, Василина, здравствуй, дорогая. А я уже потерял и тебя, и Ивана. Звоню ему каждый день, не отвечает, и ты не отвечаешь. Уже не знаю, что и думать. Я собирался завтра ехать к нему, но отправляюсь прямо сейчас. Я тебе перезвоню оттуда, – проговорил встревоженный Сафрон и повесил трубку.

Он быстро оделся, взял ключи от машины. Запер дверь как следует. Спустился во двор. Сел в машину и помчался в Замоскворечье, думая по дороге: «Запил, наверное, с радости Иванушка. Видно, работу завершил успешно. „От Карелии до Курил“ – замечательное название, и тема интересная. И эскизы потрясные. Но что он в Чертаново-то делал?»

Сафрон подъехал к дому, припарковался и быстро вбежал по лестнице в мастерскую. Дверь была не заперта. Он осторожно вошел. Все тихо. Пошел в зал, не раздеваясь, и увидел Марию Ивановну, сидевшую в одиночестве за столом. Она увидела его и испугалась. А потом опознала, встала и произнесла: «Сафрон Евдокимович, слава богу, что вы пришли. Я вот сижу и не знаю, что и делать. Ивана-то уже неделю, а может, и больше нет дома. Ко мне Дымка прибежала на площадку, как и выбралась-то, может, через форточку? Так она мне весь дерматин на двери разорвала, бедная. Я дверь-то открыла, смотрю, мяукает, сидит, вся трясется. Ой, думаю, что-то случилось. Хорошо, что ключи-то у меня есть от мастерской, когда Иван уезжает, я всегда кошечек-то кормлю. Поднялась, открыла, а тут погром, как в революцию.

Прибралась, стала Ивана ждать. А его нет и нет, уже неделю с лишним. Мужики во дворе говорят, что он гулять ушел в народ, но, говорят, как-то по-новому ушел. С ними не пил, а достал упаковку червонцев, им отдал да наказал помянуть Ивана Кошурникова-Брагина, которого больше нет и не будет. Мужики деньги-то мне отдали, вон в шкафу лежат. Правда, червонец взяли со смехом, на помин».

Мария Ивановна выговорилась, наконец-то, и присела обратно за стол.

– А вы бы, Марья Ивановна, мне позвонили, я бы раньше приехал, – проговорил душевно Сафрон, чтобы успокоить женщину.

– Да куда же звонить, Сафрон Евдокимович, я телефона вашего не знаю. Да и аппарат телефонный вон стоит да не работает. Я ведь в милицию собиралась звонить, а зуммера нет.

Сафрон подошел к телефону, поднял трубку. Тишина. Взялся за провод, а он оборван. Нашел другой конец. Соединил. Аппарат заработал.

«Хорошо, провода не замкнули, а то пришлось бы на телефонную станцию ехать», – подумал Сафрон.

А вслух проговорил:

– Дорогая Мария Ивановна, вы не беспокойтесь и идите отдыхать, спасибо вам. А я тут подежурю. Найдем мы Ивана нашего, все будет нормально. Я, если буду уходить, забегу к вам и ключи занесу. Еще раз спасибо и от меня лично, и от Ивана, и от кошечек наших.

– Да уж, пойду. Слава богу, что вы приехали, а то я уж к участковому собралась. Как же так? Человек взял да и пропал, – проговорила Мария Ивановна, встала и тихо ушла.

А Сафрон взял трубку и набрал номер Василины, которая моментально ответила. Он процитировал ей слова Высоцкого: «Ну, здравствуй, это я», и замолчал.

Василина, облегченно вздохнув, произнесла: «Я ведь не успела тебе сказать, Сафрон Евдокимович, что была у Ивана перед отъездом. Мы с ним занимались живописью, и я, кажется, говорила ему, что живу в Чертаново, может, он меня здесь и ищет?»

И Василина рассказала подробно Сафрону о двух встречах с Иваном Тимофеевичем (разумеется, без постельных сцен). Сафрон выслушал рассказ и сказал: «Успокойся, дорогая, с Ваней и раньше такое бывало. Наверное, ушел гулять в народ. Так у него запои именуются. Ему собутыльники требуются, вот, наверное, и поехал тебя искать. Он ведь к тебе неравнодушен, и ты, наверное, это заметила».

– Заметила – не заметила, но он был не пьяный у пруда, это я точно заметила, – проговорила тревожно Василина.

– Хорошо, дорогая, если он вдруг объявится, немедленно звони мне. Я в мастерской Ивана, номер ты знаешь. А я буду тебе звонить и подумаю, как организовать поиски.

Он положил трубку и подумал: «А где же новые картины из цикла „От Карелии до Курил“? Ведь наверняка он запил, закончив работу над ними. Сафрон обошел зал и отправился в загашник. Открыл дверцу в кладовую, и на него посыпались многочисленные прекрасные портреты Василины. Сафрон внимательно пересмотрел полотна, и произнес вслух: «А вот и причина появления твоего, Ваня, в Чертаново. Вот и причина твоего запоя». Он расставил портреты на полу вдоль стены и посмотрел на часы. Был уже час ночи. Пошел в зал, выключил свет, улегся прямо в одежде на диван и заснул. Проснулся он от того, что Дымка лизала ему бровь. Посмотрел на нее и на часы – девять утра. Поднялся, подошел к телефону и позвонил начальнику МУРа, с которым был коротко знаком. Муровцы не раз его приглашали экспертом, когда у них по разработке проходили дела с антиквариатом. Спросил, знает ли тот кого в Чертаново из милицейского начальства? Ему дали телефон начальника 136-го отделения, Лопатина Юрия Николаевича. Сафрон попросил, чтобы тому позвонили и сообщили о его визите часиков в десять.

В десять ноль-ноль Сафрон был в 136-м отделении у подполковника Лопатина. Выставил на стол французский коньяк «Наполеон» и попросил, чтобы ему помогли найти на районе очень известного, но запойного художника Кошурникова Ивана Тимофеевича и доставили его в клинику неврозов на Шаболовку – к завотделением Светлане Велинской: она в курсе и ждет. Лопатин, светловолосый мужчина средних лет с радушной улыбкой, поднялся и произнес:

– Ну, если уж МУР к нам обращается с такой просьбой, значит, дело важное. Найдем и доставим по назначению, товарищ Опетов. Простите, не знаю вашего имени, отчества и звания.

– А это и необязательно, Юрий Николаевич, забивать вашу светлую голову всякой чепухой. Вот вам три телефона, позвоните по результату поисков по любому и доложите. Ксерокопия фото художника на обороте, – проговорил с улыбкой Сафрон и протянул лист бумаги.

Они пожали руки, и Сафрон ушел. Он сел в машину и решил объехать, как говорил Иван, все магазины-гастрономы в округе, в которых продавали спиртное. Объехал. Ивана нигде не было. Поехал в бывшую «Олимпийскую деревню» в Северное Чертаново, где снял квартиру Василине, там его тоже не нашел. Подъехал к дому Василины и поднялся к ней, но ее не было дома.

«Наверное, на занятиях», – подумал Сафрон и поехал обратно в мастерскую Ивана. Остановился у дома, и прежде, чем подняться наверх, решил заглянуть в храм и поговорить с батюшкой, другом Ивана.

«Может, он знает что-нибудь про Ваню, может, заходил к нему?» – подумал Сафрон.

Но батюшка не видел Ивана уже давно и сам собирался наведаться к нему: «Да все некогда, служба, хлопоты земные».

Сафрон пошел в мастерскую, поднялся и с порога услышал телефонный звонок.

– Сафрон Евдокимович, это я, – раздался из трубки взволнованный голос Василины, – я сейчас в институте на занятиях. А утром, когда шла на лекции, меня дворник остановил. Сказал, хорошо, что поздно иду, а то бы тебя бомж напугал. Завелся, говорит, у вас в подъезде бомж, черт бездомный. Спит прямо на лестнице, в кожанку завернутый, в ботинках солдатских на босу ногу, и всех пугает. Я сразу догадалась, что это Иван Тимофеевич. А дворник рассказал, что его милиция ловит, собираются облавой Битцевский лес прочесывать с дружинниками и собаками. Я поблагодарила дворника за предосторожность и побежала обратно домой – вам звонить. Но не дозвонилась и поехала на занятия. Что делать, Сафрон Евдокимович? Нужно как-то Ивана Тимофеевича спасать. Что мне делать? И еще, совсем забыла. Когда я была в Ялте, то виделась там с Настей-цыганкой, так Настя сказала мне, что с художником вашим плохое выйдет в Москве. Его черт водит. Я как от дворника сегодня услышала про бомжа, черта бездомного, так Настины слова и вспомнила. Настя сказала, чтобы художника спасти, надо черта сжечь. Я ей в ответ – как же можно сжечь черта-то, Настя? А она выругалась по-цыгански и говорит: «Пусть твой Сафрон найдет черта дома у Ивана и сожжет. Он, говорит, поймет, а ты нет».

Сафрон чуть трубку не выронил, когда про черта услышал, и сразу понял, о чем речь.

«Но откуда цыганка про черта Иванова знает?» – подумал Сафрон, а в трубку произнес: – Успокойся, Василина, дорогая. Милиция ищет Ивана в Чертаново и у твоего дома по моей просьбе. Я сегодня с утра был в 136-м отделении милиции и там пообщался с начальником. Он обещал помочь, вот и помогает оперативно. А ты успокойся, милая, не волнуйся и отправляйся на лекции, а то я тебя вызову и пропесочу. Договорились? Все, иди учись, а я вечером позвоню. Целую.

Сафрон, ошарашенный полученной какой-то мистической информацией от цыганки Насти за тридевять земель от Москвы, присел за стол и стал думать. А днями раньше в Ялте цыганка Настя так же сильно ошарашила и Василину. Во-первых, Настя прикатила к ней под Чинару неожиданно, на второй день как Василина приехала. Будто знала уже, что она дома. Приехала с Гривой на «Волге». Василина слышала шум подъехавшего автомобиля, но даже не предполагала, что это Настя. Она сидела в комнате и рисовала акварельными красками, раздумывая – что же ей делать? Мамашуля очень любила, когда Василина рисует, и сразу затихала, не мешая рисовать.

«Пусть девчонка помечтает, это хорошо», – думала про себя Мамашуля.

Настя на ходу поздоровалась с бабушкой и, не останавливаясь, прошла в комнату Василины.

– Привет, красавица, как поживаешь? – спросила она с порога. Василина уронила кисточку от неожиданности и бросилась к Насте.

– Настенька, как хорошо, что ты приехала! – воскликнула она, и они обнялись.

– А мне вот опять так плохо. Сижу и рисую, не зная, что и делать, – произнесла Василина, и невольные слезы покатились из ее глаз.

– Знаю, знаю, девонька, что плохо тебе. Вот и приехала, – ответила Настя.

И рассказала, что знает. Знает, что у Василины появился Четвертый, знатный, умный, богатый, но «не сложится у вас не по его вине».

– Он тебя любит всей душой, но не сложится у вас.

Знает, что появился и Пятый. Что любит ее безумно и безропотно уйдет, чтобы не мешать ей и Четвертому.

– Но твоего Пятого надо спасать, его черт водит. Пусть твой Четвертый найдет черта у Пятого дома и сожжет. Иначе будет горе большое. И спасти его, Пятого, можешь только ты, Василина, так что поторапливайся, иначе и тебя черт начнет водить, – закончила говорить Настя и поцеловала подругу. – А теперь прости, надо мне ехать, Грива ждет.

Настя взяла Василину за плечи, встряхнула и оттолкнула легонько от себя. Василина стояла, испуганно глядя на цыганку, и ничего не понимала.

– Утри слезы, подумай и действуй, а сейчас проводи меня, подруга, – произнесла Настя, развернулась на каблуках, мотнув юбкой.

Василина пошла за ней – провожать. Цыганка опять на ходу попрощалась с Мамашулей и вышла на улицу. Грива стоял к ним спиной, навалившись на забор, и рассматривал небо. Настя что-то сказала ему по-цыгански, и они уехали. Василина вернулась в комнату, села на кровать, не зная, что и думать, а потом решила утром ехать в Москву. Но уехать не получилось – ночью у Мамашули поднялась температура, и она заболела.

Сафрон сидел в мастерской за столом и думал. Думал он долго, потом поднялся и пошел в загашник искать картину Ивана «Черт» из цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки». Загашник был не просто завален портретами Василины – он был забит ими до отказа. Сафрон вынес все картины, разместил их, где можно, но «Черта» не нашел. Озадаченный, вернулся за стол и снова уселся, не зная, где эту картину искать, думая про себя: «Я же образованный человек. И как я могу верить в эти бредни неграмотной цыганки про чертей? Но откуда она могла знать про картину? Мистика какая-то, да и только».

Он встал, обошел еще раз весь зал, заглядывая везде, и направился по коридору в туалет. Перед дверью в спальню лежала Дымка. Сафрон посмотрел на кошку, открыл дверь спальни и отшатнулся от неожиданности. С противоположной стены над кроватью висел «Черт» и смотрел на него. Смотрел нагло, с вызывающей улыбкой и даже весело. А справа от «Черта» висел портрет Оксаны в наряде Солохи, слева – портрет Василины. Великолепный портрет, потрясающий – с печальными, полными слез глазами. Сафрон перевел взгляд на «Черта», тот будто бы смотрел еще веселее и самодовольно дышал на него своей наглостью. И Сафрон понял, что Василина рассказала ему не все о своих встречах с Иваном. Он вышел из спальни и медленно ушел обратно за стол. Уселся растерянно и опустил голову. Так он просидел примерно с час. Потом поднялся и пошел в загашник. Поднял там с пола старый, ненужный холст, взял бутылку растворителя для красок и направился в спальню. Когда он снова открыл дверь и посмотрел на «Черта», тот глядел уже без улыбки, как-то нетерпимо, зло, с ненавистью. Сафрон разложил холст на кровати, встал на него и снял портрет «Черта» со стены. Бросил его на холст, спустился и, завернув картину, вышел с ней из спальни. Положив бутылку растворителя в карман, подошел к плите, взял спички и отправился на улицу. У мусорного контейнера нашел два булыгана, положил на них картину, вылил весь растворитель на нее и запалил. Через пять минут к нему подошел участковый, тот самый, который сопровождал комиссию из домоуправления, когда Иван расписал доминошный стол под хохлому, и проговорил:

– Не положено, гражданин – нарушаете. Открытый источник огня вблизи жилого фонда приводит к пожару.