Текст книги "Преступление не будет раскрыто"

XIV

Олег свернул к Ангаре не доезжая деревни Ольховки. Крутой спуск по бездорожью немного напугал Марину. Она могла держаться за ручку сиденья только одной рукой – вторая была занята корзинкой с грибами – и поэтому боялась крутого спуска. Но Олег ехал осторожно, тихонько, и они благополучно спустились на каменистую дорогу. По этой дороге редко кто ездил. Она была проложена у самой воды вдоль скалистого берега, часто затоплялась, делала петли и была неудобна для эксплуатации. Олег поехал по ней и остановился примерно где-то в середине между Ольховкой и лагерем археологической экспедиции. Это место между деревней и лагерем потом долгие годы он не мог вспоминать без содрогания, и оно часто грезилось ему в кошмарных снах.

Началось с того, что ему захотелось искупаться. Он сбросил с себя одежду и бултыхнулся в Ангару.

– Хороша водичка! – воскликнул Олег, стоя по пояс в воде и с наслаждением брызгая её себе на грудь. – Не хочешь искупаться? – Олег шутя брызнул немного на Марину.

– Хочу, но не могу, – ответила Марина. Она села на удобный плоский камень у самой воды.

– А-а… – Олег вспомнил причину. – Тогда мне придётся купаться за двоих, – сказал он с улыбкой и поплыл к красному бакену.

Бакен стоял метрах в двухстах от берега, и поскольку солнце уже скрылось за горой, заметно было мигание красного огонька в фонаре. Марина сидела как раз напротив бакена, и Олег старался плыть в сторону фарватера так, чтобы линия, соединяющая три точки (Марина – Олег – бакен), была прямая. Ему хотелось проплыть все расстояние туда и обратно не нарушая прямую линию, и он этого добился, преодолевая течение и потратив немало сил, но когда подплывал к бакену, заметил, что на проволоке, за которую было прицеплено все сооружение, болталось что-то похожее на пучок травы. Подплыв ещё ближе, увидел, что это не тина и не водоросли, а шикарный тёмно-фиолетовый с белыми краешками георгин на длинном стебле с листьями. Как он попал в Ангару и повис тут, зацепившись за проволоку, остаётся только догадываться. У Олега сразу созрело решение достать цветок и подарить Марине. Он загадал желание: «Если достану и подарю, она будет моей женой». Но чем ближе был к цели, тем стремительнее становилось течение. Загребая сильными руками, выбрасывал в рывке почти всё туловище из воды, и всё-таки его снесло метра на полтора. Он в ярости смотрел на проволоку, цепко державшую цветок. Напряг все силы, но как не ухищрялся, каким бы стилем не пытался вырваться вперёд, чувствовал, что лишь держится на одном месте. Олег заплыл дальше бакена, но там течение было ещё сильнее. Он повернул обратно.

У берега, где течение почти не чувствовалось, повернул и поплыл вверх, дав себе слово достать цветок без отдыха. Иначе, думал, желание не сбудется.

Марина смотрела на него молча и ни о чём не догадывалась. Лишь слегка была разочарована, что туда он плыл очень красиво, сажонками, быстро и размашисто работая руками, а обратно и сейчас вдоль берега по-морскому, самым лёгким стилем. Никакого эффекта.

Олег заплыл, сколько считал нужным, и повернул в Ангару.

В этот раз достиг цели, но не смог сделать того, что задумал. Подплыв к бакену, он схватился за нижнее основание, но бревно было очень скользким, как будто покрыто слизью, и рука его соскользнула. Он опять оказался ниже бакена и поплыл к берегу. У берега стал заплывать вверх.

Тут только Марина поняла, что что-то происходит.

– Ты что делаешь? – спросила она.

– Охлаждаюсь, – ответил Олег, отпыхиваясь и выплёвывая воду. – Ты мне советовала охладиться. Вот я и охлаждаюсь.

Олег заплыл далеко вверх по течению и резко повернул от берега.

Марина теперь следила за каждым его движением. Вот он уже подплывал к злосчастному бакену. Движения его стали торопливы, чувствовалось, что он бросил на штурм остатки всех своих сил. Наконец, Марина увидела, как он ухватился за что-то внизу бакена и держался с минуту, очевидно, отдыхая. Потом стал подбираться выше, к проволоке, за которую держалось все сооружение. Когда он схватился рукой за проволоку, бакен нырнул носом, и пучок травы, как думала Марина окунувшись в воду, поплыл. Олег схватил его рукой, погрузился с головой в воду, вынырнул и медленно поплыл к берегу. По-видимому, так устал, что еле держался на воде. Раза два, поворачиваясь на спину, сильно погружался в воду и видно было только нос его. Подплыв к берегу, встал во весь рост и, кое-как шевеля ногами, счастливый, изнеможённый, с сияющими глазами вышел из воды.

Марина все поняла, когда увидела у него в руке цветок. Энергично встала и пошла навстречу.

– Ты что, ненормальный? – сказала она, подойдя к Олегу. – Сила есть, ума не надо. Так что ли расценивать этот поступок?

Олег молча протянул ей руку с цветком. Марина схватила георгин и швырнула в Ангару. Олег тут же вынул его из воды: слишком дорого достался. Когда подошли к мотоциклу, Олег положил цветок в корзинку с грибами.

Марина надула губы и с полчаса не разговаривала. Олег вынужден был попросить прощения. Она взяла слово, что он больше никогда не совершит подобных поступков, что, впрочем, было совершенно излишне, потому что ему было страшно вспомнить последний третий штурм бакена. Марина взяла слово и на этом успокоилась.

Последнюю ночь они провели вместе на берегу Ангары. Соорудили шалашик из хлама, собранного на берегу, с подветренной стороны закрыли его ветками и разожгли костёр. Они долго сидели у костра, беседуя о предстоящей разлуке, о друзьях, знакомых и родственниках. Уже поздно ночью разогрели банку свиной тушёнки, которую Марина прихватила с собой, поджарили грибов на прутиках и устроили прощальный ужин.

Легли на ночлег. Марина к стенке шалаша на мягкую подстилку из веток черёмухи и кизильника, кусты которых росли поблизости. Лежали обнявшись. Олег был очень нежен и ласков, лишь слегка касался губами её лица и волос. Она больше не лезла к нему с поцелуями. Предложила хоть немного поспать. Лёжа в обнимку, они незаметно уснули.

Проснулись когда рассветало. Разбудили волны проплывавшего мимо теплохода. Они с шумом накатывались на берег и ударялись о камни.

Наскоро умылись и поехали в экспедицию. Олег хотел остановиться в ложбинке у ручья, чтобы не будить людей, но Марина попросила ехать прямо в лагерь и показала палатку, возле которой надо остановиться. Она забежала в палатку и вернулась с листом бумаги, на котором были написаны её домашний адрес в Красноярске и адрес студенческого общежития в Иркутске. Его домашний адрес был очень простой – с. Зорино, улица Лесная, 1, – и Марина не стала его записывать. Ещё раз на прощанье обнялись, и Марина заплакала.

Часть вторая
Разлука

I

В военкомате Олега остригли, зачислили в команду и отправили на запад. После двухнедельного карантина на пересылочной базе всю команду выстроили на линейку. Новобранцы увидели группу приближающихся офицеров. По строю пронёсся шепоток:

– Купцы приехали… Купцы… Купцы… От группы отделился молодой майор.

– Смирно! – громко скомандовал он. – Сейчас товарищи офицеры, прибывшие из воинских частей, – продолжал майор, – будут выкликать фамилии. Слушать внимательно и каждому, чью фамилию назовут, выходить на три шага из строя. С сегодняшнего дня вы отправитесь по местам назначения и будете служить в наших доблестных вооружённых силах!

Олег все ждал, внимательно слушая и разглядывая каждого офицера, выкрикивавшего русские, украинские, татарские, бурятские фамилии и бросавшего угрюмый взгляд из-под козырька на выходящих из строя. Со списком в руках встал перед строем капитан с гвардейским значком на груди. Кто-то из новобранцев, стоявший с Осинцевым, с восторгом произнёс: «Гвардия»!

– Рукосуев Юрий Алексеевич! – окликнул капитан и после того как вызванный сделал три шага вперёд, внимательно осмотрел его с ног до головы.

– Осинцев Олег Павлович!

Олег вздрогнул и вышел из строя. Капитан смерил его точно таким же взглядом. Пока офицер выкрикивал остальных, Олег вспомнил Марину, родной дом, бабушку, школу и друзей. Ему показалось, что он очутился страшно далеко от всего этого, от привычного, любимого, и уходит всё дальше в таинственно-суровый мир бесконечных шеренг, крикливых команд, зелёных мундиров. Олег посмотрел на офицера, но во внешности его не нашёл ничего сурового. Глаза его были, наоборот, добрые, серые, большие, точно такие же как у преподавателя биологии Кирилла Петровича, и у Олега отлегло на душе.

Новобранцев разбили по группам и увезли кого куда. Олег попал в часть, расположенную на границе с Афганистаном.

Гвардейские традиции обязывали поддерживать образцовый порядок и железную дисциплину. Начальство спрашивало за безобразия строго. Оно требовало от новобранцев, чтобы следили за своей осанкой и выправкой. О нарушении режима и речи не могло быть. Поэтому дедовщина в гвардии особенно не прижилась – не было вакуума, пустоты, которую можно было бы заполнить беспределом. Эта кошмарная язва коммунизма обошла Олега стороной к счастью и для него, и для окружающих, ибо с его характером, во-первых, на почве дедовщины конфликты были бы неизбежны а, во-вторых, неизвестно чем бы они кончились. А что касается порядка, то порядок Олег сам любил с детства, потому что бабушка была аккуратиста и приучила его к этому. Внутренне был дисциплинирован и до армии, потому что рано начал понимать, что в будущем на бабушку с дедом нечего надеяться, и надо надеяться на самого себя. А что до осанки и выправки, эти качества у него врождённые и учиться правильно держать плечи и грудь ему не надо было. Словом, казарменный режим не угнетал его. Но бывали дни полевых учений, и приходилось попотеть. Бегать, прыгать и ползать надо было с противогазом, оружием и прочей военной амуницией. Обычно это преодоление какого-нибудь замысловатого препятствия или атака условного противника. После атак, когда южное солнце печёт нестерпимо, а командир полка посматривает на часы и засекает время, гимнастёрку хоть выжми. Олегу больше всего хлопот доставляло ползание по-пластунски. Когда полз по-пластунски, выбиваясь из сил, и мокрая гимнастёрка прилипала к телу как банный лист, это было всего лишь неприятное ощущение дополнительно к неприятной процедуре ползания и к усталости, но когда капли пота, стекая с бровей на ресницы, попадали в глаза и начинали щипать их, становилось не по себе от адской режущей боли. Олег со злостью чертыхался и протирал кулаком глаза, отчего боль становилась ещё сильнее. Но потом, постепенно приноровившись, старался заблаговременно вытереть лицо рукавом гимнастёрки и даже если заняты были руки и пот лил ручьём, он не забывал вовремя коснуться бровью плеча, чтобы смахнуть нависшую солёную каплю, готовую скатиться на роговую оболочку глаза. Иногда Олег без смеха не мог смотреть на лица товарищей, покрытые потом, как обильной росой, особенно если пот капал у кого-нибудь с кончика носа, но стоило посмотреть на себя, на свою одежду, промокшую до нитки, и невольно вспоминалась лёгкая гражданская жизнь. Никакие школьные спортивные соревнования не шли в сравнение с этими нагрузками. На межрайонных юношеских соревнованиях по лыжам, в которых Олег в последние годы участвовал, дело тоже, правду сказать, доходило до седьмого пота, но чтобы одежда насквозь промокала, как будто в ней только что искупался, такого не бывало. Зато вечером, вернувшись в казарму, Олег в числе первых бежал в душевую и с неописуемым блаженством принимал бодрящий прохладный душ и, вытеревшись досуха и одевшись, отдыхал немного вместе с товарищами на лавке на свежем воздухе под кустами саксаула – было в глубине двора у него любимое место, где он проводил свободное время. Отдыхал молча. В разговоры не ввязывался. Любая тема обычно сводилась к любовным похождениям, к хвастовству. Он не имел опыта в таких делах, а если бы имел, не стал бы хвастаться. По сигналу вместе со всеми шёл в столовую и с аппетитом ужинал. Как бы зверски не хотелось есть, довольствовался своей порцией и никогда не брал добавки. Насытившись, все разбредались кто куда, а Олег шёл на волейбольную площадку. Любил побаловаться мячом. Сразу после еды не вставал на площадку, а лишь смотрел или судил игру. Но стоило ему снять с себя гимнастёрку и приготовиться, как его начинали зазывать к себе игроки по обе стороны сетки.

Каждой команде хотелось иметь сильного нападающего. Встав на площадку, он резал мячи так, что пробивал двойной блок. Если ему удавалось опередить блокирующих, то никто не пытался взять мяч, летевший со скоростью пушечного ядра – дай бог вовремя увернуться, потому что был случай, когда удар мяча пришёлся по голове одного из игроков, и двое суток у того звенело в ушах. Все волейболисты громко, как лошади, ржали и долго подтрунивали над пострадавшим. Один Олег не смеялся и несколько раз извинился перед ним, хотя извиняться собственно нечего было. На то и игра. Волейбольные баталии настолько затягивали, что лишь по приказу дежурного офицера все расходились по казармам. После отбоя Олег немедленно ложился в постель, вытягивал в приятной истоме ноги и распластывал поверх одеяла отяжелевшие руки. В фантастических грёзах с мыслями о Марине он постепенно погружался в сон и спал крепко, как убитый, пока среди ночи не поднимала сирена учебной боевой тревоги. Считанные секунды, и он одет, обут и обычно первым стоит во дворе перед казармой, дожидаясь, когда прибегут остальные и выстроятся в шеренгу, равняясь на него. «С твоей сноровкой надо работать пожарником, – сказал однажды, улыбаясь, командир взвода лейтенант Подбородько. – Молодец, Осинцев. Хвалю за службу».

Когда Олег научился метко стрелять из любого положения, ползать по-пластунски как ящерица, бегать на разные дистанции как гончая собака, карабкаться по отвесным стенам как кошка и прыгать через ямы и траншеи как кенгуру, – думал всё, постиг армейскую службу. Теперь остаётся только считать дни и ждать дембеля. А оказалось на деле службу эту надо было ещё постигать и постигать, и конца краю этому не видно было.

Командир роты капитан Полубенцев нельзя сказать, что не любил своих солдат. Наоборот, в этом смысле проявлял, можно сказать, отеческую заботу. Но уж как-то чересчур. Однажды выстроил всех повзводно и, выпятив вперёд сухопарое длинное туловище и расставив тонкие длинные, как жерди, ноги, произнёс речь:

– Служить в нашей прославленной ордена Суворова и ордена Кутузова Краснознамённой гвардейской дивизии – большая честь для солдата, – громко сказал он и, осмотрев строй, продолжал на высокой ноте: – А выходите строем как стадо баранов. Противно смотреть. Противно и стыдно! Не гвардия, а табун жеребцов. На уме только бабы да похабные анекдоты. С сегодняшнего дня ни одной увольнительной в город. Ни одной! Пока не научитесь печатать шаг, как это делают бравые солдаты на московских парадах. Вопросы есть? Строй молчал.

– Нет вопросов? – сказал Полубенцев. – Вольно.

– Р-разойдись! – крикнул старшина роты.

И вот началась не просто строевая подготовка, а ходьба по всем правилам высокого искусства. Её и раньше-то солдаты не любили, а теперь и вовсе возненавидели. Но командир взвода лейтенант Подбородько требовал «печатать шаг». Он одухотворялся, когда солдаты шли чётким, красивым строем, и страшно бранился, когда кто-нибудь портил ему впечатление. Каждый день перед обедом и во время вечерних прогулок взвод пел песни. Поначалу это дело не клеилось, но поскольку ребята все были как на подбор голосистые, и запевала – младший сержант Маломура – удивительно заражал всех своим искренним, мягким, задушевным тенором, дело пошло.

Олегу запомнился один эпизод. Как-то летом взвод был на учениях, и все ребята устали неимоверно. После учений шли строем на обед. Гимнастёрки на спинах взмокли от пота. Сам Подбородько тоже намотался и то и дело вытирал платком лицо. Однако, когда вышли на прямую аллею, ведущую к столовой, он потребовал, как всегда, выправку и твёрдый шаг.

– Мигулько! – крикнул он. – Поправь гимнастёрку! Васильев! Ноги волокешь как битюг, гляди, пыль поднял! Мазихин, не семени! Левой! Левой! Твёрже шаг!

Олег посмеивался, глядя, как идущий впереди его широкоплечий Мазихин путал шаг и не мог угадать в ногу. Мазихин приостановился, чтобы ударить вместе со всеми левой, но Олег шутя толкнул его в затылок, тот, осклабившись, обернулся, а командир взвода закричал:

– Осинцев! Я те дам!

Олег оглянулся. Подбородько грозил ему пальцем.

– Твёрже шаг! – командовал лейтенант. – Твёрже, ещё твёрже. – И когда убедился, что шаг был хороший, приказал: – Маломура, запевай!

Маломура сделал ещё два-три шага и начал своим мягким голосом:

 
Над полями перекатными
И лесами необъятными,
Под разрывами гранатными
Песня ласточкой летит.
 

Взвод подхватывал:

 
Эх, Россия, любимая моя,
Земля родная, берёзки-тополя,
Как дорога ты для солдата,
Родная русская земля.
 

Солдаты пели складно, звонко, потрясая раскалённый от жары воздух. Подбородько тоже пел. Опять послышался голос запевалы:

 
Всё, что дедами построено
И отцовской кровью вспоено,
Мы, твои сыны и воины,
Поклянёмся отстоять.
 

За ним дружно подхватили все:

 
Эх, Россия…
 

Солдаты увлеклись песней и не сразу заметили стоявшую в стороне легковую машину и возле неё командира полка Горбатовского с многочисленными наградами на груди и генерала из штаба округа. Полк уже бывал в Афганистане. Многие, в том числе Горбатовский, вернулись оттуда с боевыми орденами, а двое – командир взвода молодой лейтенант и командир отделения сержант последнего года службы – получили звание Героя Советского Союза. Лейтенант уехал в Москву в военную академию, а сержант после демобилизации вернулся домой. Портреты героев с золотыми звёздами на груди висели в классной комнате для политзанятий, и Олег часто на них посматривал и думал, что было бы неплохо вернуться к Марине с такой вот наградой.

Подбородько увидел командира полка и генерала и прервал песню.

– Равнение налево! – крикнул он.

Все умолкли, опустили руки по швам и повернули головы налево. Завидев начальство, солдаты расправили плечи, выгнули груди колесом и так стали печатать шаг, содрогаясь телами, что генерал и полковник, вскинув руки к козырькам фуражек, долго отдавали честь.

– Чей взвод? – спросил генерал, обращаясь к полковнику Горбатовскому.

– Лейтенанта Подбородько.

– Хорошо поют. И идут хорошо. Орлы! Полковник промолчал, придерживая руку у козырька.

– Орлы, – проговорил опять генерал. – Смотри как идут! А! С такими орлами, брат, никакой враг не страшен, а!

Полковник молчал.

– Благодарю за службу! – крикнул генерал солдатам.

– Служим Советскому Союзу! – гаркнули оглушительно солдаты в ответ.

– Песню, орлы! Песню! – кричал генерал. Маломура вновь затянул: «Над полями перекатными…»

Когда подошли к столовой, Подбородько дал команду «Вольно!» и все бросились в зал, где уже миски были расставлены на столах. Олег задержался, чтобы стряхнуть с гимнастёрки пыль. Он шёл последним мимо Подбородько и видел, как тот был вне себя от радости. Подбородько взглянул на Осинцева и виновато и вместе с тем сердито, с чувством, идущим от самого сердца, произнёс: «Люблю вас, черти!»

Наскоро пообедав, Осинцев поспешил к командиру взвода. Командир в хорошем настроении. Удобный момент обратиться с просьбой.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

– Что у тебя?

– Нужна увольнительная в город.

– Зачем?

– На почту. Позвонить.

– Не пишет? Олег покраснел.

– Так точно. Нет ответа.

– Удивляюсь. Как можно такому солдату не ответить. – Подбородько улыбнулся, помолчал, подумал и прибавил добродушно: – Ладно, я дам увольнительную. Иди, звони своей невесте или подруге, кто она там у тебя.

– Спасибо, товарищ лейтенант.

Олег не знал номера телефона студенческого общежития в Иркутске и просидел на почте битых три часа, пока дали Иркутск, пока навели справки и дозвонились до девушек, которые жили с Мариной в одной комнате. Разговор получился сумбурный, туманный. Какая-то девушка на другом конце провода кричала, что Марины в Иркутске нет, что она в Москве и неизвестно когда вернётся.

«Непонятно, – думал Олег, обуреваемый нехорошими предчувствиями. – В университете идут занятия, а она в Москве. Что ей там делать?»

II

В столице она оказалась случайно. Вытянула жребий кому ехать, чтобы помочь научному руководителю обработать найденный чрезвычайно важный исторический материал – древние писаницы. А задержалась из-за одного студента-практиканта. Вернее сказать, влипла в историю вместе с ним и в результате задержалась.

История эта началась ещё в археологической экспедиции. Студенты-москвичи, три человека, которых Марина в беседе в Олегом назвала свиньями, потому что из-за них попала в шторм и чуть не утонула, наконец, прибыли на практику. Все трое были парни, и всем троим Марина пришлась по вкусу. Один из них, Герман Соловьёв, невзрачный, горбоносый, лишь вздохнул и сразу отошёл в сторону. Другой, Владимир Беляев, невысокий, коренастый, сказал, что эта девушка ему не по зубам и тоже отошёл в сторону. А третий, Тарас Горшенин, стройный брюнет с наглыми выпуклыми, как у хамелеона, глазами, заявил своим друзьям, что он будет не он, если к концу практики не доберётся до её роскошного зада. И начал стремиться к своей цели с удивительным упорством одержимого. Он пустил в ход весь свой богатый опыт столичного ловеласа. Целыми днями не отходил от Марины, ухаживал, сыпал комплименты, рассказывал смешные анекдоты, навязывался в учителя английскому языку (он свободно говорил по-английски), хвастался знакомством с художником Шиловым и прочими московскими знаменитостями, – словом наступал без передышек по всему фронту. Марина слегка заинтересовалась лишь тем, что он знаком с художником Шиловым, а всё остальное ей казалось забавным, и она ждала, когда же он, наконец, выдохнется.

Владимир Беляев узнал от кого-то про Олега и сказал Горшенину. Горшенин удивился:

– Не может быть, чтобы деревенский пентюх охмурил такую красотку, – сказал он. – Как ты думаешь, у них что-нибудь было?

– Вот чего не знаю, Тарасик, того не знаю.

– Если было, то на эти дела её рано или поздно потянет, – рассуждал Тарас – Да и в любом случае я отступать не собираюсь.

– Давай, давай, – подбадривал Володя. – Желаю успеха.

И вот настало время сворачивать полевые работы. Научному руководителю Вячеславу Борисовичу ещё на месяц нужны были два помощника – обрабатывать археологические находки, приводить в порядок документацию и составлять отчёт. Всё это надо было делать в Москве, и Вячеслав Борисович попросил помочь, естественно, московских студентов. Но они знали, что им поручат самую черновую, самую кропотливую и утомительную работу, и все трое отказались под разными предлогами, предпочитая лучше ездить весь сентябрь на колхозную картошку, чем корпеть над писаницами, горшками и черепками, над которыми Вячеслав Борисович к тому же трясся как папаша Гранде над золотыми монетами, называя эти горшки и писаницы самыми выдающимися находками за последние годы. Вячеслав Борисович стал уговаривать москвичей, обещал даже зарплату, но они были из обеспеченных семей и не клюнули на приманку. Вячеслав Борисович рассердился и выгнал их из палатки. Однако ему всё-таки хотелось привлечь к делу людей, побывавших на месте раскопок, и ничего не оставалось, как выйти к костру, вокруг которого сидели остальные студенты-практиканты.

– Иркутяне! – крикнул он. – Кто поедет со мной в Москву?

– Я! – крикнули в ответ все иркутские студенты, высоко подняв руки.

– Нужны только двое.

– Все с радостью поедем!

– Нет, только двое. Тяните жребий.

Жребий выпал Марине и ещё одной девушке, которая училась с Мариной в одной группе и даже жила с ней в одной комнате в общежитии.

– Маринка! – визжала она от восторга. – Как нам повезло!

Горшенин пошёл следом за Вячеславом Борисовичем, когда тот направился к своей палатке.

– Мне хотелось бы с вами поговорить, – сказал Тарас.

Вячеслав Борисович остановился.

– Говорите.

– Пойдёмте в палатку.

– Прошу. – Вячеслав Борисович приоткрыл тент и пропустил вперёд гостя. – Слушаю вас.

– Вы помните мою фамилию? – спросил Тарас мягким вкрадчивым голосом.

– Что за вопрос. Вячеслав Борисович выразил удивление. – Конечно помню. Ваша фамилия Горшенин.

– И она вам ни о чём не говорит?

– Она говорит мне о многом. И прежде всего о том, что вы лодырь и лоботряс. Между прочим, в характеристике я так и напишу. И ваши дружки тоже пусть не рассчитывают на хорошую характеристику.

– Я не об этом, – без тени смущения заявил Горшенин. – Я хотел спросить, не знакомы ли вы случайно с моим отцом?

– Не доводилось.

– Я мог бы познакомить вас. В неофициальной обстановке. Например, у нас дома.

– Зачем?

– Ну как. – Горшенин удивился. – Имя его широко известно. Член-корреспондент Академии наук. Постоянно публикует проблемные статьи в центральной прессе и в толстых журналах. Читаете же, наверно.

– Почитываю и центральную прессу и толстые журналы.

– Думаю, что такое знакомство было бы полезно.

– Вам что-то от меня нужно, – сказал Вячеслав Борисович. – Что конкретно? Давайте без предисловий.

– Маленькая просьба. Совсем пустяк.

– Слушаю.

– Я передумал и хочу вам помочь с документацией и отчётом.

– Ну и прекрасно! Будете помогать девушкам.

– Нет, – замялся Тарас – Вы не совсем меня поняли. Вам ведь нужны два помощника?

– Два.

– А зачем вам третий. Я хотел бы вместо Тани. А Марина пусть остаётся.

– Ах вот в чём дело, – произнёс Вячеслав Борисович. – Нет, дорогой мой. Таня от радости пляшет вокруг костра как дикарка. От неё мне будет больше толку чем от Марины. Вот если бы наоборот, вместо Марины – Таня. Не хотите с Таней поработать?

Вопрос прозвучал как откровенное издевательство, и Горшенин побагровел. Ничего не оставалось как откланяться.

– Извините за беспокойство, – сказал он.

– Я не стану возражать, если будете приходить и помогать девушкам, – сказал Вячеслав Борисович. – Я даже формулировку в характеристике изменю. Напишу так: сначала был лодырь, а под конец стал исправляться.

В Красноярске Марина успела забежать домой. Ей нужны были деньги и наряды, чтобы можно было выйти куда-нибудь в Москве.

Горшенин не оставил Марину в покое. Он превратился в усердного помощника по камеральным работам. Однако все попытки провести с ней вечер, все приглашения в столичные рестораны и кафе она категорически отвергла. С Таней старалась не расставаться, чтобы как можно меньше быть с Горшениным наедине.

Как-то раз вечером девушки надели свои наряды (у Тани к счастью в рюкзаке оказались приличный плащ и шерстяное платьице) и поехали в киноконцертный зал «Варшава». Там Геннадий Хазанов, пик популярности которого выпал на середину восьмидесятых, давал концерт. Билетов у них не было. Рассчитывали купить с рук. Но когда они приехали, желающие приобрести билеты с рук уже толпой стояли от метро «Войковская» до входа в «Варшаву». Их было столько, что у девушек всякая надежда пропала. Но они всё-таки стояли у входа до начала концерта и поражались активности некоторых безбилетников, особенно одной дамы в брюках двухметрового роста, которая предлагала за билет двадцать пять рублей, надеясь, что кто-нибудь ради такой суммы откажется, от своего билета. Никто не отказался, и ничего у этой дамы не вышло. И вообще ни Марина, ни Таня не видели, чтобы кто-нибудь продал на их глазах хоть один лишний билет. И хотя Хазанов давал ещё несколько концертов, билеты давно были проданы, и девушки распростились с мечтой увидеть популярного артиста, горестно повздыхали и поехали в гостиницу.

Наутро они рассказали Горшенину, что творилось у киноконцертного зала «Варшава». На следующий день Горшенин, войдя в комнату, где проводились камеральные работы, не раздеваясь вынул из кармана и положил на стол перед девушками два билета на концерт Хазанова, который должен был состояться сегодня.

– Как в сказке, – сказала Таня, не веря своим глазам. – Честное слово – как в сказке. Чем тебя отблагодарить, дорогой Тарас Григорьевич! Ну дай я тебя поцелую.

– Не возражаю, – игриво произнёс Горшенин и подставил щеку.

Таня чмокнула его.

– А вообще-то не меня надо целовать, а Герку Соловьёва, – сказал он. – На ваше счастье его мать работает в «Росконцерте». Кстати, на следующей неделе возле концертного зала гостиницы «Россия» столпотворение будет похлеще. На сцену выйдет знаменитый Тото Кутуньо! – воскликнул Горшенин и вскинул руку, будто представлял артиста публике. – Билеты Герка достанет. Пойдёте?

– Он ещё спрашивает, – сказала Таня, поперхнувшись от неожиданности.

Марина молчала. Она сжалась в испуге, предчувствуя нехороший поворот событий. Но на концерт Хазанова пошла. И на концерт Тото Кутуньо, разумеется, тоже пошла. Горшенина сопровождал в обоих случаях Герман Соловьёв, один из его дружков, который был на практике в археологической экспедиции. Герман не блистал внешностью. Тщедушный телом, горбоносый и невзрачный лицом он мучился комплексами, но всё же попытался ухаживать за Таней. Таня сама не блистала внешностью и охотно откликнулась на ухаживания. Поэтому они сидели на концертах хотя и рядом, но попарно. Горшенин настойчиво пытался протолкнуть свою руку под локоть Марине, но Марина крепко прижимала локоть к себе и не давала ему протиснуться. Он вошёл в азарт борьбы и, словно канадский хоккеист, решил бороться за победу до последней минуты.

Перед отъездом девушек в Иркутск была организована вечеринка. Вечеринку организовал Горшенин, хотя выглядело всё так, что он не имел к ней никакого отношения и вообще не должен был присутствовать на ней. А будто бы Володя Беляев, третий студент-практикант, который был в археологической экспедиции, приглашал к себе подружившихся Германа с Таней и попутно Марину посидеть у него перед отъездом, попить чаю и послушать редкие магнитофонные записи. Родители Беляева и все домочадцы как раз уехали на выходные дни на дачу. Условия позволяли пригласить гостей. Что ж не пригласить. Герман, решив помочь другу, сыграл свою роль великолепно. Он искусно обманул Таню, Таня без всякой задней мысли непроизвольно обманула Марину, и вечеринка состоялась. Но вместо чаю на столе оказались коньяк и шампанское, фрукты и разные деликатесы. От коньяка Марина наотрез отказалась и пила только шампанское. Вчетвером было весело. Таня с Германом пели громко студенческие песни, Володя играл на гитаре и тоже пел, и Марина пела, и вдруг звонок. Беляев, чертыхаясь, что кого-то нелёгкая несёт некстати, пошёл открывать дверь.

– Привет, – послышалось в прихожей.

– Привет, – ответил Беляев. – Но кто тебя звал? Ты же знаешь, не званый гость хуже татарина.

– А я что к тебе верхом на коне и с татарской саблей? Если хочешь знать, я к тебе с бутылкой отличного грузинского вина. Вот, полюбуйся. На этикетке ни черта не разобрать. Написано по-грузински. И одни сплошные медали. Я их не мог сосчитать. На, полюбуйся, чурбан ты эдакий!