Текст книги "Сатира, юмор (сборник)"

Как я стал хулиганом

На станции Н., куда поезд прибыл в десять вечера, в наше купе вошел новый пассажир.

В роговых очках, солидный брюнет лет сорока. Солидность была во всем: и в желтом новеньком портфеле, и в фетровой шляпе, и в коротком модном пальто.

Новый нам почтительно поклонился, спросил свободное место, важно достал кошелек и, подавая носильщику рубль, сказал:

– Спасибо тебе, братец. Тут уж я сам устроюсь.

Поезд шел.

Новый пассажир снял пальто и шляпу, не спеша разложил свои вещи, сел.

Минут десять все молчали. Правда, мы втроем досыта наговорились и нам уже не о чем было говорить, а новый пассажир, видимо, не хотел начинать первым. Наконец он не выдержал.

– Уважаемые граждане, – сказал новый. – Не найдется ли у вас стакана воды или нарзана? В обед, знаете, выпил немного и закусил паюсною, теперь пить, пить…

– К сожалению, нет, – ответил я. – А вы спросите у проводника. Может, у него есть вода.

Новый вышел из купе, но быстро возвратился.

– Нет и у проводника, – вздохнул он. – Порядочки! В вагоне нет воды! Прямо хоть пропадай. А остановка только через час. Этот поезд скорый, на маленьких станциях не останавливается. Не знаю, что и делать…

– Ничего, – принялись мы утешать нового. – Потерпите немного.

– Придется, конечно. Но, понимаете, сейчас не девятнадцатый год в конце концов. Надо и о пассажирах думать. Такой случай…

Тут поезд начал сбивать ход и вдруг стал.

Мимо нашего купе торопливо прошел проводник.

– Что случилось? – посыпалось изо всех купе.

– Пойду узнаю, – ответил проводник.

Пассажиры повыходили из купе, начали выглядывать в окна.

Вскоре вернулся проводник.

– Точно пока неизвестна причина, – зевнул он. – Говорят, где-то впереди на перегоне крушение. Товарный с рельсов сошел. Схожу-ка я на станцию, узнаю поточней.

– Разве мы на станции?! – обрадовался наш новый сосед.

– Ну да, – ответил проводник. – На небольшой станции. Потому и стали, что семафор был закрыт.

– Вот счастье! – радостно сказал новый. – Значит, я смогу напиться воды. А то ж, понимаете, пропадаю. Так хочется пить!

И он подался за проводником.

В окно я видел, как они с проводником пошли по шпалам, подсвечивая дорогу фонарем.

Минут через десять новый вернулся с двумя бутылками нарзана.

– Крепко мне повезло! – довольно сиял он. Если б не эта катастрофа, пришлось бы целый час страдать. А теперь слава Богу! Хотел было из умывальника воду пить. А тут на тебе такая приятная неожиданность – товарный с рельсов сошел! Говорят, жертвы есть: санитарный вагон уже из Н. прошел. Вот такая история! Ну теперь ничего, можно дальше ехать. Две бутылочки нарзанчика да проводник обещал чайку принести. Поедем без забот, водички до X. хватит.

……………………………..……………

Наш поезд, простояв два часа, наконец, тронулся.

Все пассажиры спали.

Спал и счастливый брюнет, опорожнивший обе бутылки нарзана.

На станцию О., где мне нужно было выходить, поезд прибыл в четыре часа ночи.

Сидя в буфетном зале на станции О., я думал:

«На станцию X. поезд прибудет в девять утра. Если послать телеграмму сейчас, она будет на станции Х. раньше поезда часа на три. Отлично!»

Я пошел на телеграф и послал такую телеграмму:

«Станция X., пассажиру места 37. Вагон № 6 скорого поезда № 5/б.

Катастрофы на наших железных дорогах случаются не так часто. Поэтому, страшно беспокоясь о том, чтобы вы не остались без воды и не страдали, я налил в ваш новый портфель два чайника свежей холодной воды. Чтобы обеспечить вас максимальным запасом питья, все содержимое портфеля я выбросил в окно. Я бы мог сказать вам это лично, но вы так блаженно спали, что я не осмелился вас побеспокоить. Всего вам наилучшего!»

Неужели?
(К десятилетию Красной армии)

Товарищи красноармейцы!

Вот юбилей у вас.

Десять лет.

Бои.

Победы.

Достижения.

Усовершенствования.

И неужели все это без фельдфебеля?

Дивно! Не верится! Слово чести!

Говорят, у вас есть помкомвзводы, и комвзводы, и комбаты, а фельдфебеля нет.

А кто же вас на путь истины наставляет?

Кто из вас чудо-богатырей делает?

Кто же вам объясняет:

– Знамя есть полковая святыня и каждый солдат обязан защищать его до последней капли живота?

Кто?

Кто командует:

– Плавное предсидание на-а-ачинай!

А кто во время муштры тычет пальцем и кричит:

– Убери эйо!

– Кого эйо, господин фельдфебель?

– Пузо убери! Чего ты эйо выставил? Пузо у солдата должно к спине прирасти. Понимаешь?!

Неужели теперь в ваших казармах не слышно такого специфического баска:

– Вольный определяющий Зегер!

– Чего изволите, господин фельдфебель?

– Вчерась приходила ваша мамаша и ходатайствовала нащот своих именин, которые будут сегодня.

– Так точно, господин фельдфебель!

– Так. Это было вчерась. А сегодня у вольного определяющого Зегера не по всей культуре блестят пуговицы на мундире и придется вольному определяющому Зегеру дежурить на кухне, а мамаше вольного определяющого Зегера справлять именины без ходатайства. Кр-р-р-рю-гом!

Неужели не слышно такого баска? И хороший был басок, приятный.

А кто вам, товарищи красноармейцы, лекции по гигиене читает? Вот так: выстраивается рота, фельдфебель выходит из канцелярии, руки заложены за «черт знает что»:

– Замечено, что у солдат пятнадцатой роты, то есть у вас, нет гигиены. Положим, что с вами про это говорить, раз вы даже не слышали про гигиену. Так вот, поясняю. Запоминай все!.. Гигиена есть наука, которая преподайотся в учебных командах, в школах подпрапорщиков, а также в университетах, где учатся на дохторов. Раз! Каждый солдат обязан соблюдать, чтоб вокруг него гигиена была. Два. А теперь как увижу, что у кого нет гигиены, то такой гигиенист будет у меня на предмете для дальнейших лекций. Три! Р-р-раз-зойдись!

Дорогие юбиляры красноармейцы! Объясните же мне, кто теперь все это делает у вас?

А если правда, что у вас нет сейчас фельдфебеля, то неужели вы живете без гигиены?

Неужели?

1928

Дачные мученики

Дача в наши дни вещь необходимая, как, скажем, страхкасса или очередь на трамвай. Потому – воздух. А без воздуха, сами, товарищи, знаете, долго не проживешь. В городе духота, пыль, асфальтовая мостовая иногда попадается, нагревается все невозможно и – для здоровья минус. Опять же плюются…

– Да я не про то, я относительно здоровья. Недавно в журнале читал. Ну, написано ж все досконально. Примером, плюнул гражданин. Кажется, что тут дивного, а наука – она, брат, до всего доходит. Где, к примеру, ничего не поймешь, она тебе, братец ты мой, пунктиром покажет, какой от плеванья вред и социальная опасность. Потому бактерия из плевка в воздух, из воздуха в выпивку или в закуску попадает. Ну а с выпивкой тут уж у бактерии одна дорога – в желудок. И, конечно, результат. Гражданин, может, на свои честные выпил, а потом приходится районного врача неделю ждать или в карете скорой помощи помирать.

– Оно ведь так. В городе, что и говорить, для здоровья атмосфера неподходящая. Азота в воздухе нет. Ну и валит народ на дачу. Хоть раз в неделю воздуха набраться, азотом побаловаться. Только народу того очень много стало. Пришли, как будто и немного было, а сейчас набралась бессметная сила.

– Кондуктор! Почему поезд не отправляют? Сами, наверно, каждый день по дачным местам ездите, а тут раз в неделю выберешься и то задерживают.

– Не от нас это зависит! Поезда по расписанию отправляют.

– Так опаздывает же! Уже на десять минут опоздал.

– Все одно, хоть и опаздывает, а без расписания отправить поезд нельзя, такой порядок.

– Господи! Духота какая. Нет того, чтоб вагонов больше дать. Все ж легче.

– Граждане! Куда, к слову, этот поезд собрался ехать?

– А вам куда надо?

– На д-д-дачу… Кум десятью минутами раньше поехал, ну а я, значит, растерялся… с кумом. И теперь моя задача догнать кума…

– Поезд на Мерефу.

– И прекрасно. На Мерефу так на Мерефу. Мне абы кума догнать…

– Куда ж вы лезете, гражданка? Видите, живого места нет. Нельзя же лезть без церемоний прямо на людей. Понимать же нада.

– Сам пораньше влез, так уже других не пускает. Что ж мне, по-твоему, левую ногу на перроне оставить? Я уже вся влезла, только левую ногу никак не пристрою. Бюрокрад какой.

– Что ж вы ругаетесь, гражданка?.. Твое счастье, придавили меня, а то б я тебе показал, какой бюрокрад. А еще вроде дама. Особа из прекрасного пола. Сказал бы я тебе, какая ты особа, да трех рублей жалко.

– Граждане, прекратите дискуссию, все одно проголосовать не удастся. Так прижали – руки поднять невозможно.

– Товарищ, нада ж понимать сознательность. Вы ж корзину на ребенка поставили, ребенок тоже «предмет удешевленный».

– Извините, не видно мне сзади.

– С-с-сз-зади! Смотреть надо глазами, а не штанами.

– Действительно… Штаны белые натянул, так уже и думает, что людей можно давить. Из малого, может, путное что выйдет – смена какая или «наше будущее», а его прежде времени норовят раздавить. А еще «Друга детей» на груди носит.

– Граждане! Пропустите дамочку на площадку, с ними нехарашо. Глубокий обморок, даже краска на губах побледнела.

– Раз краска побледнела, значит, обморок. Потому, если дамочка хоть капельку при себе, до этого не допустит.

– Манечка! Все вещи забрали? Проверь!

– Все. Только вот бабушки не видно… Мама! Мы, кажется, бабушку потеряли.

– Товарищи! Гражданин тещу потерял! Вот радость!

– Какая там радость?

– Известно какая – семейная…

– Мама! Бабушка нашлась…

– Нашлась? Как?

– Ну да! На ней гражданин сидел. В Покотиловке сошел. Спит сейчас бабушка, улыбается.

– Товарищи! А теща у гражданина нашлась. Радовался он, выходит, преждевременно.

– Степа! Кажется, Мерефа! Слезай! Назад, гляди же, вместе!

Воздух, вода, солнце

Граждане!

Неужели до сих пор вы так и не сняли дачу? Ай-я-яй!

Что ж вы спите? Чего ж вы зеваете да спину чешете?

Уже ж апрель. Не за горой и май. Разве ж вас не тревожит наша физкультурная эпоха? Разве вас не касается лозунг «Воздух, вода, солнце!»?

Неужели вы не хотите в полчетвертого послать к чертовой маме город с его громадными домами, трамваями, мостовыми, грязью, духотою и, вконец вымотавшись, – 20 минут в очереди на трамвай, 10 минут в трамвае, 20 минут у железнодорожной кассы и икс минут в поезде, – драпануть куда-нибудь в Зеленый Гай, или в Люботин, или в Высокий, или в Карачевку?

Туда, на воздух, на солнце, на воду!

А там, в Люботине или Карачевке, отведав зеленого борща и телячьей колбасы, которую вы предусмотрительно купили в душном Харькове, вклиниться в очередь к пруду или к Уде, чтобы искупаться, потому как без купания вы не выполните лозунг «Все на воздух, на солнце и в воду!!!»

Граждане! Да неужели вы до сей поры не нашли себе дачу!?

Не поверю, ей-бо, не поверю.

Я не допускаю мысли, чтоб вы не променяли невозможный харьковский воздух на здоровый, легкий, пользовитый и приятный воздух той же Покатиловки, где того воздуха сколько угодно и без очереди, где тот воздух настырно лезет в вашу комнату и через двери, и через потолочные щели, и в побитые футболистами окна лезет вместе с лучами солнца, с пеньем пташек и «матом» туземцев и пришельцев!

Простите меня – не поверю!

А солнце? Солнце! Граждане! Что делает с нами солнце! Этот маг, этот волшебник!

Ах!! Лицо ваше набирает субтропического цвету, вы чувствуете, как постепенно, раз за разом после солнечных ванн, ваши мускулы каменеют, становятся стальными, как на вашей спине, шее, животе и «протчих» местах облазит кусками кожа, и вы вынуждены мазать себя вазелином или смальцем, иначе заснете лишь на рассвете, опоздаете на поезд, не успеете вовремя в должность, будете оштрафованы, предупреждены и т. д., и т. п.

Товарищи! Ужель вас не манит роскошный тихий, теплый майский вечер, когда вы под ручку с соседской Светланой Титовной гуляете у вонючего пруда и весь дрожите от счастья, и оттого, чтоб вас не накрыла ваша половина Клара Сидоровна, и оттого, что вас немилосердно кусают лютые люботинские или песочинские комары Anopheles naemozlivica.

А ночь! Ночь! Если бы я был Н. В. Гоголем, я б обязательно сказал: «Божественная ночь!! Очаровательная ночь!!!»

Тихо…Ти-и-ихо… Нежной прохладой дышит уснувший пруд, месяц из-за деревьев подсматривает, как вы прощаетесь со Светланой Титовной, и вам кажется, что месяц завидует… Попрощавшись, вы идете домой, танцуя, будто вам двадцать, и в мыслях у вас: «Завтра она будет моей!..»

В комнате у вас темно… Вы зажигаете свечку… Ваша Кларочка спит, натянув на голову две подушки от комаров… Вам хочется есть… Вы крадучись лезете к шкафу… Пустой… Вы к кошелке – пустая… Удивленно начинаете осматриваться…

Какой диалог завяжется между вами и Кларочкой – я не знаю. Это зависит от вашей сдержанности и ценности украденных вещей…

Ах, ночь!.. Ах, дача!!

………………………………………………………

Граждане! Да неужели вы так-таки и не нашли еще себе дачу? Уже ж апрель. На носу май… Поторапливайтесь. В воскресенье немедля на поезд и ищите. И делайте это как можно быстрей, а то я три воскресенья подряд ездил искал дачу на всех околицах Харькова в радиусе шестидесяти верст и… не нашел. Все заняты.

Так чтоб и с вами не приключилась такая история.

Поторапливайтесь!

Стихия

На работе мне не дают проходу. Только и разговоров, как это я, советский человек, и никогда не был на море.

Все были. И Розалия Абрамовна (негр.) и Петро Панасович (двенадцатый разряд плюс 25 % нагрузки), и Костя Гронек (альфонс), и Ада Гад (главный клиент ТЭЖЭ[14]14
  ТЭЖЭ – трест эфирожировых эликсиров.


[Закрыть]) и много таких же работников и честных служащих – все были на море, купались, пеклись на солнце, дышали морским воздухом, наживали килограммы, а я нет.

Наконец, мне стало стыдно, я не выдержал и поехал на море.

Поразило меня море сильно.

Да оно и не диво.

Все ж таки – стихия.

А со стихиями мне во время революции (и при царском гнете) встречаться не доводилось, как-то выкручивался.

И вот, встретивши первый раз в жизни стихию, хотя и мокрую, без впечатлений невозможно.

Что ж на море впечатляет?

Все!!

Ах!

Море!!

Это, значит, такая большая речка, у которой лишь один берег.

Безусловно. Другого берега я и не видел, как ни присматривался.

Берег моря, или по морской терминологии, пляж – штука очень сложная.

Состоит она из голых людей, нехорошо пропеченных кирпичей, битого стекла, объедков, кусков газетной бумаги, морских ракушек и грязного песка.

Вода в море обычная.

Единственное, чем она отличается от воды наших речек, – это то, что какой-то урод взял и пересолил.

Когда и при каких обстоятельствах была пересолена вода, узнать мне не посчастливилось.

Расспрашивал я многих про это, заходил даже в местную милицию – никто не знает.

А вода пересолена и очень.

Пробовал пить в четырех фарватерах (морской термин; по-нашему – в четырех местах) – везде соленая.

Какой-то доброжелательный гражданин, что сидел голый на пляже и пил воду из бутылки, насоветовал мне попробовать еще и из пятого фарватера, но я, с сожалению, не мог дальше проводить свои исследовательские экскурсии, меня сильно потянуло на берег, где я и пришвартовался (морской термин; по-нашему… это тоже очень плохо, не говоря уже о трех рублях штрафа).

Из прочих свойств моря, кроме, значит, сложного берега и соленой воды, следует отметить работу моря.

Работа у моря чрезвычайно простая: это делать прибой и отбой (морские термины; по-нашему – плеваться).

Прибой – это когда море тихонько плюнет волной на берег, а отбой – когда берег той волной плюнет назад.

Вот и все.

Как видите, работа никчемная, однообразная, грязная и к тому ж еще явно контрреволюционная.

На пляже на столбе висит постановление местной Советской власти:

«Плевать на пляже запрещено».

А море плюется себе и плюется.

Сказать, что местная власть про это не знает?

Ничего подобного. Раз рядом со мной начальник милиции купался. Понимаете, начальник милиции!

Все равно – и на него плюет.

Что-то непонятное. Особенно когда случайно припомнишь, что это деется на двенадцатом году революции.

Может, кто скажет, что это ж море, это ж стихия.

Не соглашусь.

А начальник милиции что по-вашему?

Это если всякая стихия начнет выкамаривать, что ж получится? Сегодня море на начальника милиции плюет, завтра ветер пораскидает бумаги у секретаря райисполкома, послезавтра гром ударить в ВУЦВК…

По-моему, так. Хоть ты и стихия, а знай свое место… в природе.

А вообще море, если отбросить эту его, очевидно, случайную неосведомленность, очень мне понравилось.

Оригинального на море и у моря много, неожиданностей – сила.

Такое, например.

Сидит на берегу человек и стирает подштанники.

Обычный вроде человек и поза обычная.

А выходит, что не человек это, а «морской волк».

И волчьего, кажется, ничегошенечки, и усы такие же, как, скажем, у вольного гражданина Полтавщины, и ругается одинаково, и подштанники довольно грязные и рваные, – а «волк».

Конечно, не все «волки» безработные.

Многие из них действительно по специальности работают возле родной стихии: продают на пляже яйца и булки, сдают напрокат лодки, фотографируют пляжников, а «волчата» целехонький день выкрикивают на пляже:

– Кому свежей холодной воды?

Однако «волки» – народ симпатичный. Вот только немного нелюдимый.

Например, надо было мне окончательно выяснить, что такое «морские узлы». Подхожу я к одному гражданину, что возился у одномачтовой шхуны (морской термин; по-нашему – лодка, которая может одновременно поднять и потопить не больше пятнадцати человек).

– Скажите, говорю, пожалуйста, капитан, как теперь дело с «морскими узлами»?

– Ничего. Какой ветер и куда надо идти?

– Идти, говорю, мне сейчас некуда, только что пришел, а интересно, говорю, мне знать, под какой ветер лучше завязывать: под норд-ост или под вест-зунд (морские термины; по-нашему – тихий ветер и лютый ветер) и вообще, говорю, товарищ морской волк, проинформируйте меня в этом деле основательно, потому как я собираюсь приобрести для заграницы целый трюм узлов разной якорности. Если же сейчас у вас нет времени со мною бухтеть, то, пожалуйста, немного погодя рейдируйте к местной гостинице, каюта № 13, я там уже третий день отдаю концы…

На это гражданин ничего не ответил, а, покинув шхуну и все причиндалы, дал полный ход (морской термин; по-нашему – убежал).

К кому я потом ни обращался по случаю узлов (а обращался я ко многим), все безразлично пожимали плечами и быстро отходили.

Только один раз какой-то гражданин долго пытался доказать мне, что «узел» – это морская мера длины, но в тот момент кто-то заметил:

– Оставь! Малахольный! (Морской термин; по-нашему – ненормальный).

Гражданин отошел.

Дивно. Ненормальный человек, а так вежливо ведет себя… Очевидно, и тут не без влияния моря.

Ах! Море!!

Стихия ж! Граждане!

Контрреволюция

Небарись шел, понурившись.

В его левой руке болтался рыжий потертый портфель, а правою рукою Небарись крутил перед собой, причем указательный палец выводил в воздухе какие-то таинственные знаки.

– Что означают эти твои манипуляции, Виктор? – спросил я, поздоровавшись. – И нельзя ли потише махать, а то ты мне чуть нос не отхватил.

– Извини, – ответил Небарись. – Я весь озадаченный…

– Чем? Очередная неприятность с квартирною хозяйкою? Или, может, ты еще нетвердо решил, каких карпов ты будешь истреблять этим летом, донских или ворсклянских?

– Нет. Дело серьезное. Очень серьезное. Я… – Небарись сделал паузу. – Я… контрреволюционер…

– Как? Что? – закричал я так, что милиционер, стоявший на углу, сразу засвистел и, подбежав к нам, сказал:

– Граждане! Драться вы можете лишь тогда, когда при вас есть шесть рублей. Иначе я не позволю…

Но я уже не слушал милиционера, а, схватив Небарися за рукав, потянул его за собой.

В театральном сквере мы сели на скамейку. Я говорю:

– Слушай, Виктор! Скажи мне откровенно. Ты здоров?

– Целиком.

– Виктор… Я тебя знаю… Ты хороший парень и десять лет тому назад ты не был контрреволюционером. Как же теперь, когда мы убедились вообще… достигли… Виктор…

– К сожалению, я – контрреволюционер. И настоящий. Я убедился. Когда человек на двенадцатом году революции идет против власти, такого человека считают контрреволюционером. Понял?

– Понял. Но… Может, еще не поздно все это исправить? Может, тебе не хватает какой справки или «поручительства»? Так ты не беспокойся, Виктор. У меня много знакомых, Виктор…

– Не поможет, – махнул рукою Небарись.

– Да в чем дело? He тяни. Не мучь…

– Дело в… лете…

– Ой, Небарись!.. Или ты мне тут же выложишь свои контрреволюционные штучки, или три рубля пополнят доходы нашей милиции…

– Именно в лете, – продолжал Небарись. – Лето сейчас. Значит, мне, честному советскому гражданину, надо выполнить все очередные директивы власти нашей законной, а я не могу. Пойми ты – не могу! Как известно, на это лето намечено восемь кампаний: отпускная, экскурсионная, курортная, физкультурная, строительная, туризм, спорт и самокритика. Охвачу я все это? Нет. Значит, я контрреволюционер, раз я…

– Знаешь что, Виктор, – перебил я Небарися. – Дело твое швах! Ты пропал! Тебя расстреляют.

Безусловно. Таких людей, которые не умеют строить новую жизнь, надо уничтожать, как саранчу…

– Видишь. Ты тоже так думаешь, – тихо заплакал Небарись. – Возьму я, например, отпуск, как же я тогда самокритиковаться буду или как я тогда в строительной кампании…

– Правильно, Небарись! Тебя надо расстрелять. Человеку, который не может охватить даже восемь кампаний, надо не к социализму идти, а к стенке. Таким, как ты, не место среди нас, храбрых, передовых!

– А как же вы, передовые? – в слезах спросил Небарись.

– Мы?! Ого-го! Слушай, сморкач! Слушай, слюнявый интеллигент! Слушай, ничтожество! Сколько кампаний? Восемь? Получай:

Беру я отпуск (отпускная) и, натянув трусы, пешком иду до Хотомли! Это сорок пять верст. Солнце, свежий воздух, ходьба, дорогою гоняю футбол. Вообще вот и физкультура.

Во время путешествия я изучаю родную страну, ее флору и фауну (туризм).

На берегу Донца я строю шалаш (строительная). Купаюсь и ловлю рыбу (спорт и снова ж таки физкультура).

Каждую ночь я отправляюсь на экскурсии по огородам – за картошкой, по садам – за яблоками и на бахчи – за арбузами (экскурсионная).

Если меня поймают, я это событие буду жестоко самокритиковать, чтоб не пойматься во второй раз (самокритика). Понятно?

– Понятно. А все ж таки ты не все охватил. А курорт где?

– О-о-о! Мокрица! О аппендикс социализма! О несчастный! Слушай же ты, упадочник, как бодрые, живучие элементы охватывают летние кампании на все сто процентов. Слушай и учись. На моем шалаше будет висеть прекрасный плакат «Курорт имени Василя Чечвянского. Сезон 1929 года».