Текст книги "Перехваченные письма. Роман-коллаж"

Понятными словами я объяснил, что из-за неожиданно наступивших холодов наши солдаты оказались без теплой одежды и, как вам известно, многие обморозились. "Сейчас мы отступаем, но на будущей неделе опять пойдем на Москву. Мы защищаем ваше имущество, под большевиками вам будет хуже. При том же вы получите от меня расписки, по которым вам уплатят деньги, когда окончательно установится наша власть. И я обещаю давать каждому двойные расписки: у кого взят полушубок, я буду писать два полушубка, у кого пара валенок – две пары и шапку. Я слышал, что какие-то бабы против нас бунтуют, какие это бабы, Никифор Андреевич?" (Тот почтительно указал на одну левой рукой, взяв правой под козырек). "Вот эта? Всыпать ей 35 шомполов, для начала, чтобы помнила" К ней уже сразу шли два пулеметчика. "Отставить, – сказал я. – Но смотри у меня, тетка". И, погрозив ей, я сошел к расступившейся толпе и двинулся обратно.

– Ну, одел своих головорезов? – сказал Диди, прощаясь со мной и уже сидя в санях рядом с Андреем. "Я еще себя покажу", – думал я, глядя им вслед. А вечером я уже поучал, сидя за бутылкой водки, прикомандированного ко мне в помощники из другого эскадрона сорокалетнего прапорщика Мухина:

– Главное, это чтобы лошади были сыты. А то сам нажрется, а лошадь газету читает. От этого все неудачи. А если лошадь сыта, всегда пробьемся. – Мухин сочувственно слушал и не знал, как обращаться ко мне, хотя я выпил с ним на "ты". – Запомни сразу каждого солдата, – продолжал я, – его фамилию, откуда родом… – и так далее до позднего часа.

Власть ударила мне в голову и открыла мне новые стороны моей сущности, о которых я не подозревал. Точно я вдруг возродился новым человеком. Как рукой сняло лень и наклонность ко сну. Я зажил в постоянной бодрости, самовосхищении, в сознании своей непогрешимости. Новое здоровье и сила разлились по моему телу. С авторитетностью моих военных суждений начали считаться в штабе полка. Я стал замечать на себе внимательные взгляды сестер милосердия. Перестал искать одиночества, и атмосфера льстивых поддакиваний, почтительного смеха сделалась мне вдруг привычной и необходимой, как воздух.

Был бой, когда я скакал по утоптанному снегу среди суматохи из выстрелов и солнца и что-то подбадривающее кричал назад и угрожающее вперед. За сим возвращение с поля на опушку во главе трофеев: двух телег с пулеметами, походной кухни и десятка полтора обалдевших пленных в разодранных шинелях, похожих на больничные халаты. Я ехал медленно, вразвалку, щурясь и не глядя по сторонам, и начальник штаба дивизии, боевой полковник Ардальонов, первый приветствовал меня. Потом в лесу, узнав, что вахмистр умышленно отстал во время нашей атаки, я орал на него, хватаясь за наган:

– Р-расстреляю! Пленного назначу на ваше место! Я вам не полковник Нарышкин!

В штабе теперь со мной не только считались, но давали ответственные поручения. Другие офицеры в то время уже не скрывали своей усталости и желания уехать под каким-нибудь предлогом в Ялту или в Кисловодск, я же горел энергией и жаждал боевых подвигов. В особо тревожные ночи меня не в очередь назначали в охранение, часто посылали в дальние разъезды. Начальство определенно передо мной заискивало. Но в рядах эскадрона стал ощущаться глухой протест группировавшихся вокруг вахмистра. От времени до времени ко мне начали приходить солдаты с просьбой об отпусках. То один грузин должен был везти на родину хоронить своего родственника, убитого в другом эскадроне, мотивируя это тем, что у них такой священный обычай, и напоминая, что он не мобилизованный, а пришел к нам добровольно. То другой доброволец, немец из Крымской колонии, Иоган Фишер, узнавал, что у него дома случился пожар и надо ехать устраивать семью. Некоторые заболевали нарывами или лихорадкой. Я всех отпускал легко. Ибо если я был горд и независим перед начальством, то не перед подчиненными. Еще когда они были все вместе, в строю, я куражился, но с глазу на глаз каждый был внутренне сильнее меня. Эскадрон таял, но я утешал себя тем, что пусть разъедутся пожилые солдаты, мои скрытые недоброжелатели, и останутся одни молодые головорезы и верные пулеметчики. Однако эскадронная колонна настолько поредела, что это не могли не заметить в штабе; недели через три после отъезда Диди личный состав уменьшился на треть. Тогда я стал бояться. По ночам я стал думать, что мои успехи не могут длиться вечно, что скоро меня разоблачат, и тогда все узнают, к великому торжеству Никифора, что я не командир, лучший, чем Диди, а шут гороховый, фигляр и самозванец. И я не находил возможности выскочить из этого неминуемого позора.

* * *

При въезде в деревню мы встретили выступавшую колонну полка. Командир с некоторым удивлением окинул взглядом мое растаявшее войско – меньше десяти рядов и двое саней – и спросил, где же остальные. Я соврал, что другой взвод послал обходить через хутора, чтобы выяснить, нет ли там неприятеля. Но некогда было углубляться в разговоры, внизу на полях уже завязывался бой.

Помню, весь этот день я испытывал усталость, недомогание и почти все время дремал в санях, куда пересел с седла. Бой то приближался, то затихал. Я неожиданно для себя как-то вдруг размяк. Со мной случилось то, что на военном жаргоне называется "потерять сердце". Человек, до определенного момента воевавший спокойно и казавшийся равнодушным к опасностям, вдруг становится преувеличенно осторожным, без всякой видимой причины нервничает, постоянно обуреваем мрачными предчувствиями. "Я не хочу умирать", – сказал я так громко, что Синицын обернулся и переспросил. Иногда, когда разрывы очень приближались, у меня делался острый припадок желудочной боли. И тогда начинало казаться, что не надо сидеть в санях, что лучше встать и идти по снегу в гору, где в двухстах шагах впереди разреженной цепью маячили на усталых лошадях мои подчиненные с Мухиным во главе.

Я только теперь осознал самое ценное в жизни, и вот приближается конец. Я еще не жил, и уже должен уходить. Должно быть, я неисправимо нагрешил своей бессмысленной сухостью, которую ведь так просто было бы вовремя преодолеть. Так я думал и одновременно все взвешивал, как вернее избежать непоправимого: оставаться ли в санях или выйти. Но когда я решался на последнее, оцепенение, какая-то смертельная лень оковывала все мои члены. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не появился ординарец, передавший от командира полка требование немедленно явиться. Я выскочил из саней, но не успел сделать двух шагов, как вдруг откуда-то сзади, сбоку, рядом, точно оглоблей, огрели меня по левому плечу – широким, давящим, к земле пригибающим ударом, не столько болезненным, сколько обидным. Я зашатался, нагнулся и, почти сразу сообразив, что случилось, рухнул обратно в сани, сказав:

– На перевязочный пункт, я ранен.

* * *

Рана оказалась не опасной: в мякоть плеча навылет. Перевязавший меня доктор сказал, что мне очень повезло, и тут же на поле написал «Свидетельство о ранении». Первое время, особенно по ночам, болело и лихорадило, в вагоне я сидел с подвязанной рукой. После пяти дней путешествия в тифозных теплушках, докатился до Симферополя, где вымылся в турецкой бане и сменил у знакомых вшивую одежду на свежую. После чего двинулся дальше, к черным кипарисам и шевелящемуся за ним морю…

Вечером мы сидели вдвоем с Андреем в ресторане на набережной. Андрей рассказывал новости про знакомых. Я узнал, что Диди целыми днями блядует в гостинице "Россия" с какой-то толстой госпожой Бравакис, муж которой часто ездит в Константинополь и спекулирует кокаином. Что друг Андрея, Александров, здесь, и Андрей устроил его конным стражником в комендатуре города. Они часто уходят вдвоем в горы, на днях поднялись на Ай-Петри. Теперь у Андрея был план, вернее, одно желание: чтобы его и Александрова обвенчали в церкви (священник, певчие, все как полагается), что с объективной точки зрения не являлось бы кощунством, напротив, было бы совершенно нормально, раз они друг друга любят. Но где достать культурного священника, которому можно было бы поручить это?

Потом мы вышли на набережную, и одинокие прохожие, перепрыгивающие через лужи и прятавшиеся от волн в подворотни, с изумлением увидели, как мы прошли на мол, где яростные души сразу вымочили нас до костей. Если бы кто-нибудь из прохожих рискнул проследить за нами, он увидел бы странную картину: как Андрей стал на колени и, раскрыв руки, будто обнимая море, поклонился ему земным поклоном. В голове его тогда зарождались новые безумные проекты о монашествующих эскадронах, которые в черных подрясниках, с серебряными крестами на груди пройдут новым походом от Черного моря до Белого. Я же в это время думал, что достаточно мы здесь наозорничали и что, пожалуй, пора выбираться в заморские страны.

Скоро после этого я заболел сыпным тифом и, когда стал выздоравливать, узнал, что лежу в санатории княгини Барятинской на окраине Ялты. Большевики уже подошли к Крыму, и в ясные дни доносились звуки канонады, как отдаленный гром. Когда я немного окреп, меня перевезли сначала на пароходе, потом на телеге с сеном в немецкую деревню близ Карасу-базара, где стояла наша запасная часть. Зима проходила, наступили теплые недели…

* * *

Весной Диди с Андреем уехали на фронт воевать. В июне, окончательно окрепнув, собрался и я. Линия фронта проходила теперь по Северной Таврии.

– Ты очень кстати приехал, – говорит Андрей. Я тебя сразу введу в курс событий. Мы с Диди решили, что так больше продолжаться не может. Бардак полный. Пока не поздно, мы решили действовать. Старые пердуны из запасной части, флигель-адъютанты, хотят распоряжаться из Феодосии. Уже солдаты удивляются. Что это, война, или богадельня для камергеров? Тогда я обо всем и sans ménager personne[23]23
  Никого не щадя (фр.).


[Закрыть], написал от нашего имени Пиперу[24]24
  Возможно, в этом непочтительном прозвище объединены истинное имя Врангеля Петр и французское слово pipeur – «плут».


[Закрыть] Врангелю. Послал вчера. Теперь ждем, что всех нас под суд и расстрел, и тебя в том числе, так как я за тебя подписался, – или атмосфера расчистится.

В тылу казалось, что наши дни сочтены, каждый день ожидался окончательный разгром, а здесь, по-видимому, опять собрались на Москву. Диди говорит:

– Если перейдем Днепр и достанем лошадей, пожалуй, двинем опять по старым местам, по прошлогодним.

Диди после еды отяжелел и ложится на кровать. Андрей делает мне знак идти на улицу ("При этом дураке, сам понимаешь, нельзя всего сказать").

– Россия будет управляться духовенством и военными, слитыми в одну касту. Это безобразие, что мужиков брали воевать. Мы освободим их от войны, они должны пахать и ходить в церковь, где толстые попы. Но во главе – черное духовенство, худые монахи – воины, высокого роста (слегка покосившись на меня, который не особенно высок). Епископ – воин и, конечно, к черту Романовых, эти мещане, du dernier ridicule[25]25
  Дальше некуда (фр.).


[Закрыть]. Еще Иоанн Грозный понимал. К старости – схима: черепа и кости, вышитые серебром. Всякий такой епископ должен хоть раз собственноручно застрелить кого-нибудь из револьвера. Не приказать, как почтеннейший Диди, а самому убить. Когда убиваешь, между вами возникает магнетическая связь, как в любви, даже еще лучше, иначе ничего не узнаешь о жизни и не можешь командовать…

За несколько месяцев у Андрея накопился запас мыслей, которыми не с кем было поделиться. Поэтому идут часы, а он, вопреки своему обыкновению, не срывается с места смотреть, что делают пулеметчики или проснулся ли Диди, а все сидит и рассказывает.

– Если бы я умел плавать, – говорит Андрей, – я предложил бы Александрову переплыть со мной эту реку. Мы явились бы к комиссарам, мне дали бы корпус. Но еще время не пришло, останемся на этом берегу и дадим победу здешним мерзавцам. Потом в Москве разберемся. Всех белых вождей придется, конечно, поставить на Кузнецком и расстрелять справа по одному. Усилить конницу Буденного нашими казаками, поднять кочевников Сибири и – на Европу. Знаешь, "Слово о полку Игореве" – единственная серьезная вещь в нашей литературе, но не совершенная, а почему? Потому что все князья там дегенераты, вместо того, чтобы вести свое войско на разгром, надо было перейти одному реку, помириться с монголами, организовать их – и на Рим.

* * *

Наше войско отходило от Днепра в сторону Крыма. Отступали, рассыпавшись в цепи, длинные линии людей. Солдаты держали винтовки в руках, они шли как охотники на облаве. Между пешими возвышался всадник или телега под полотняным навесом с красным крестом. Над равниной стоял сплошной гром от канонады. Пушки стреляли по нас с другого берега, с островов и даже из самой Каховки. Справа и слева, спереди и сзади взрывалась вулканами черная земля. Все понимали, что не следует сбиваться в кучи; если замечалась группа, значит это чины штаба или двое солдат помогают идти легко раненому. Среди общего грохота можно было различить известный ритм: та батарея, которая крыла по нас, выпускала через равные промежутки времени два снаряда направо, два налево и одну шрапнель – над головой. В четырех местах появлялись столбы взвихренной земли, точно джины из «1001 ночи» пытались взметнуться до неба, но не хватало сил, и они снова рассыпались в прах. Андрей, подъехав, кричит слегка срывающимся голосом: «Чудно! Какая отчетливость! Бам… бам… – интервал – пах… пах… Новая музыка, негритянские танцы!»

Дойду ли я до той канавы? Боже, спаси и помилуй. Очередной взрыв немного впереди скрыл двух людей; когда столб рассеялся, шел только один. Рядом в санитарной повозке хрипит тяжело раненый взводный Власов. Утром он был примерным унтером: рослый, усатый, с начищенными сапогами и пуговицами. Кричал на солдат: "Какая там блядь в хвосте курит?" Льстил командиру, всюду появлялся веселый, расторопный. Охотился за бабами в Основе, может быть успел переночевать у одной. На стоянках обучал солдат патриотическим песням… Два взрыва, один совсем близко, другой подальше. Меня надо сохранить. Я еще могу быть полезен. Боже, клянусь, обещаю Тебе, что я это сделаю. Если я дойду до хутора, я уйду от них. Р-р-раз. И опять эта слабость и пустота, тошнотворная приниженность всего тела к земле. Распластаться и зарыться поглубже в яму, ниже травы, слиться с черноземом, может быть визжать. Но глупое тело еще соблюдает приличия: оно не ложится в канаву, где могло бы спастись, но перепрыгивает через нее и идет дальше, только если взрыв очень близко, голова едва заметно втягивается в плечи.

Дальний хутор, как мираж, чуть поднялся над горизонтом, стоит будто среди озера. Туда снаряды не долетают. Там сказать Андрею: "Прощай, я уезжаю, мне плевать, что будут говорить, что буду делать не знаю, возможно, что пойду в монастырь, но во всяком случае больше в этом деле участвовать не желаю". До лилового репейника шагов 20, это как 20 лет, 20 раз можно умереть. Если дойти до него, не останавливаясь, сорвать несколько колючих цветов, сколько удастся на ходу, скатать шар и, не оборачиваясь, бросить его назад через плечо, подальше, тогда спасен. Господи, помилуй. Заступи, спаси, помилуй. А вдруг все кончится благополучно и вернусь к старым шуткам? Да не будет этого. Теперь будет по-новому, на хуторе додумаю, пойму. Огонь несомненно ослабевает. Наши цепи спустились в лощину и перестали быть видимы с той колокольни, откуда неприятельский наблюдатель с телефоном руководит обстрелом. Снаряды теперь ложатся реже и дальше.

Я осмотрелся. Невдалеке шел, прихрамывая, Диди, невысокий, сутулый. Незнакомые солдаты шагали по траве, сосредоточившись, в глубокой задумчивости. Длинная фигура всадника ехала рысью наперерез цепям. В наступившей тишине вдруг раздалось веселое ржанье. Хохот, крики "мать-перемать" неслись от кучи солдат, куда со всех сторон подбегали другие. Это громили двуколку с захваченными из Каховского кооператива товарами. Пустые гильзы и листы папиросной бумаги носились в воздухе, переворачиваясь, как хлопья снега или как белые мотыльки. Коробки с дорогими крымскими папиросами лежали, раздавленные, в траве.

* * *

Серые дымы клубились над степью. Наши взводы плыли по шею в пыли. Равнина распадалась, трескалась и дымила сухим туманом. Мир без влаги рассыпался на атомы. Изредка раздавались подземные толчки, приглушенные взрывы. Было пусто, никого, ни красных, ни зеленых, ни белых, только мы, небольшая куча серых…

Мы спустились на дно оврага, где не было ни влаги, ни тени. Солнце теперь проникало всюду, огненный шатер покрыл все: нашу группу, прятавшийся где-то по соседству Днепр, Харьков, Москву, море сзади под песчаным обрывом степи. Брось все, оставь это дело, возвращайся в Крым, заведи сад с виноградником, Андрей не найдет тебя. Но Крым – ненадежное убежище. Тогда уезжай за море и устрой себе солнечный сад в Италии. Можешь жениться. Для русского графа, молодого, знающего языки, – это просто, и миллионерша – не обязательно вдова и урод…

Мы снова вступили в зону сражения. Около полудня был сделан привал, в низине, у виноградников. Рядом с нами расположились откуда-то появившиеся офицеры из штаба дивизии. Штабной поручик Фуфаевский, всегда бодрый и готовый по первому зову начальника штаба Ардальонова срываться и бежать куда-то, распорядительный, худой, похожий на официанта из дорогого ресторана, отпил из металлического стакана и сказал:

– Здравия желаю, – и, понизив голос: – в Мелитополе ждут Главкома. Начдив полагает, что завязывается последний, решительный. Стянули донцов, цветных, тяжелую артиллерию. Прорвем и айда за Днепр. Все пути ведут в Москву. Еще прикажете? Лучшее средство против жары. Полковник Черепанов. Не угодно ли флакон легкого Крымского?

– Много нельзя, – сказал Черепанов, – хотя, впрочем, где наше не пропадало. Закупорим дырку и заткнем Сиваши.

– Что это вы, дядя, мелете, – перебил Фуфаевский с таким неподдельным испугом, что всем стало смешно. – Черт знает, что мелете, где Сиваши, а где Днепр… Впрочем… еще по одной. Заметано.

Отдых длился около часу, после чего мы расстались со штабными и пошли в другом направлении, в сторону выстрелов. Теперь мы были в районе больших виноградников, что указывало на близость села. Мой взвод залег в резерве, на склоне – впереди шел бугор с кустами, как при первом моем сражении в прошлом году. Направо на далекое расстояние были видны наши цепи, черные фигуры лежащих солдат, иногда пропадавшие в траве или в складках местности. Рядом, как и вчера, оказались спешенные гродненские гусары, за ними бригада марковцев. Пулеметчики в кого-то стреляли, но не часто, берегли патроны. Вдруг меня окликнул густой генеральский голос, и сам начдив Гурьев подошел ко мне. Он был один и имел вид благожелательный. Он сделал мне знак продолжать сидеть, и так как я все-таки порывался встать и рапортовать, уперся в мое плечо с погоном, и сам сел рядом со мной.

– Ну, как у вас? Люди не очень устали? Вам еще повезло, удалось поспать ночью. Зрительная связь с правым флангом, я вижу, есть. Главное – не нарушить общей линии, когда пойдете вперед. Ну, да в вас я уверен. Конечно, в пешем строю для кавалеристов… ничего, потерпите: на той неделе дадим вам лошадей. Главное всей цепью давить, жать, жать. И смотреть вправо, скажем, гусары залягут, вы еще немного пробежите, потом они поднажмут, потом вы, не отрываясь, и так далее. Ну, да вас нечего учить, за ваш участок я спокоен. Надо еще гусар посмотреть. Не беспокойтесь, до свидания. Всего хорошего, граф.

Оставшись один, я ощутил прилив бодрости и стал хотеть, чтобы поскорее перешли в атаку. Огонь не усиливался и не ослабевал. Прошло около часу. Неожиданно для меня, так как я не слышал команды, мои соседи по обе стороны вскочили на ноги, сорвались и, с винтовкам наперевес, другие, волоча пулеметы и круги, побежали вперед, вверх, один за другим, ныряя в виноградник. Они бежали, пригнувшись, щелкая затворами, я вспомнил рисунок в старом журнале: нападение хунхузов на железнодорожную насыпь. Но вдруг Гурьев наблюдает, а я остался сзади… И я сорвался и скоро обогнал всех. За подъемом оказался огород и крыша сарая, но солдаты почти тотчас же залегли у канавы и забора, отделявших виноградные кусты от зарослей гороха.

До сарая было недалеко, шагов сорок. Половину этого расстояния за мной бежали, но все время сзади увеличивалась пустота. За кольями, увитыми ползучим горохом, оказалась открытая лужайка с зеленой травой. Сарай стоял сбоку, наискось к нему по траве вела тропинка, потом она сворачивала и спускалась к ветлам и ивам, внизу за ветлами блеснул Днепр. Стало пусто и тихо.

Но я не один на поляне, рядом высокий унтер из прошлогодних, Ковалев, из 1-го эскадрона. Со странным выражением глаз – точно происходит какая-то ошибка этикета – он говорит: "Господин корнет, у меня вышли патроны". – "Ничего, Ковалев, идите так". – "Слушаюсь, господин корнет". И только тут я замечаю: около нас еще солдаты, но спереди. Как они успели забежать?

Трое или четверо перебежали перед нами тропу под ветками, таща пулемет. Одновременно откуда-то сбоку выскочил и обогнал меня с Ковалевым прапорщик Муравьев, загорелый, в белой гимнастерке, в английской фуражке. Он что-то кричит на ходу – кажется, "ура".

На какой-то промежуток времени все замерло на зеленой поляне. Я понимал, что происходит что-то очень значительное во вселенной, какое-то торжество, вроде того момента за литургией, когда после возглашения иерея: "Твоя от твоих" – хор медленно начинает: "Тебе поем". Это почувствовал, по-видимому, и Ковалев, замерший на месте с просветленным лицом. Он стоял как бы в нерешительности: стать на колени, или не надо. Кажется задержался на бегу и Муравьев. И все застыло в таком восторженном покое, что я вознегодовал на Муравьева, который первый нарушил его, точно не выдержав напряжения: он взмахнул рукой и, обернувшись, посмотрел на меня, прямо в глаза с видом досады или укоризны. Одновременно из-под сучьев загрохотало. Как в замедленном кинематографе, Муравьев начал неестественно медленно падать на спину; вот он на земле, лежит слегка на боку, но все еще с вытянутой рукой. Ковалев качнулся, сказал "Эх" (или что-то в этом роде) и упал вперед. Меня отбросило вбок, за сарай. Та же лужайка, но с другого пункта, из-за сарая. Ковалев лежит, уткнувшись лицом в траву. Ужасно трещат выстрелы, голова моя, однако, кажется цела.

Ведь в меня могут попасть сзади, свои. Но вот что самое важное. Земля здесь идет отвесно вниз, под кустами овраг и, кажется, глубокий, которого я сперва не заметил. На дне его растет бузина.

Там было сыро, темно и защищено от пуль. Сильно, но не слишком, болело плечо, бок и колено – не помню, как и обо что ударился, о сарай или о землю, когда меня швырнуло. Вдруг я оказался в странном одиночестве, непривычном на войне, отделенный от наших и от неприятеля. Все исчезло. Стрельба удалялась. Я жив и, кажется, не ранен. Двое со мной убиты, меня отшвырнуло, сзади видели, что я не сам бросился в кусты. Но теперь жить, жить, во что бы то ни стало. Я, оказывается, крепко связан с миром, кусты и овраги защитили меня лучше, чем Ковалева, Савицкого, Муравьева и стольких других, лучше, вероятно, чем Андрея. Земля опять уберегла меня. За какие заслуги? Ради каких новых подвигов?

Овраг уводил от реки, как мне показалось. Я пошел по дну его, ломая и разгребая кусты, обдумывая, как поступить, если наши отбиты, и я окажусь в плену. Из того мира, сверху и со стороны, донеслось "Ура, ура!" вперемежку с руганью и выстрелами. Если наши ушли, я срежу погоны, сброшу кокарду и выйду ночью, даже завтра, из этого зеленого прохладного убежища.

Я провел в кустах много времени, несколько часов, кажется, во всяком случае дольше, чем следовало в моем положении, и только под вечер взобрался по откосу и посмотрел на мир сквозь листья. Было пусто, тянулись огороды, за ними хаты. Это были задворки все той же деревни и, высунувшись подальше, я увидал сарай и лужайку, теперь как будто пустую. Людей долго не было видно. В чьих же руках эта деревня?

Наконец, за огородами прошел человек, ведя в поводу лошадь. Теперь все сомнения отпали: спасен. Ясно видны были казачьи лампасы и погоны. Выждав, что он удалится, я вышел и пошел в деревню.

Первыми, кого я встретил на улице, был Иванис с группой моих пулеметчиков. Они встретили меня радостно, их лица выражали одобрение моей отваге. Но я сердито сказал им:

– Ну что ж вы застряли на огороде или в винограднике, черт возьми. Да к тому же чуть не попали в меня, когда меня отбросило к сараю, так что щепки летели и солома на крыше с моей стороны. Имейте в виду, чтоб больше это не повторялось. Убитых, по крайней мере, вынесли? Или оставили, по вашему обыкновению…

* * *

Многие сны о войне снились мне в Париже, в жарко натопленном номере с полуоткрытым окном. Сны беспокойные, на самой границе кошмара… Я иду, незаметно скрывшись от людей; позади в многооконном доме осталось целое общество – молчаливых и неблагополучных, отчужденных, хоть и неопасных – еле вырвался.

И вот теперь дорога, темнеет, пусто, и вдруг навстречу едут телеги. Некуда уйти на равнине и поздно спрятаться в кусты, срезать погоны – мы сближаемся. В телеге – мужик с глазами черными и пронзительными и такой же мальчик, сын его. Они уже разоблачили меня, но до времени притворяются, что не замечают, однако попридержали лошадь. Надо что-нибудь сказать. – "Вы – цыгане?" – спрашиваю равнодушным голосом. – "Нет, мы – поляне". И едва он сказал, вдруг все вокруг наполнилось такими же телегами с черноглазыми людьми, все сгрудились вокруг, как на базаре, и нельзя ступить ни шагу в сторону, где уж тут скрываться. «Какие поляне?» – «Известно какие, православные».

Попался и не готов к ответу. Сейчас конец. Сейчас возьмут в плен. "Довольно, – говорю, – затянулась канитель". Сердце бьется, бьется, и уже не в поле, и ритмически звучат слова из другого мира: "затянулась канитель, затянулась канитель". Надо запомнить: это о войне и революции.