Текст книги "Берия. Арестовать в Кремле"

– Как я в детстве просил купить мне скрипку, а папа из-за вечного безденежья не смог сделать этого. Может быть, вышел бы из меня профессиональный скрипач…

Михаил Николаевич прекрасно играл на скрипке, любил музыку, живопись, хорошо знал произведения Моцарта, Шопена, Мусоргского, запоем читал Толстого, Достоевского, Шекспира. Прослушав часть Пятой симфонии Дмитрия Шостаковича, Михаил Николаевич сказал композитору: «Пишите так, чтобы люди знали, как трудно нам было…»

Арестовали Тухачевского 26 мая. К нему, как и к другим арестованным по «делу военных» И. Э. Якиру, И. П. Уборевичу, А. И. Корку, Р. П. Эйдеману, применялись жестокие, недозволенные методы допросов. Особенно тяжелым для Тухачевского был день 1 июня. Избиения продолжались почти сутки. Пол комнаты следствия был залит кровью маршала. Даже на листах допроса остались большие бурые следы – засохшая кровь. Ночью Михаил Николаевич, сломленный беспрерывными жестокими избиениями, дал показания…

Избитый, едва сидевший на тюремной табуретке Иона Якир, опухший от постоянных побоев, писал Сталину: «…Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной, честной работе на виду партии и ее руководителей… Я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, к партии, к стране, с безграничной верой в победу коммунизма». Письмо представили Сталину. Тот зачитал письмо в присутствии некоторых членов Политбюро.

– Вам ясно? – спросил генсек. И, не дожидаясь ответа, в углу письма, как это он делал, написал: «Подлец и проститутка». Ворошилов угоднически добавил: «Совершенно точное определение». На письме оставил свою подпись Молотов. Не удержался от грубости Каганович: «Предателю, сволочи и… – Каганович ввернул бранное, грубое слово из лексикона грузчиков, – одна кара – смертная казнь».

Позже Якир, чувствуя приближение казни, направил письмо наркому Ворошилову: «В память многолетней в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьей и помочь ей, беспомощной и ни в чем не повинной». Маршал «откликнулся» на просьбу командующего округом Якира: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще. Ворошилов».

Свел давние счеты с Тухачевским маршал Семен Буденный, начертав на списке обреченных Тухачевского и других: «Безусловно “Да”. Нужно этих мерзавцев казнить!»

Суд вершился до суда…

И еще один человек в те дни испытал свое бессилие перед неправдой и клеветой на честных и преданных делу революции людей. Это Ян Борисович Гамарник – первый заместитель наркома обороны, начальник Политуправления РККА, армейский комиссар 1-го ранга. Гамарник знал их всех до единого, вместе работали в Реввоенсовете СССР и наркомате обороны, чувствовал, что и его дни сочтены. Впервые это чувство обреченности Ян Борисович ощутил в день похорон застрелившегося Серго Орджоникидзе в феврале 1937 года. Стоя в почетном карауле, Гамарник видел волевое, спокойное лицо трудяги-наркома Орджоникидзе, спрашивал себя: «Почему Серго застрелился?», не находил ответа, пока не встретился с тяжелым взглядом Сталина… С того дня Ян Борисович постоянно жил в тревоге, ощущая недоброжелательное отношение к себе генсека.

Он узнал об аресте Тухачевского в тот же день – 26 мая, подумал об арестованных ранее командирах. Позвонил Ворошилову – его уже не соединяли с наркоматом… Возвращаясь с работы, видел у подъезда дежурившего, негласно приставленного к нему агента НКВД. «Сталин знал о нашей дружбе с Тухачевским, – размышлял Гамарник, – он не оставит меня…» В тревогах и муках прошли еще несколько дней. 31 мая Гамарник нажал спусковой крючок браунинга… Его хоронили 2 июня три человека: жена, дочь и шофер Семен Панов… После крематория прах Гамарника исчез. 10 июня жену и дочь выслали из Москвы.

11 июня 1937 года Специальное судебное присутствие в составе: председательствующего – председателя Военной коллегии Верховного суда Союза ССР армвоенюриста Ульриха В. В. и членов присутствия – заместителя народного комиссара обороны СССР, начальника Военно-Воздушных Сил РККА командарма 2-го ранга Алксниса Я. И., Маршала Советского Союза Буденного С. М., Маршала Советского Союза Блюхера В. К., начальника Генерального штаба РККА командарма 1-го ранга Шапошникова Б. М., командующих войсками Белорусского военного округа командарма 1-го ранга Белова И. П., Ленинградского – командарма 2-го ранга Дыбенко П. Е., Северо-Кавказского – командарма 2-го ранга Каширина Н. Д., командира 6-го кавалерийского казачьего корпуса комдива Горячева Е. И. осудило и признало виновными в преступлениях. Список состава судебного присутствия утверждал Сталин – все члены присутствия, за исключением Буденного и Шапошникова, будут впоследствии осуждены в этом зале и затем расстреляны.

«Судом установлено, – сообщала «Красная звезда» 12 июня, – что обвиняемые, находясь на службе у военной разведки одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР, систематически доставляли военным кругам этого государства шпионские сведения, совершали вредительские акты в целях подрыва мощи Рабоче-Крестьянской Красной Армии, подготовляли на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии… Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР всех подсудимых – Тухачевского М. Н., Якира И. Э., Уборевича И. П., Корка А. И., Эйдемана Р. П., Фельдмана Б. М., Примакова В. М., Путну В. К. – признало виновными в нарушении воинского долга (присяги), измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии, измене Родине и постановило: всех подсудимых лишить воинских званий, подсудимого Тухачевского – звания Маршала Советского Союза, и приговорить всех к высшей мере уголовного наказания – расстрелу».

12 июня 1937 года, в день расстрела, народный комиссар обороны Ворошилов издал приказ № 96: «Верховный суд вынес свой справедливый приговор! Смерть врагам народа!

…Бывший заместитель народного комиссара обороны Гамарник, предатель и трус, побоявшийся предстать перед судом советского народа, покончил самоубийством… Конечной целью этой шайки было – ликвидировать… советский строй в нашей стране, уничтожить советскую власть, свергнуть рабоче-крестьянское правительство и восстановить в СССР ярмо помещиков и фабрикантов…Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившие капитализму, стерты с лица земли, и память о них будет проклята и забыта».

Ошибся маршал: память о безвинно погибших, честных и преданных народу военачальниках жива – им ставят памятники, их именами народ называет улицы и проспекты, о них пишут книги, слагают песни…

После приказа наркома № 96 от 12 июня 1937 года, призвавшего к бдительности, Красную Армию потряс небывалый шторм репрессий. В управлениях НКО, академиях, военных училищах, в войсках и на флотах поднялась гигантская волна арестов – исполнители воли Ежова и Ворошилова вели дела так, что не могло быть ни одной дивизии, ни одного управления, ни одного училища или академии, в которых бы не было хотя бы одного шпиона, диверсанта, «друзей» участников заговора.

Начались повальные аресты: из 85 человек Главного военного совета было репрессировано 76 военачальников, из них расстреляно 63. Из 5 маршалов Советского Союза было уничтожено 3: двое – Тухачевский и Егоров – расстреляны, третий – Блюхер…

Маршал Советского Союза Василий Константинович Блюхер почти всю свою жизнь провел на Дальнем Востоке, куда волна репрессий докатилась не сразу. Какое-то время считалось, что причиной ареста Блюхера явилось бегство за границу начальника пограничных войск Дальнего Востока Г. Люшкова, но это, видимо, не совсем так. Летом 1938 года военщина Японии не без влияния правительства его величества императора Страны восходящего солнца напала на участок границы СССР – Японии. Первые дни отражения отрядов японских войск для нашей обороны были неудачными. В конце июля японцы захватили господствующие высоты Заозерную и Безымянную. Пограничники вели бои с явно превосходящими силами, оставив часть нашей территории, что вызвало гнев Сталина – он возмущался медлительностью и якобы имевшей место нерешительностью маршала. 31 августа на заседании Главного военного совета с участием Сталина, Ворошилова, Буденного, Щаденко, Кулика, Молотова и Блюхера выступающие военачальники и руководители партии подвергли острой критике действия командующего фронтом. Поводом для такого совещания послужили информация Мехлиса и разговор Сталина с Блюхером. Мехлис фактически послал в Москву донос на Блюхера.

Тогда Сталин, заслушав по проводу доклад Блюхера, спросил:

– Скажите, товарищ Блюхер, честно, есть ли у вас желание по-настоящему воевать с японцами? Если нет такого желания, скажите прямо, как подобает коммунисту, а если есть желание – я бы считал, что вам следовало бы выехать на место немедля.

– Желание есть, товарищ Сталин, но до вас мне никто такой задачи не ставил. Я готовил округ к возможному нападению японцев крупными силами и считал необходимым быть в штабе округа. Сегодня же я выеду в район Хасана.

Дело в том, что выделенные для отпора японским милитаристам войска из-за бездорожья и болотистой местности выдвигались медленно, на ходу наводя переправы через многочисленные реки, строя гати через болота. Случалось, что бесконечные ливни размывали только что построенные дороги и гати, и приходилось все делать заново. Прибытие Блюхера в район боевых действий во многом определило успех развития контрнаступления наших войск. Операция по разгрому вторгнувшихся японских дивизий была вскоре успешно завершена, и вся захваченная территория вновь стала советской. В те годы из репродукторов часто раздавались бравурные марши и бодрые песни: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!».

Авторитет маршала Блюхера был непререкаем не только на Дальнем Востоке, но и во всей стране. Василий Константинович не чурался частого общения с красноармейцами и командирами, с рабочими и колхозниками, любил бывать на предприятиях, в колхозах; его видели раздевшимся до пояса с топором в руке на срубе очередного жилого дома или ДКА – Дома Красной Армии. Блюхер нередко заходил в квартиры комсостава пообедать в семье комбата или поужинать в красноармейской столовой вместе с кавалеристами или связистами. О Блюхере пели песни, слагали поэмы, писали невыдуманные рассказы, художники изображали его на своих полотнах. Безопасность восточных границ люди связывали с именем Блюхера, доверяя ему свои жизни, свои судьбы. Все это, разумеется, вызывало зависть в наркомате обороны, и не только там.

На своем заседании Главный военный совет указал Блюхеру не только на просчеты при проведении операции по разгрому японцев, а и на то, что Василий Константинович не вел активной, наступательной борьбы с «многочисленными врагами народа», с тысячами «японских разведчиков, засевших в штабах и управлениях ОКДВА, в частях и подразделениях гарнизонов». Блюхеру предъявили обвинение в «пораженческих настроениях» после его претензий к наркомату обороны в связи с плохим снабжением войск Дальнего Востока новой техникой, и особенно танками и самолетами на фоне растущей мощи японского милитаризма. Попытки маршала проанализировать упущения пограничников при нанесении первого удара по нашей границе вызвали гнев Сталина. Масла в огонь подлили Мехлис и замнаркомвнудел Фриновский, обвинившие Блюхера в «самостийности», в попытках действовать в обход указаний центра и комиссии Москвы, которую возглавлял Мехлис.

Решением Главного военного совета маршал Блюхер был отстранен от командования Дальневосточной армией и вызван в Москву телеграммой Ворошилова. Нарком обороны действовал по известной схеме… Предложил для отдыха свою дачу на Кавказе. На этой даче и был арестован маршал Блюхер…

Арестовать Блюхера на Дальнем Востоке НКВД не посмел – опасались народа, любившего своего маршала, да и войска могли бы защитить своего командующего…

После ареста начались допросы. Крутой характер маршала не позволял вести следствие накатанным путем – угрозами и посулами. Ему предъявили обвинения в «сепаратистских устремлениях», в попытках «выйти на связь с руководителями Японии».

«Дело Блюхера» было инспирировано еще и тем, что в «Записке» заместителя начальника разведывательного управления РККА С. Гендина Сталину отмечались эти самые «сепаратистские настроения» Блюхера, на которые якобы надеялись руководители японской военщины при расширении военного конфликта на Дальнем Востоке. Более того, Гендин сообщал Сталину о том, что японцы делают ставку на массовую добровольную сдачу в плен красноармейцев Дальневосточной армией в случае военного конфликта между СССР и Японией.

Все это раздражало мнительного Сталина, принявшего решение об аресте Блюхера.

За допрос взялись самые сильные в физическом отношении подручные Ежова, уверовавшие в то, что они из любого арестованного выжмут все, что надо начальству. Однако Блюхер и для них оказался «крепким орешком»…

9 ноября 1938 года, когда на улицах Москвы еще висели лозунги и транспаранты, посвященные 21-й годовщине Октябрьской революции, принесшей стране истинную свободу и счастье, на допросе один из своры мучителей, пытаясь сорвать с маршала ордена, ударил Блюхера. Тут же получил мощный ответный удар маршальского кулака. Набросившиеся на свою жертву следователи зверски избили Василия Константиновича, после чего он, не приходя в сознание, скончался. Кто-то из арестованных перед последним допросом командующего Дальневосточной армии видел его избитым, с окровавленным лицом и без одного глаза…

Вскоре последовал очередной приказ наркома обороны о разоблачении еще одной «банды шпионов и диверсантов», «о заслуженной каре предателям и изменникам Родины». Новая волна арестов накатилась на войска 1-й Краснознаменной Дальневосточной армии – при Блюхере аресты были редкими. Арестам подвергались «от мала до велика»: командиры взводов, ротные и батальонные командиры, комдивы, комбриги, только что вернувшиеся с передовых позиций, участвовавшие в боях с японскими захватчиками. Часто случалось так, что в частях не оставалось строевых командиров, чтобы возглавить батальон или полк. Во главе полков нередко становились вчерашние командиры взводов и рот, не имевшие ни опыта ведения боев, ни навыков руководства большими воинскими коллективами.

Особенно усердствовал начальник Политуправления РККА, недавний помощник Сталина, армейский комиссар Мехлис – политработники арестовывались группами, отдавались под суд военного трибунала политруки, комиссары всех рангов, невзирая на полученные в недавних боях ранения и правительственные награды… 28 июля 1937 года Лев Захарович доносил: «Товарищу Сталину. Уволил 215 политработников, значительная часть из них арестована».

С мая 1937 года по сентябрь 1938 года увольнению из РККА, репрессиям подверглись более 40 тыс. военнослужащих начальствующего состава: половина командиров полков, почти все командиры бригад и дивизий, все командующие войсками военных округов и флотов, члены военных советов и начальники политуправлений округов, большинство начальников политотделов дивизий, корпусов, армий, более трети ведущих преподавателей военных академий и училищ. В армии велась широкомасштабная работа по изгнанию из ее рядов, уничтожению наиболее подготовленных, талантливых командиров и политработников, что, естественно, значительно ослабило готовность РККА к ведению современной войны.

Решение о смертной казни принималось до суда. Вот один из документов: «Т. Сталину. Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, 208, на 15 жен врагов народа, на военных 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу. 20.8.1938 г. Ежов». Резолюция Сталина и Молотова: «За. И. Ст. В. Молотов».

11 декабря 1938 года Сталин и Молотов санкционировали расстрел 3167 человек. За один день!

Если за первые три месяца 1937 года в военно-воздушных силах произошло 7 катастроф и 37 аварий с гибелью 17 человек, то за такой же период 1938 г. – 41 катастрофа и 56 аварий с гибелью 73 человек. На росте аварийности сказались репрессии опытных кадров ВВС.

Осенью тридцать восьмого года по решению Сталина заместителем к Ежову назначен Берия. Ежов понял: «подсадная утка» – глаза и уши генсека, а в дальнейшем, глядишь, столкнет с наркомовского кресла. «Неужели, – думал Ежов, – чем-то не угодил Сталину? Чем? Выполнял все его установки, понимал любой намек. Где-то перегнул палку? «Заговор военных»? Но Сталин подтолкнул это дело, торопил его, Ежова, прокурора А. Вышинского, председателя Военной коллегии Верховного суда В. Ульриха. Не по своей же инициативе допрос всех обвиняемых Вышинский провел за два с половиной часа». Неспокойно на душе Ежова, поговаривают, что его фамилия исчезла из списка предполагаемого Политбюро на XVIII съезде.

Но ни сомнения, ни тяжесть на сердце не останавливали владельца «ежовых рукавиц»…

Массовый террор начсостава РККА не ослабевал ни на один день, многие командиры при аресте оказывали сопротивление.

Заместитель командующего Приволжским военным округом И. Кутяков[5]5
  Маршал Советского Союза Г. К. Жуков так характеризовал Кутякова: «Знал я Ивана Семеновича более двадцати лет и всегда восхищался им и как командиром, и как сильным и волевым человеком… В годы Гражданской войны И. С. Кутяков командовал стрелковой бригадой 25й Чапаевской дивизии. После гибели В. И. Чапаева И. С. Кутяков был назначен вместо него командиром 25й дивизии».


[Закрыть] получил приказ прибыть к наркому обороны. Комкор знал, что подобные вызовы к наркому, как правило, заканчивались арестом. Сел в бронированный вагон. Ночью искушенные работники НКВД отцепили вагон на небольшой станции и кинулись в тамбур. В темноте Кутяков с адъютантом завязали схватку и через несколько минут вышвырнули чекистов в темноту. Иван Семенович имел намерение бороться до последнего. Сотрудники НКВД решили подцепить паровоз, вывезти вагон за пределы станции и там арестовать строптивого чапаевца. Отцепив паровоз от стоявшего на станции товарняка, энкавэдэвцы направились с ним к вагону Кутякова, но были остановлены очередью из пулемета, предусмотрительно взятого с собой предприимчивым комкором. Старший группы захвата отыскал перепуганного военного коменданта и приказал направиться к Кутякову и потребовать от него немедленной сдачи властям, то бишь НКВД. Дрожащий от страха комендант, едва передвигая негнущимися от страха ногами, шел к злополучному вагону, ожидая выстрела из нагана или очереди из пулемета. На предложение коменданта Кутяков рявкнул:

– Нет! Катись к чертовой матери! Скажи им: не дамся, пока не будет санкции наркома Ворошилова!

Комендант доложил старшему.

– Скажи Кутякову, что санкция наркома на его арест есть. Вот она, – он протянул ссутулившемуся коменданту лист бумаги.

Кутяков долго думал, держа коменданта у подножки вагона.

– Беги за бумагой!

Дождавшись коменданта, Кутяков продиктовал текст телеграммы Ворошилову и крикнул:

– Без ответа наркома не возвращайся!

Шел пятый час ночи. Ворошилову долго не мог дозвониться дежурный наркомата обороны; услыхав сонный, недовольный голос маршала, дежурный доложил текст телеграммы окруженного агентами НКВД Кутякова. Ворошилов, вспомнив разговор с Ежовым, дал санкцию на арест, продиктовал текст ответной телеграммы Кутякову.

Комендант собрал у стучавшего аппарата ленту, прочитал ее и направился к одиноко стоявшему на пути вагону.

– Ну, что? – донесся до него бодрый голос комкора.

– Читаю ответ наркома: «Приказываю сдаться и ехать в Москву. Ворошилов».

Кутяков вошел в салон, кивнул адъютанту на бутылку коньяка:

– Налей! В последний раз – там не дадут…

В те годы по радио, на страницах газет часто встречалась фамилия комкора Гая. Легендарный командир Гражданской войны участвовал в боях на Восточном фронте, командовал 1-й армией. При наступлении Западного фронта под руководством М. Тухачевского в 1920 году Гай командовал конным корпусом, который освободил Лиду, Гродно, вышел к предместьям Варшавы. Наступление захлебнулось – отстали тылы, не пришла на помощь 1-й армии Конная армия – Сталин и Буденный не выполнили указаний В. И. Ленина, решения Реввоенсовета…

Гая арестовали темным вечером, посадили в вагон под присмотр вооруженного сопровождающего. Ночью Гай придушил охранника, взял у него наган и выпрыгнул в окно. Упал неудачно – сломал ногу. Отстреливался до последнего патрона, но произошла осечка, когда комкор приставил наган к виску… Гая расстреляли после короткого, длившегося несколько минут суда.

Одним из тех, кто знал о прошлом Берия, был Г. Н. Каминский. Работая секретарем ЦК Компартии Азербайджана, Каминский не раз сталкивался с беззаконными действиями руководителя ЧК Берия. В ноябре 1920 года Каминский настоял на принятии решения ЦК: «Арест коммуниста не может быть произведен без ведома партийного комитета». Решение, разумеется, ударило прежде всего по Берия, что, естественно, вызвало у него гнев. После Азербайджана Г. Каминский длительное время работал в сельхозкооперации, во многом способствуя тому, что в середине двадцатых годов в сельхозкооперацию были вовлечены многие ученые-аграрники, экономисты и среди них знаменитый Я. Чаянов, немало сделавший для развития кооперативного движения в деревне. К сожалению, активная деятельность ученого вскоре прервалась – он был обвинен во вредительстве и расстрелян.

На IV съезде Советов Г. Каминский сообщил народным избранникам: «За четыре года работы сельскохозяйственная кооперация дала государству чистой валюты на 124 миллиона рублей». Казалось, в аграрной стране сельхозкооперация будет всемерно развиваться, но произошло обратное – с началом коллективизации ее сфера заметно сузилась, а вскоре фактически была сведена на нет. Наиболее активные ее руководители оказались за решеткой.

В те годы сравнительно большим тиражом вышла в свет книга ученого-медика Б. Петрова (ныне здравствующего члена-корреспондента Академии медицинских наук) «Тактика вредительства». Характерно, что она была написана не профессионалом-чекистом, а представителем гуманнейшей профессии. В своем опусе доктор медицины «исследовал» вредительство во всех направлениях и ведомствах, о чем свидетельствуют названия глав: «Вредительство в промышленности», «Вредительство на транспорте» и т. д. Не обошел сверхбдительный эскулап и сельского хозяйства.

В 1934 году обладавший незаурядными организаторскими качествами Каминский возглавил наркомат здравоохранения РСФСР. Активно мыслящий, ищущий руководитель быстро завоевывает уважение и доверие ученых и среди них – великого русского физиолога Ивана Павлова. Между ними завязывается дружба. После поздравления академика с юбилеем Каминский получил ответное письмо И. Павлова. «…Примите мою сердечную благодарность за Ваш чрезвычайно теплый привет по случаю моего 85-летия. К сожалению, я чувствую себя по отношению к нашей революции почти прямо противоположно Вам. В Вас, увлеченного некоторыми действительно огромными положительными достижениями ее, она «вселяет бодрость чудесным движением вперед нашей Родины», меня она, наоборот, очень тревожит, наполняет сомнениями. Думаете ли Вы достаточно о том, что многолетний террор и безудержное своеволие власти превращает нашу и без того довольно азиатскую натуру в позорно-рабскую?.. А много ли можно сделать хорошего с рабами? Пирамиды? Да, но не общее истинное человеческое счастье. Останавливаете ли Вы Ваше внимание достаточно на том, что недоедание и повторяющееся голодание в массе населения с их непременными спутниками – повсеместными эпидемиями, подрывает силы народа? В физическом здоровье нации, в этом первом и непременном условии, – прочный фундамент государства, а не только в бесчисленных фабриках, учебных и ученых учреждениях и т. д., которые, конечно, нужны, но при строгой разборчивости и надлежащей государственной последовательности.

Прошу простить, если я этим прибавлением сделал неприятным Вам мое благодарственное письмо. Написал искренне, что переживаю…»

Разумеется, Каминский был согласен с мнением выдающегося ученого, и сам видел, как карательные органы расправляются с неугодными Сталину и другим руководителям страны наиболее одаренными людьми. И его система начала «ломать», заставив подписать ложное заключение о покончившем жизнь самоубийством Серго Орджоникидзе, с которым его связывала давняя дружба. «От сердечного приступа…» Да нет же, хотелось кричать Каминскому, не от приступа, а от того, что Серго не выдержал. Не смог смириться со всем, что делал Сталин…

Едва удерживал себя и Каминский. Особенно давило на него сообщение о выдвижении Берия в руководящие высшие структуры партии и государства; этого он допустить не мог…

Страна и партия готовились к очередному Пленуму ЦК.

И Каминский сделал выбор – терпеть все, что делалось вокруг, он не мог. Может, его голос на Пленуме станет призывным колоколом и люди проснутся от спячки, от аллилуйщины в честь «великого вождя всех времен и народов».

Трудный разговор с женой… Двое детей, младший еще грудной…

Незадолго до открытия Пленума Каминский поделился с друзьями: «Сталина надо лечить. Он серьезно болен».

Один из докладов на Пленуме делал Ежов. Стараясь выслужиться перед Сталиным, Ежов называл десятки цифр арестованных «врагов народа», называл тех, кто «стал шпионом, иностранным агентом, двурушником и предателем».

После мрачного доклада, пугающего людей цифрами арестованных и признавшихся, в зале установилась зловещая тишина.

Сталин долго смотрел в зал, словно выбирая очередную жертву, впиваясь тяжелым взглядом в участников, да так, что те от страха замирали, леденея сердцем.

– Кто хочет сказать, спросить? – произнес Сталин, не меняя направления взгляда.

Оцепенев от нелюдского взгляда и могильно-холодного голоса председательствующего, люди молчали, боясь пошевелиться.

Молчал и Сталин, вглядываясь в зал.

И вдруг, словно выстрел, прозвучал голос наркома Каминского:

– Разрешите мне.

Участники Пленума мгновенно повернулись в сторону поднявшегося Каминского.

Он не стал дожидаться разрешения Сталина и торопливо, стараясь унять участившееся дыхание, продолжил.

– Непонятно, почему именно члены ЦК или руководящие работники арестовываются органами НКВД? А может, того, что доложено здесь, и не было? Я знаю многих из названных «врагов народа» и хорошо их знаю – это настоящие коммунисты! Второе. Здесь называли на выдвижение Берия. Как можно? Я его знаю по работе в Азербайджане. Он же сотрудник мусаватистской охранки!

Сталин не дал договорить Каминскому, прервал его звонком, поднял руку в сторону Каминского.

– А вы не друзья с ними, врагами народа? – недовольно бросил в зал помрачневший Сталин.

– Они мне вовсе не друзья, но это честные люди.

– Вы одного поля ягода! – Сталин повернулся к Ежову и подал знак. Тот едва заметно прикрыл глаза, давая понять, что команда понята.

Каминский был арестован при выходе из зала – его пригласили в комнату президиума…

Допрос с пытками длился с 25 июня по 8 февраля 1938 года, почти восемь месяцев. От него добивались имен врачей – врагов народа. Каминский никого не назвал – их не было.