Текст книги "Открытие природы: Путешествия Александра фон Гумбольдта"

5. Льянос-Ориноко

После трех недель напряженных исследований на озере Валенсия и в окружающей его долине Гумбольдт завершил свои наблюдения. Пора было двигаться дальше на юг, к Ориноко, но для этого предстояло пересечь льяносы. 10 марта 1800 г., почти ровно через месяц после отъезда из Каракаса, Гумбольдт и его маленький отряд ступили на открытую всем ветрам бугристую равнину – льянос{362}362
  Там, где нет других указаний, см.: AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 273ff.; AH, 6 March – 27 March 1800, AH Diary 2000, p. 222ff.


[Закрыть].

Под ногами скрипела пыль. Равнины тянулись до горизонта, качавшегося от зноя. Они видели клочки сухой травы и пальмы, но редко. Земля от неумолимого солнца превратилась в потрескавшуюся твердую корку. Гумбольдт измерил температуру верхнего слоя почвы: 50 °C. Оставив слева позади густонаселенную долину Арагуа, Гумбольдт вдруг ощутил себя «погруженным в бескрайнюю глушь»{363}363
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 263.


[Закрыть]. Несколько дней воздух был так неподвижен, что он записал в дневнике: «Все кажется застывшим»{364}364
  Ibid., p. 293.


[Закрыть]. В небе не было ни облачка, приходилось, ковыляя по твердой земле, засовывать в шляпы листву, спасаясь от испепеляющего солнца. На Гумбольдте были свободные широкие штаны, жилет и простая льняная рубаха. Для более прохладной погоды у него был в запасе плащ, шею он всегда повязывал мягким белым платком{365}365
  Портрет Гумбольдта кисти Фридриха Георга Вейча, 1806 г.; хранится в Alte National Galerie в Берлине.


[Закрыть]. Он выбрал самую удобную европейскую одежду, доступную в то время (тонкую и легко стирающуюся), но, будучи одетым таким образом, все равно находил ее нестерпимо жаркой.

В льяносах нередкими бывали пыльные смерчи и миражи, безжалостно манившие прохладой и чистой водой. Порой они шли ночами, а невыносимую дневную жару коротали в тени. Часто их мучила жажда и голод. Как-то раз они набрели на маленькую ферму – одинокий домик и горстку хижин вокруг{366}366
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 319ff.; AH, 6–27 March 1800, AH Diary 2000, p. 223–234.


[Закрыть]. Путешественникам, покрытым пылью и изжарившимся на солнце, отчаянно хотелось вымыться. Хозяин фермы отсутствовал, а управляющий указал им на близлежащий пруд. Вода в нем была мутная но, по крайней мере, прохладнее, чем воздух. Воодушевленные, Гумбольдт и Бонплан скинули грязную одежду, но стоило им войти в пруд, как лежавший неподвижно на противоположном берегу аллигатор решил к ним присоединиться. За считаные секунды двое выпрыгнули из воды и, схватив одежду, убежали, спасая жизнь.

При всей негостеприимности льяносов Гумбольдт был заворожен их необъятностью. Характеризуя этот необозримый плоский ландшафт, он писал, что такой вид «наполняет сознание чувством бесконечности»{367}367
  AH Views 2014, p. 29; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 2; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 4; AH Ansichten 1808, p. 3.


[Закрыть]. Но в самом центре равнины их поджидал торговый городок Калабосо. Услышав от тамошних обитателей, что местные мелкие водоемы кишат электрическими угрями, Гумбольдт не мог поверить своей удаче. Со времени экспериментов с животным электричеством в Германии он всегда мечтал изучить эту невероятную рыбу. До него доходили басни о существах длиной в пять футов, способных производить электрический разряд в 600 вольт{368}368
  AH Aspects 1849, vol. 1, p. 22–23; AH Views 2014, p. 39–40; AH Ansichten 1849, p. 32–4; Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 347ff.


[Закрыть].

Бой лошадей и электрических угрей

Сложность состояла в поимке угрей, живших в иле на дне озер; сеть для этого не годилась. К тому же разряд от этих угрей был так силен, что прикосновение к ним означало немедленную гибель. Но у местных жителей имелся собственный способ ловли. Они связали вместе тридцать диких лошадей из льяносов и загнали табун в озеро. Конские копыта взрыли ил, и угри ринулись к поверхности, извергая сильные электрические разряды. Гумбольдт, раскрыв рот, наблюдал чудовищную картину: лошади истошно ржали от боли, угри сновали у них под брюхами, вода кипела. Некоторые лошади падали и тонули, затоптанные другими.

Со временем электрические удары ослабли, и обессилевшие угри снова попрятались в ил, откуда Гумбольдт выковыривал их деревянными шестами. Ему не терпелось приняться за препарирование. Разрезая нескольких угрей, они с Бонпланом пострадали от сильных разрядов. Четыре часа они проводили опасные опыты, например держали угря двумя руками или прикасались к нему одной рукой и куском железа, зажатым в другой; Гумбольдт придумал трогать угря, держа за руку Бонплана (тому доставался разряд). Они стояли то на сухой земле, то на влажной; присоединяли к угрям электроды, прикладывали к ним мокрый сургуч, мокрую глину, пальмовое волокно – ни один материал не остался неиспробованным. Неудивительно, что к концу дня Гумбольдт и Бонплан чувствовали себя больными и обессиленными.

Угри также навели Гумбольдта на мысли вообще об электричестве и магнетизме. Наблюдая трагическое столкновение угрей и лошадей, Гумбольдт размышлял о силах, порождающих молнии, притягивающих металл к металлу, двигающих стрелку компаса. Как часто бывало, Гумбольдт, начав с частностей, с наблюдений, переходил к широким обобщениям. «Все вытекает из одного источника, – записал он, – и все сплавляется в вечной всеобъемлющей силе»{369}369
  AH Views 2014, p. 40; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 23; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 34.


[Закрыть].

В конце марта 1800 г., почти через два месяца после отъезда из Каракаса, Гумбольдт и Бонплан добрались наконец до миссии капуцинов в Сан-Фернандо-де-Апуре на реке Апуре. Оттуда им предстояло идти на веслах по Апуре, направляясь через джунгли в низовья Ориноко. По прямой это было всего миль сто, по извилистой реке – вдвое дальше. Достигнув места впадения Апуре в Ориноко, они намеревались плыть по последней на юг, преодолеть большие пороги Атурес и Майпурес и проникнуть в места, куда еще почти не ступала нога белого человека. Здесь они надеялись обнаружить Касикьяре – легендарный канал между великими реками Амазонкой и Ориноко{370}370
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 390ff., vol. 5.


[Закрыть].

Приобретенная ими в Сан-Фернандо-де-Апуре лодка, тяжело груженная провизией на четыре недели, была спущена в реку Апуре 30 марта; на всю протяженность экспедиции этого не хватило бы, но это все, что они смогли впихнуть в посудину. Они купили у монахов-капуцинов бананы, корни кассавы, цыплят, какао, похожие на стручки плоды тамариндового дерева, превращавшие, как их уверяли, речную воду в прохладительный лимонад. Остальную еду им предстояло добывать – рыбу, черепаховые яйца, птиц и иную дичь и обменивать у туземных племен на спиртное, упакованное с собой{371}371
  AH, 30 March 1800, AH Diary 2000, p. 239.


[Закрыть].

В отличие от большинства европейских землепроходцев Гумбольдт и Бонплан не путешествовали с большой свитой – только четыре туземца-гребца и один туземец для управления лодкой, их слуга Хосе из Куманы и зять губернатора провинции, присоединившийся к ним{372}372
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 419.


[Закрыть]. Гумбольдт не возражал против одиночества. Наоборот, оно имело достоинства: ничто не мешало его научным занятиям{373}373
  AH to WH, 17 October 1800, AH WH Letters 1880, p. 15.


[Закрыть]. Природа вдохновляла его сильнее всего остального. И у него был Бонплан в качестве коллеги-ученого и друга. Прошедшие несколько месяцев сделали их верными спутниками в путешествии. Интуиция не подвела Гумбольдта, когда он встретил Бонплана в Париже. Бонплан был идеальным полевым ботаником, который не думал о тяготах их путешествия и сохранял спокойствие в самых неблагоприятных ситуациях. Но важнее всего было, как говорил Гумбольдт, то, что Бонплан был всегда весел{374}374
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 3, p. 310.


[Закрыть].

На реке Апуре, а потом на Ориноко им открылся совершенно новый мир. С лодки было очень удобно наблюдать за берегами. Там лежали с распахнутыми пастями сотни крокодилов, часто длиной в 15 и более футов. Совершенно неподвижные, они смахивали на стволы деревьев – до того, как внезапно соскальзывали в воду. Этих тварей было такое количество, что в поле зрения всегда находилась хотя бы одна. Своими толстыми зубчатыми хвостами они напоминали Гумбольдту драконов из детских книжек{375}375
  AH, 30 March – 23 May 1800, AH Diary 2000, p. 241–242.


[Закрыть]. Огромные обыкновенные удавы плыли вслед за лодкой, но тем не менее путешественники ежедневно купались: один человек мылся, в то время как остальные бдительно следили за животными{376}376
  Ibid., p. 255.


[Закрыть]. Путешествуя вдоль реки, они также встречали большие стада капибар – самых крупных в мире грызунов, живших многочисленными семьями и по-собачьи барахтавшихся в воде. Капибары выглядели как огромные, со сплюснутыми носами морские свинки весом около пятидесяти килограммов или больше. Еще крупнее были тапиры размером со свинью (робкие, живущие поодиночке в зарослях вдоль речного берега) и пятнистые красавцы ягуары, которые на них охотились. Иногда ночами Гумбольдт мог слышать сквозь непрекращающийся гул насекомых фырканье речных дельфинов. Они проплывали острова, где жили тысячи фламинго, белых цапель и розовых колпиц с широкими лопатообразными клювами.

Лодка на Ориноко

Днем они плыли, на ночь останавливались на песчаном берегу, всегда складывая приборы и коллекции в центре круга, образованного гамаками и кострами{377}377
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 433, 436, 535, vol. 5, p. 442.


[Закрыть]. Гамаки они подвязывали к деревьям, а за их отсутствием – к вертикально воткнутым веслам. Трудной задачей было отыскать в сырых джунглях сухой хворост для костра – главной защиты от ягуаров и прочих животных.

Путешествие по джунглям таило неисчислимые опасности. Как-то ночью индейца-гребца разбудила змея, заползшая под шкуру, на которой он растянулся{378}378
  Ibid., vol. 5, p. 287.


[Закрыть]. В другой раз весь лагерь был поднят на ноги криками Бонплана: когда он крепко уснул в гамаке, на него с шумом свалилось что-то тяжелое, мохнатое, с острыми когтями. Ягуар, подумал Бонплан, обмирая от страха. Но Гумбольдт, подобравшись ближе, убедился, что это всего лишь кошка из соседнего поселения туземцев{379}379
  AH, 30 March – 23 May 1800, AH Diary 2000, p. 244.


[Закрыть]. Всего через два дня Гумбольдт сам напоролся на прятавшегося в густой листве ягуара. Сначала он перепугался, но потом вспомнил советы проводников и медленно, не переходя на бег и не размахивая руками, попятился от опасности{380}380
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 446; AH, 2 April 1800, AH Diary 2000, p. 249.


[Закрыть].

Угроза для жизни проистекала не только от животных: однажды Гумбольдт едва не погиб, случайно прикоснувшись к кураре – смертельному парализующему яду, полученному от туземного племени и вытекшему из склянки ему на одежду. Туземцы окунали в этот яд наконечники стрел для своих луков, и Гумбольдт был потрясен его силой{381}381
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 528.


[Закрыть]. Он был первым европейцем, описавшим его приготовление, что чуть не стоило исследователю жизни. Если бы пролилось больше яда, то его ждала бы мучительная смерть от удушья, так как кураре парализует диафрагму и мышцы.

Несмотря на все опасности, Гумбольдт был заворожен джунглями. Ночами он любил слушать обезьяний хор, пытаясь различить в нем арии отдельных исполнителей разных видов, от оглушительных партий ревунов, разносившихся на огромные расстояния, до «нежной флейты» и «храпа» других обезьян{382}382
  AH Aspects 1849, vol. 1, p. 270; AH Views 2014, p. 146; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 333.


[Закрыть]. Лес был насыщен жизнью. «Бесчисленные голоса напоминают нам о дыхании всей природы», – писал Гумбольдт{383}383
  AH Personal Narrative 1814–29, vol. 4, p. 505.


[Закрыть]. Здесь, в отличие от сельскохозяйственного района озера Валенсия, раскинулся первозданный мир, где «человек не нарушает естественного течения жизни»{384}384
  AH, 31 March 1800, AH Diary 2000, p. 240.


[Закрыть].

Здесь он мог всерьез изучать животных, которых раньше видел только в виде чучел в европейских коллекциях естественной истории{385}385
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 523–524.


[Закрыть]. Путешественники ловили птиц и обезьян и либо сажали их в клетки из тростника, либо держали на длинных веревках, надеясь отправить потом в Европу. Любимицами Гумбольдта были обезьянки прыгуны с длинными хвостами, мягкой сероватой шерсткой и белыми мордочками, похожими, как считал Гумбольдт, на маски в форме сердечка{386}386
  Ibid., p. 527.


[Закрыть]. Они были красивы и грациозны в своих движениях, легко перепрыгивая с ветки на ветку, откуда их немецкое название – Springaffe – прыгающая обезьяна. Поймать их живьем было крайне трудно{387}387
  AH, 30 March – 23 May 1800, AH Diary 2000, p. 266.


[Закрыть]. Единственным способом, который они открыли, было убить самку отравленной стрелой из духовой трубки. Детеныши прыгунов не переставали цепляться за шерсть замертво упавшей с дерева вниз матери. Людям Гумбольдта нужно было проявить прыть и снять обезьянку с трупа. Одна такая обезьянка оказалась крайне сообразительной: она пыталась хватать кузнечиков и ос, нарисованных в научных книгах Гумбольдта! К его изумлению, она как будто различала изображения своей любимой еды – например, насекомых, – тогда как картинки людей и скелетов млекопитающих не вызывали у нее ни малейшего интереса.

На свете не было места лучше, чтобы наблюдать животных и растения. Гумбольдт попал в самую поразительную паутину жизни на земле, в сплетение «активных органических сил», как он написал впоследствии{388}388
  AH Views 2014, p. 147; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 272; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 337.


[Закрыть]. Увлеченный, он возился с каждой ниточкой. Все здесь свидетельствовало о силе природы и о ее хрупкости, как с гордостью писал Гумбольдт домой, – от обыкновенного удава, который может «проглотить лошадь», до крохотного колибри, раскачивающегося на изящном цветке{389}389
  AH to Baron von Forell, 3 February 1800, Bruhns 1873, vol. 1, p. 274.


[Закрыть]. Это был мир, пульсирующий жизнью, мир, где «человек – ничто»{390}390
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 290.


[Закрыть].

Однажды ночью, снова разбуженный душераздирающими воплями животных, он различил разные голоса{391}391
  AH Aspects 1849, vol. 1, p. 270ff.; AH Views 2014, p. 146–147; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 333–335; AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 436ff.


[Закрыть]. Его проводники-индейцы говорили ему, что эти внезапные крики были просто «излияниями луне». Далекий от этого мнения Гумбольдт понимал, что эта какофония – «затянувшаяся, неуклонно усиливающаяся битва животных»{392}392
  AH Views 2014, p. 146; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 270; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 334.


[Закрыть]. Ягуары охотятся в ночи на тапиров, шумно прячущихся в чаще подлеска и, в свою очередь, пугающих обезьян, спящих на верхушках деревьев. Так как обезьяны начинают вскрикивать, их шум будит птиц и, таким образом, весь животный мир. Жизнь шевелится в каждом кусте, под содранной корой деревьев или в почве. Вся кутерьма, говорил Гумбольдт, была результатом «некоей борьбы» в глубине джунглей{393}393
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 437.


[Закрыть].

Путешествуя, Гумбольдт раз за разом становился свидетелем таких сражений. Капибары выскакивали из воды, спасаясь от смертоносных челюстей крокодилов, но попадали в когти ягуаров, подкарауливавших их на краю джунглей. То же самое происходило с летучими рыбами, за которыми он наблюдал в океане: они выпрыгивали из воды, чтобы не угодить в зубастую пасть дельфина, и их ловили на лету альбатросы{394}394
  Ibid., vol. 2, p. 15.


[Закрыть]. Гумбольдт писал, что отсутствие человека позволяет множиться животному миру, в котором существует одно-единственное ограничение – взаимное давление{395}395
  AH Views 2014, p. 36; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 15; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 23.


[Закрыть].

Это была паутина жизни, проявлявшаяся в неустанной и кровопролитной борьбе, идея, сильно отличавшаяся от преобладавшего тогда взгляда на природу как на хорошо смазанную машину, в которой каждому животному и растению отведено определенное свыше место. Карл Линней, например, признавал идею пищевой цепочки, когда говорил о ястребах, питающихся мелкими птицами, о птахах, поедающих пауков, о пауках, охотящихся за стрекозами, о стрекозах, чья пища – шершни, о шершнях, кормящихся тлёй, – но для него эта цепочка представляла собой гармоничный баланс{396}396
  Worster 1977, p. 35.


[Закрыть]. Каждое животное и растение имело данное Богом предназначение и воспроизводилось в таком количестве, чтобы постоянно поддерживать этот баланс.

Взору же Гумбольдта предстал отнюдь не Эдем. «Золотой век прекратился», – писал он{397}397
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 421.


[Закрыть]. Эти животные боятся друг друга, и они борются за выживание. И это относится не только к животным: он обратил внимание, как сильные ползучие растения удушают огромные деревья в джунглях. Здесь дело уже не в «губительной руке человека», а в соревновании растений за свет и питание – факторе, определяющем их жизнь и рост{398}398
  AH Aspects 1849, vol. 1, p. 15; AH Views 2014, p. 37; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 23.


[Закрыть].

Путешествие Гумбольдта и Бонплана вверх по Ориноко продолжалось. Их индейцы жаловались, часто гребя по двенадцать и более часов на душной жаре. Течение было сильным, ширина реки достигала двух с половиной миль{399}399
  AH, 30 March – 23 May 1800, AH Diary 2000, p. 262.


[Закрыть]. Потом – с начала их маршрута по реке Апуре минуло уже три недели, по Ориноко они двигались вот уже десять дней – река сузилась. Приближались пороги Атурес и Майпурес{400}400
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 1ff.; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 219ff.; AH Views 2014, p. 123ff.; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 268ff.


[Закрыть]. Здесь, в пятистах с лишним милях южнее Каракаса, Ориноко, стиснутая горами, прорывалась сквозь теснину – огромные гранитные валуны, покрытые густыми зарослями, – разбившись на рукава шириной в 150 ярдов [1 ярд = 0,91 м] каждый. На протяжении нескольких миль пороги перешли в сотни каменных ступеней, вода ревела, кружилась и образовывала постоянную завесу тумана над рекой. Скалы и острова были покрыты буйной тропической растительностью. Они были описаны Гумбольдтом как «величественные сцены природы»{401}401
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 139.


[Закрыть]. Да, зрелище было волшебно, но также и опасно.

Как-то раз разразилась внезапная буря, каноэ зачерпнуло бортом воду{402}402
  Ibid., vol. 4, p. 496; AH, 6 April 1800, AH Diary 2000, p. 258.


[Закрыть]. Гумбольдт успел схватить свой дневник, но книги и засушенные растения полетели в воду. Он не сомневался, что им предстоит умереть. Зная, что река полна крокодилов и змей, все запаниковали. Один Бонплан сохранил спокойствие и начал вычерпывать воду полыми тыквенными бутылями. «Не тревожьтесь, мой друг, – сказал он Гумбольдту, – мы спасемся»{403}403
  Bonpland to AH, 6 April 1800, AH Diary 2000, p. 258.


[Закрыть]. Бонплан проявил то хладнокровие, как позднее записал Гумбольдт, которое всегда было ему присуще в трудных ситуациях{404}404
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 496.


[Закрыть]. В действительности они потеряли только одну книгу и сумели высушить свои растения и дневники. Лоцман, правда, никак не мог прийти в себя: его поразили белые – blancos, как он их называл, – которые больше переживали из-за книг и коллекций, чем опасностей, грозивших их жизни.

От кого не было никакого спасения, так это от москитов. Как ни восхищался Гумбольдт этим причудливым миром, на неустанные нападения насекомых невозможно было не реагировать{405}405
  Ibid., vol. 5, p. 87, 112; AH, 15 April 1800, AH Diary 2000, p. 260–261.


[Закрыть]. Путешественники все испробовали, но не помогали ни защитные одеяния, ни дым, ни беспрерывное махание руками и пальмовыми листьями. Гумбольдта и Бонплана ели буквально поедом. Они были с ног до головы покрыты зудящими укусами, стоило открыть рот, чтобы произнести хотя бы слово, как начинался кашель и чихание: москиты набивались в рот и в ноздри. Все, чем приходилось заниматься – изучать ли новое растение, наблюдать ли за небом с помощью приборов, – сопровождалось невыносимыми муками. Гумбольдт мечтал иметь «третью руку», чтобы отмахиваться от москитов{406}406
  AH, 15 April 1800, AH Diary 2000, p. 261.


[Закрыть].

Бонплан убедился, что из-за непрерывных атак москитов сушить растения на открытом воздухе не получится, и научился пользоваться туземными hornitos – маленькими глухими печами{407}407
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 103–104.


[Закрыть]. Он залезал на четвереньках в такую hornito, где дымил костерок из сырых веток и листвы – отличное средство от москитов, грозившее, правда, жизни самого Бонплана. Однажды он закрыл маленький вход и внутри раскладывал растения. Жара была невыносимая, и дым почти нестерпимый, но это было лучше, чем позволить москитам «пировать». Эта экспедиция точно не была «увеселительным плаванием», говорил Гумбольдт{408}408
  AH, 15 April 1800, AH Diary 2000, p. 262.


[Закрыть].

На этом отрезке пути – в глубине джунглей, там, где Ориноко протекает вдоль нынешней границы Венесуэлы и Колумбии, – они почти не встречали людей. Когда им попалась миссия, тамошний миссионер, отец Бернардо Сеа, так обрадовался их появлению, что попросился к ним в проводники{409}409
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 510.


[Закрыть]. Просьба была охотно исполнена. Гумбольдт набрал также еще нескольких «членов экипажа», включая бездомного мастифа, восемь обезьян, семь попугаев, тукана, ара с лиловыми перьями и несколько других птиц. Гумбольдт называл это «странствующим зверинцем»{410}410
  Ibid., vol. 4, p. 534–536, vol. 5, p. 406; AH, 15 April 1800, AH Diary 2000, p. 260.


[Закрыть]. Утлого каноэ было для всей этой живности маловато, поэтому, желая обеспечить место как для нее, так и для приборов и сундуков с поклажей, путешественники соорудили над каноэ широкий ярус под низкой тростниковой крышей, где все это помещалось. С теснотой справились, но создали угрозу клаустрофобии. Гумбольдт и Бонплан дни напролет лежали на своей платформе, высунув наружу ноги на радость жалящим насекомым; к их укусам добавлялись то дождь, то палящее солнце. Гумбольдт жаловался в дневнике, что у них такое чувство, что их поджаривают живьем. Для такого деятельного человека, как он, это было вдвойне невыносимо.

Лес подступал к реке все ближе, находить место для ночевки на берегу становилось все труднее{411}411
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 441.


[Закрыть]. Запасы еды истощались, для питья путешественники процеживали через несколько слоев ткани зловонную речную воду{412}412
  Ibid., vol. 4, p. 320; vol. 5, p. 363, 444; AH, 15 April 1800, AH Diary 2000, p. 260; AH to WH, 17 October 1800, AH WH Letters 1880, p. 17.


[Закрыть]. Питаться приходилось рыбой, черепаховыми яйцами, иногда доводилось лакомиться фруктами, а также копчеными муравьями, запеченными в муке кассавы, – отец Сеа хвалил это блюдо как превосходный муравьиный паштет. Когда добыть еду не удавалось, приходилось довольствоваться маленькими порциями сухого какао-порошка. Три недели они гребли по Ориноко на юг, потом еще две недели по ее притокам вдоль реки Атабапо и Рио-Негро. В самой южной точке своей речной экспедиции, когда припасов уже почти совсем не осталось, они нашли огромные орехи с питательными семенами внутри. Это был замечательный бразильский орех, который Гумбольдт впоследствии привез в Европу{413}413
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 365, 541. Позже Гумбольдт назвал его Bertholetia excelsa в честь французского ученого Клода Луи Бертолле.


[Закрыть].

Несмотря на нехватку еды, растительность вокруг поражала обилием. На каждом шагу в глаза бросалось что-то ранее невиданное. Но сбор растений часто приносил разочарование. То, что можно было поднять из-под ног, было жалкой безделицей по сравнению с огромными цветами, качавшимися в кронах, – до обидного близкими, но недосягаемыми{414}414
  Ibid., p. 256.


[Закрыть]. То, чем все же удавалось завладеть, часто разлагалось у них на глазах от влажности. Бонплан лишился почти всех образцов, которые он с таким трудом высушил в hornitos. Они слышали голоса невидимых птиц и зверей, о поимке которых не приходилось даже мечтать. Даже описать эти виды часто не удавалось. Гумбольдт опасался, что европейские ученые будут разочарованы. Он писал в дневнике, что очень сожалеет о том, что обезьяны не открывают рты при виде проплывающего мимо каноэ и не позволяют «посчитать их зубы»{415}415
  AH, April 1800, AH Diary 2000, p. 250.


[Закрыть].

Гумбольдта интересовало все: растения, животные, минералы и вода. Как знаток вин пробует разные сорта, так он пробовал на вкус воду разных рек. Воде Ориноко, отмечал он, присущ неповторимый, особенно тошнотворный вкус, тогда как вода реки Апуре имеет разный вкус в разных местах, а в реке Атабапо вода вообще «вкусная»{416}416
  AH, April – May 1800, AH Diary 2000, p. 285; p. 255, 286.


[Закрыть]. Он наблюдал за звездами, описывал пейзаж, проявлял любопытство к обычаям туземцев, попадавшихся им на пути, и постоянно стремился узнать о них как можно больше. Он был в восторге от их поклонения природе и считал их «превосходными географами», потому что они умудрялись не заблудиться даже в самых густых джунглях{417}417
  AH Personal Narrative 1814–29, vol. 5, p. 309; vol. 3, p. 213. См. также: AH, ‘Indios, Sinneschärfe’, Guayaquil, 4 January – 17 February 1803, AH Diary 1982, p. 182–183.


[Закрыть]. Таких изощренных наблюдателей природы, как они, ему встречать еще не доводилось. Они знали каждую былинку и каждого зверька в джунглях, умели различать деревья по вкусу коры; сам Гумбольдт попытался сделать то же самое, но с треском провалился. Для него кора всех пятнадцати деревьев, которые он отобрал для пробы, имела одинаковый вкус.

В отличие от большинства европейцев Гумбольдт не считал туземцев варварами; наоборот, он искренне пытался вникнуть в их культуру, верования, наречия{418}418
  AH Personal Narrative 1814–29, vol. 4, p. 532ff.


[Закрыть]. Он говорил, наоборот, о «варварстве цивилизованного человека», когда видел, как обращаются с местными племенами колонисты и миссионеры{419}419
  Ibid., vol. 5, p. 234.


[Закрыть]. Он привез с собой в Европу совершенно новое описание так называемых дикарей.

Удручен он бывал только тогда, когда индейцы не давали ответов на его многочисленные вопросы, которые приходилось задавать через целую цепочку переводчиков: один туземный язык нужно было перевести на другой, потом еще на какой-то, пока вопрос не попадал к тому, кто знал как этот язык, так и испанский. Смысл при переводе нередко терялся, и индейцы в ответ только улыбались и утвердительно кивали. Гумбольдту требовалось совсем другое, и он обвинял своих собеседников в «дерзком безразличии»{420}420
  Ibid., vol. 4, p. 549, vol. 5, p. 256.


[Закрыть], хотя допускал, что «наши вопросы могут их утомлять». Членам этих племенных обществ, говорил Гумбольдт, европейцы наверняка казались всегда спешащими и «одержимыми дьяволом»{421}421
  AH, March 1801, AH Diary 1982, p. 176.


[Закрыть].

Однажды ночью был сильный ливень, Гумбольдт лежал в своем гамаке, растянутом между стволами пальм в зарослях; лианы и ползучие растения смыкались, образуя защитный купол над ним. Он смотрел вверх на подобие естественной шпалеры, украшенной длинными свисающими оранжевыми цветами геликоний и других цветов необычной формы. Разведенный в лагере костер озарял этот природный купол, отблески языков пламени взбирались по стволам пальм на высоту шестидесяти футов. Цветы качались туда-обратно, вспыхивая в мерцающем свете, в то время как белый дым струился к невидимому за толщей листвы небу. Это была чарующая красота, сказал Гумбольдт{422}422
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 5, p. 443.


[Закрыть].

Он описал водопады Ориноко, которые были «освещены лучами заходящего солнца», как если бы река состояла из туманного полога, «развешанного над ее руслом»{423}423
  Ibid., p. 2, 218; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 216, 224, 231; AH Views 2014, p. 121, 126, 129; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 263, 276, 285.


[Закрыть]. Не переставая все измерять и записывать, Гумбольдт писал и о «возникающих и исчезающих над большими порогами» многоцветных радугах, и о луне, «окруженной цветными кольцами». Позже он восторгался темной речной поверхностью, днем отражавшей, как совершенное зеркало, отягощенные цветами растения на берегу, а ночью замирал от красоты южных созвездий. Ни один ученый до него так не относился к природе. «То, что обращается к душе, – писал Гумбольдт, – не поддается измерению»{424}424
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 4, p. 134.


[Закрыть]. Ему природа представлялась не механической системой, а захватывающим новым миром, полным чудес. Взирая на Южную Америку глазами Гёте, Гумбольдт приходил в восторг.

Новости, что он узнал у миссионеров, которых встречал в пути, радовали меньше: выходило, что о Касикьяре как о реке, связывающей Амазонку и Ориноко, знали в этих краях уже не один десяток лет. Гумбольдту оставалось только нанести на карту особенности реки. 11 мая 1800 г. путешественники добрались наконец до устья Касикьяре{425}425
  Ibid., vol. 5, p. 399–400, 437, 442.


[Закрыть]. Воздух здесь был настолько влажным, что нельзя было разглядеть ни звезд, ни даже солнца, а без них невозможно было определить географические координаты, без которых его карта получалась неточной. Но потом проводник-индеец пообещал, что небо очистится, и они двинулись дальше на северо-восток. Ночами они пытались уснуть в гамаках на берегу, но отдохнуть было почти невозможно. В одну из ночей им помешали орды муравьев, облепившие веревки гамаков; в другие их истязали москиты.

Чем дальше они гребли, тем гуще становилась растительность. Гумбольдт сравнивал берега с «живым частоколом» или с изумрудной стеной листьев и лиан{426}426
  Ibid., p. 441.


[Закрыть]. Вскоре с надеждой отыскать под вечер на берегу местечко для ночлега пришлось расстаться, и теперь они оставались на ночь в своем каноэ. Разве что погода улучшалась, и Гумбольдт смог возобновить наблюдения, необходимые для составления карты. Через десять дней плавания по Касикьяре они снова попали в Ориноко – правота миссионеров подтвердилась{427}427
  Ibid., p. 448.


[Закрыть]. Плыть далеко на юг, до самой Амазонки, было излишне: Гумбольдт доказал, что Касикьяре служит естественным водным путем между Ориноко и Рио-Негро. Последняя служила притоком Амазонки, следовательно, бассейны двух великих рек действительно оказались связаны друг с другом. И хотя Гумбольдт не «открыл» Касикьяре, он составил подробную карту сложной системы притоков этих рек. Его карта стала значительным шагом вперед по сравнению с прежними, которые были, по его словам, настолько нереальны, как если бы «их насочиняли в Мадриде»{428}428
  AH, May 1800, AH Diary 2000, p. 297.


[Закрыть].

13 июня 1800 г., после почти месячного плавания по Ориноко вниз, на север, а потом на восток, экспедиция достигла Ангостуры (сегодня это Сьюдад-Боливар) – маленького, но оживленного городка на Ориноко, на расстоянии чуть менее 250 миль к югу от Куманы{429}429
  AH Personal Narrative 1814–29, vol. 5, p. 691–692.


[Закрыть]. Гумбольдту и Бонплану, преодолевшим за 75 дней 1400 миль по рекам, Ангостура с ее 6000 жителей показалась огромной. Даже тихая обстановка представилась блестящей и малейшее удобство – роскошью. Они почистили свою одежду, разобрали коллекции и приготовились к путешествию назад, через льяносы.

Они пережили москитов, ягуаров, голод и прочие опасности, но именно тогда, когда они думали, что худшее позади, Гумбольдта и Бонплана свалила жестокая лихорадка. Гумбольдт быстро поправился, Бонплан же находился между жизнью и смертью. После двух недель, показавшихся нескончаемыми, лихорадка отступила, но ее сменила дизентерия{430}430
  Ibid., p. 694ff.


[Закрыть]. Отправиться в долгий путь через льяносы, да еще в разгар дождливого сезона, было бы для Бонплана слишком опасно.

Пришлось провести в Ангостуре еще месяц, пока Бонплан не набрался сил для путешествия к берегу океана, чтобы оттуда плыть на Кубу, а с Кубы в Мексику, в Акапулько. Сундуки снова навьючили на мулов; по бокам болтались, стукаясь о ребра безучастных животных, клетки с обезьянами и попугаями{431}431
  Ibid., vol. 6, p. 7.


[Закрыть]. Из-за новых коллекций груза набралось столько, что продвижение было до обидного медленным{432}432
  Ibid., p. 2–3.


[Закрыть]. В конце июля 1800 г. экспедиция выбралась из джунглей на открытое пространство льяносов. После бесконечных недель в густых джунглях, откуда на звезды приходилось смотреть, как со дна глубокого колодца, это стало огромным облегчением. Гумбольдта охватило такое чувство свободы, что он был готов галопом скакать по необъятной равнине. Это чувство – «видеть» все вокруг себя – переживалось совершенно по-новому. «Бесконечность пространства, воспеваемая поэтами на всех языках, отражается в нас самих», – рассуждал теперь Гумбольдт{433}433
  Ibid., p. 69.


[Закрыть].

За четыре месяца, прошедшие с тех пор, как они впервые увидели льяносы, сезон дождей преобразил безжизненную степь: по ней разлились большие озера, речные русла наполнились водой, повсюду стелились ковры свежей травы{434}434
  AH Aspects 1849, vol. 1, p. 19ff.; AH Views 2014, p. 38ff.; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 29ff.


[Закрыть]. Но так как «воздух превращался в воду», было более жарко, чем в первом походе{435}435
  AH, March 1800, AH Diary 2000, p. 231. Хотя запись отнесена к марту, Гумбольдт описывает в ней пережитое позднее, в июле, – запись добавлена позже.


[Закрыть]. Травы и цветы щедро источали свой сладкий аромат на широкие пространства, в высокой траве прятались ягуары, и в ранние утренние часы пели тысячи птиц. Монотонная поверхность льяносов нарушалась только редкими маврикиевыми пальмами. Зубчатые листья этих высоких стройных деревьев походили на широкие опахала. Сейчас с них свисали гроздья съедобных красных плодов, показавшихся Гумбольдту похожими на еловые шишки; пленницы-обезьяны, видимо, чуяли лакомство и тянулись за этими шишками, просовывая лапы между прутьями клеток. Гумбольдт уже видел эти пальмы в джунглях, но здесь они играли особенную роль.

«Мы удивленно наблюдали, – писал он, – как многое связано с существованием одного-единственного растения»{436}436
  AH Personal Narrative 1814–1829, vol. 6, p. 7.


[Закрыть]. Плоды маврикиевой пальмы привлекали птиц, листья заслоняли от ветра, спрессовавшаяся вокруг ствола почва удерживала влагу сильнее, чем что-либо еще в льяносах, и служила прибежищем для насекомых и червей. Сам вид этих пальм, как считал Гумбольдт, создавал впечатление прохлады{437}437
  Ibid., vol. 4, p. 334.


[Закрыть]. Одно такое дерево, по его словам, «распространяет вокруг себя жизнь в пустыне»{438}438
  Ibid., vol. 6, p. 8.


[Закрыть]. Гумбольдт открыл идею ключевых видов, играющих в экосистеме такую же основную роль, как замко́вый камень – в арке, почти за 200 лет до того, как было описано это понятие. Для Гумбольдта маврикиева пальма была «деревом жизни»{439}439
  AH Views 2014, p. 36; AH Aspects 1849, vol. 1, p. 15, 181; AH Ansichten 1849, vol. 1, p. 23.


[Закрыть] – лучшим символом природы как живого организма.