Текст книги "Идеальная копия: второе творение"

Глава 10

Сказать, что Вольфганг был ошеломлен, – значит не сказать ничего. Из всех людей, населяющих земной шар, он мог бы ожидать кого угодно, только не Свеню. Он удивленно смотрел на нее и еле удерживался, чтобы не протянуть к ней руки, чтобы обнять ее и убедиться, что это не плод его воображения. И он не нашел ничего лучшего, как спросить:

– Как ты прошла мимо охраны?

Секундой позже ему захотелось откусить себе язык. Что за глупый вопрос!

Свеня подняла бровь:

– Я просто сказала, что ты меня ждешь, и они меня пропустили. – Она шагнула назад. – Но если хочешь, я могу уйти. Без проблем.

– Нет, нет, прости. – И Вольфганг, стараясь вести себя как можно гостеприимнее, распахнул настежь тяжелую дверь из темного дерева, ведущую в мрачную прихожую. – Заходи… просто я… я…

– Понимаю, – кивнула Свеня и вошла, – для тебя настали не самые лучшие времена.

На кухне кто-то громыхал посудой – вероятно, один из охранников зашел в дом с черного хода, чтобы налить себе кофе или еще что-нибудь, им это было разрешено. Про себя Вольфганг мысленно поблагодарил его за этот визит, теперь он хотя бы знал, каким будет его следующий вопрос.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросил он, проводив Свеню в гостиную.

– Не откажусь, – сказала она и упала в одно из глубоких кресел.

Уже на кухне он понял, что забыл спросить у нее, чего именно ей принести. Но возвращаться для этого назад показалось ему еще глупее. Поэтому он достал из шкафа два больших бокала, а из холодильника все соки, минералку и лимонад, которые там были. Поднос, с которым он шел до гостиной, получился внушительно тяжелым, а бутылки угрожающе качались и звенели, но ему удалось донести их до гостиной, избежав крушения. Он поставил напитки перед Свеней, плюхнулся в соседнее кресло и, особо не раздумывая, сказал:

– Я до сих пор не могу поверить в то, что ты действительно пришла. – Секундой позже, когда его мозги осознали, что произнес его рот, он весь погорячел и покраснел от смущения, и поскольку земля явно не собиралась оказать ему спасительную услугу, разверзнувшись, поглотив его, то Вольфганг, заикаясь, попробовал справиться самостоятельно: – Я хочу сказать… э-э-э… круто, что ты пришла и все такое…

– Ты же меня сам пригласил, разве нет? – ответила Свеня, наливая себе в бокал кока-колу. – А я сказала, что я подумаю.

– А, точно, – теперь он понял, о чем шла речь все это время. О виолончели. Она пришла, чтобы послушать, как он играет. И именно сегодня, после того как он за целый день не сыграл ни одной ноты.

– Кроме того, я просто должна была прийти. Я подумала и решила, что, когда Глатц так активно выступает «против», я просто обязана быть «за». Я думаю, это во всем так. – Она поставила стакан. Ее взгляд рассеянно блуждал по висевшим на стене акварелям. – Я, наверное, глупости говорю…

– Нет, я… я слышал, что в школе не все в порядке.

Свеня издала короткий смешок, больше похожий на кашель.

– «Не все в порядке» – это слабо сказано. Они все как с цепи сорвались. – Она откинулась назад и вжалась в спинку кресла, как будто хотела спрятаться в ней целиком. – Я рассталась с Марко из-за тебя. То есть из-за всей этой истории.

– Правда? То есть из-за какой истории?

– Ну, он просто говорил такие ужасные фашистские вещи про клонов, просто отвратительные. И вчера вечером я спросила себя, хочу ли я и дальше все это слушать, и пришла к выводу, что нет.

– Что за вещи?

Она еще глубже вжалась в кресло.

– Поверь мне, ты совсем не хочешь этого слышать.

– А, – смущенно ответил Вольфганг, – значит, эти вещи.

На самом деле, он и понятия не имел, что такого мог сказать Марко, но Свеня была права, он совсем не хотел этого знать.

На какое-то время в комнате повисла мучительная тишина. Если бы какой-нибудь слишком много о себе возомнившей булавке вздумалось произвести впечатление, с грохотом упав на пол, это был бы для нее самый подходящий момент.

Свеня потянулась, глубоко вздохнула, оглянулась вокруг и сказала:

– Ты здесь занимаешься?

Вольфганг заморгал:

– Нет, в моей комнате. – Не звучало ли это так, как будто не успела она расстаться с Марко, а он уже вознамерился затащить ее в свою комнату? Интересно, есть ли в мире хоть один человек, который ведет себя еще более неловко? – Но акустика здесь гораздо лучше, – поторопился добавить он. – Я, э-э-э, когда я играю для кого-нибудь, я всегда делаю это здесь.

Она кивнула, все еще изучая картины на стенах.

– Например, когда в гости приезжают бабушка с дедушкой, да?

– Не совсем. Мои бабушка и дедушка уже давно умерли.

– Ну, или на праздниках, в семейном кругу.

– Вообще-то родственников у меня тоже нет.

Она посмотрела на него:

– И кому же ты тогда играешь?

– Тебе, – ответил он и подумал, что упустил лучший момент для какого-нибудь изящного ответа, но в голову ему не приходило ничего мало-мальски остроумного. Он встал: – Я сейчас все принесу.

Поднимаясь по лестнице, он задумался, что это действительно не очень обычно и даже как-то грустно – не иметь ни дедушек, ни бабушек, ни дядь, ни теть, ни двоюродных сестер и братьев. Все это он знал только по рассказам. Но откуда взяться родственникам в семье, где оба родителя, как и он, были поздними и единственными детьми. Когда он родился на свет, матери было 38, отцу – 42, и уже к тому моменту дедушек и бабушек в живых не осталось. Похоже на то, что одиночество ничуть не мешало его родителям, у них не было даже близких друзей или знакомых. Они просто были такими.

Он принес вниз виолончель и смычок, и Свеня искренне удивилась, увидев инструмент. Она спросила, можно ли ей подержать смычок.

– Конечно, – ответил Вольфганг.

Он рассказал ей, что кончик смычка, который при игре держишь в руке, называется лягушка, и что в смычок вставлены конские волосы. Показал, как натягивать или ослаблять смычок и как правильно держать его, и всякий раз, когда он касался ее руки или правильно ставил ей пальцы на смычке, его пронизывало, как от электрического тока. Он вдыхал запах ее волос, видел веснушки на крыльях ее носа и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Она спросила, сколько стоит такая виолончель, и застыла в благоговении, когда он сказал ей, что за хороший инструмент придется выложить около пяти тысяч евро.

– Но моя виолончель – это семейная реликвия, ей больше двухсот лет, и стоит она, как минимум, в четыре раза дороже.

– Боже мой! И ты так спокойно разгуливаешь с ней по городу?

Вольфганг пожал плечами.

– Ну, она, конечно же, застрахована, и зарегистрирована, и все такое. Ну, с такими вещами иначе не бывает.

– А смычок? Сколько стоит такой смычок?

Вольфганг взял смычок в руки.

– Этот у меня уже давно. Тогда, если не ошибаюсь, он стоил две тысячи евро.

Это ужаснуло ее еще больше.

– Две тысячи! За такие деньги мой брат машину себе купил.

– Погоди секунду. – Вольфганг сходил в отцовский кабинет и принес оттуда свой первый смычок, который висел на стене над коллекцией кассет. – Этим смычком я играл еще ребенком, первые полгода, он самый дешевый из всех. Послушай.

Он провел ей по струнам, просто «до-соль-ре-ля», и сам удивился тому, как тускло и безжизненно звучала его виолончель. Когда для сравнения он сыграл те же ноты своим смычком, даже Свеня услышала разницу. Каждый бы услышал ее. Хороший смычок творит чудеса.

– Теперь сыграй что-нибудь по-настоящему, – наконец попросила его Свеня.

Привычными движениями Вольфганг раскрыл и поставил перед собой пюпитр, прикрепил к ножке стула доску, в пазах которой держалась виолончель, и сел в правильную позицию: выпрямившись, корпус виолончели между колен, гриф у груди, слева от головы, так, чтобы его удобнее было достать левой рукой. Он вел себя почти как на занятии, хотя внезапно подумал, что Свеня, должно быть, привыкла к современной музыке, о которой он не имел ни малейшего представления, и от его игры могла, наверное, только заскучать.

– Для начала сыграю что-нибудь коротенькое, – сказал он, беря смычок в руки.

– Можешь и подлиннее, раз уж я здесь, – подбодрила его Свеня.

– Я сыграю что-нибудь из Гайдна. Отрывок из виолончельного концерта в си мажор.

– Честно говоря, мне это ничего не говорит.

– Очень известная вещь. Быть может, ты вспомнишь ее, когда услышишь. Только скажи мне честно, когда устанешь.

– Ничего, я переживу.

Он начал. Как он и боялся, получалось у него ужасно. Он все время промахивался, брал не те ноты, темп взял слишком быстрый, который провисал даже на шестнадцатых, и все в таком роде. Полная халтура. Но через несколько минут он успокоился и ноты зазвучали полнее и точнее, комната наполнилась звуками, словно концертный зал. Он давно уже забыл это чувство, потому что отец уже не записывал его игру, что он раньше делал очень часто, и всегда здесь, в гостиной. Вольфганг играл и забыл весь мир вокруг себя.

Когда он закончил, он поднял глаза от нот и увидел Свеню и даже удивился, обнаружив ее там. Но на лице ее не было особого восторга.

– Тебе ведь не очень понравилось, – спросил он.

Она осторожно улыбнулась.

– Вряд ли я когда-нибудь стану фанатом такой музыки, – призналась она и торопливо добавила: – Но я вижу, что у тебя хорошо получается. Что-то в этом было.

Вольфганг поморщился.

– Да ну. Я не так уж круто играл.

– Не говори так. Это было просто потрясающе.

– Нет, правда, я играл довольно плохо. Волновался.

Свеня лукаво улыбнулась ему:

– Хотелось бы верить.

– Я могу сыграть еще что-нибудь, если захочешь, – предложил он, но она смущенно отвела лицо.

– Может, в другой раз. Сейчас это было бы, знаешь… немножко чересчур. Мои уши пока не очень привыкли к такой музыке. – Она отхлебнула большой глоток из своего стакана с колой, чтобы скрыть замешательство. – Ты уже справился с заданиями к математическому конкурсу? – спросила она затем.

Вольфганг заморгал, не сразу переключившись на новую тему.

Он осторожно отложил в сторону виолончель и смычок.

– Ну да. С первыми двумя все было достаточно просто, но на третье задание я истратил двадцать восемь страниц. Боюсь, я ушел немножко не в ту степь.

– Двадцать восемь страниц?! Это очень странно.

– Я тоже так думаю, но с меня уже хватит. Сегодня утром я все заклеил в конверт и отправил. А ты?

– Так себе. Одно задание было совсем легким, другие два серединка на половинку. Я их пока еще не отправила.

Повисла тишина. У Вольфганга было чувство, что Свеня задумалась о чем-то совсем другом, и оставалось только надеяться, что это не были мысли о том, стоит ли что-то затевать с парнем, который любит классическую музыку и плохо разбирается в математике.

– Все эти картины… – Она обвела комнату указательным пальцем. – Их ты нарисовал?

– Я? – Вольфганг взглянул на галерею больших и маленьких акварелей в рамах и под стеклом и невольно улыбнулся. – Нет, это рисует моя мать.

– Твоя мать? Правда? – в ее голосе слышалось скорее облегчение, чем удивление. – Они такие… Не знаю, – она внимательно посмотрела на одну из них, морской пейзаж в сине-зеленых тонах, – неуютные, я бы сказала.

– Ты думаешь?

– Как будто у того, кто их нарисовал, было очень неспокойно на душе.

Вольфганг посмотрел на картину, которая висела там, на стене, столько, сколько он себя помнил. Море на ней действительно было похоже на какое-то кровожадное животное.

– Ну да, она нарисовала ее, когда была беременна мною. Быть может, переживала, что ей пришлось бросить свою карьеру певицы.

Свеня задумчиво кивнула.

– Да, может быть. – Но ее это не убедило.

Вольфгангу внезапно показалось, что он должен защитить мать.

– Но она не всегда рисует такой мрачняк, знаешь? Я могу показать тебе ее мастерскую, если хочешь. Там очень много картин, целиком выдержанных в желтом, к примеру.

Она наморщила лоб:

– А это нормально, если ты мне их покажешь?

– Конечно, абсолютно нормально, – торопливо сказал Вольфганг, – я всегда играл там, когда был ребенком. И она всегда держит дверь открытой, когда она дома. Закрывает только тогда, когда куда-нибудь уходит. Думаю, только потому, чтобы туда уборщица не заходила.

– Ну, если так, то я бы с удовольствием посмотрела на ее картины, – согласилась Свеня, – хотя, по правде говоря, я совсем ничего в этом не понимаю.

Вольфганг вскочил.

– Погоди, я сейчас принесу ключ.

Но в деревянной плошке на гардеробе ключа не оказалось. У ключа от мастерской был очень своеобразный брелок, кожаный с бахромой, по которому его можно было узнать издалека. Неужели мать взяла его с собой? Но в тот миг, когда Вольфганг задался этим вопросом, в его голове, словно мельком освещенная фотография, возникло воспоминание: в проем широко раскрытой дверь спальной комнаты он видел свою мать, кладущую ключ от ателье в выдвижной ящик прикроватной тумбочки.

Он может хотя бы проверить его там.

Вольфганг поспешил вверх по лестнице. Уже у родительской спальни, взявшись за ручку двери, он на секунду засомневался. Конечно, это было не совсем в порядке вещей пробираться сюда вот так, тайком, без разрешения. Но отступать на полпути было бы глупо, и к тому же ему очень уж хотелось, чтобы Свеня увидела не только мрачные картины. Он открыл дверь.

Из спальной веяло сыростью и плесенью. Холодные белые стены и синее постельное белье делали ее немногим привлекательнее операционной. В последний раз Вольфганг заходил сюда, когда ему было года четыре. Он постарался не оставлять подозрительных вмятин на постели, когда осторожно, украдкой открыл ящик прикроватной тумбочки.

Внутри лежало две упаковки бумажных платочков, желто-зеленый тюбик с мазью против простуды, одна белая младенческая пинетка и одна голубая, старый рекламный проспект садовой мебели, несколько открыток, маленький огрызок карандаша. И ключ вместе со своим растрепанным брелком.

Вольфганг схватил его и не удержался от улыбки, когда обнаружил под ним, почти целиком скрытую другими вещами, фотографию, на которой стоял он сам, в возрасте одиннадцати, от силы двенадцати, лет и натянуто улыбался. Странно подумать, что его мать хранит подобные вещи в тумбочке около кровати. Он задвинул ящик и спустился вниз.

Когда они открыли дверь в ателье, оттуда пахнуло краской и спертым воздухом. Занавески перед большим окном во всю стену были наглухо задвинуты, комната была погружена в полумрак. Два стола были полностью накрыты подсыхающими акварелями. Ящики стенного шкафа были забиты этюдниками, папками из серого картона, коробками красок и пустыми рамками для рисунков. Повсюду стояли бывшие банки из-под варенья или соленых огурцов, в которых сохла серая от краски с кисточек вода. Единственным незахламленным местом был крутящийся деревянный табурет, стоящий у окна, рядом с мольбертом.

Они прошли мимо заваленных хламом столов, рассматривая висевшие на стенах картины, в рамках и без рамок, стараясь ничего не задевать и ничего не трогать. Вольфганг пытался высмотреть светлые, приятные картины, которые он обещал показать Свене и которые помнил еще с детства. Но на стенах висели только изображения мрачных, бесформенных человеческих тел, нарисованные темными коричневыми и красными пятнами, угрожающие штормовые тучи и силуэты ангелов с дьявольскими лицами.

Да, быть может, не только опасаясь безумной страсти к порядку госпожи Кремер, мать запирала на ключ свое ателье.

– Я в этом правда ничего не понимаю, – наконец сказала Свеня.

– Раньше она действительно рисовала и другие вещи, – ответил Вольфганг, – такие, как большая картина рядом с гардеробом.

Свеня кашлянула.

– Да, но все, что здесь висит, это в самом деле ужасно. Прости.

Вольфганг беспомощно осмотрелся. Он сам был шокирован, нет, по-настоящему обеспокоен. Мать вела себя всегда так спокойно и сдержанно, но, когда он увидел все это, ему показалось, что в ней были и другие стороны, которые она никому не раскрывала.

– Пойдем отсюда, – предложил он.

– О да, – кивнула Свеня, – на самом деле твои двадцать восемь страниц интересуют меня гораздо больше.

– Честно?

– Конечно, – она улыбнулась, – быть может, я сумею найти там ошибку.

Закрывая за ними дверь ателье, Вольфганг сказал:

– Сейчас я все принесу. Только предупреждаю тебя сразу, я пишу как курица лапой. – Он засунул ключ в карман. – Заодно поставлю на место виолончель.

Свеня пошла за ним в гостиную.

– Я помогу тебе отнести все это наверх. – Она взяла ноты и пюпитр, на секунду остановилась и спросила: – Я же ничего не сломаю?

– Нет. По крайней мере, не по недосмотру.

Так случилось, что они все-таки поднялись вдвоем в комнату Вольфганга. Пока Вольфганг шел по лестнице, а за ним шла Свеня, держа в руках ноты и пюпитр, и он слышал ее дыхание и ее шаги, страшные вопросы пронизывали его, как молнии в ненастную ночь. Что все это значило? Почему она пришла к нему? Был ли это просто дружеский жест, согласно девизу: будь добр к несчастным, к монстрам, к уродам. Но только подумав об этом, он уже знал, что это не так. Нет, Свеня не из таких. Все это не имело для нее никакого значения. Она просто пришла, потому что захотела прийти, захотела услышать, как он играет на виолончели… или захотела показать ему свое сочувствие. Быть может. Стоит надеяться. В любом случае это было здорово, что она пришла.

Он хотел бы урвать себе пару минут, чтобы позвонить Чему и посоветоваться с ним, что делать и как себя вести, чтобы ничего не испортить. Когда Чем болтал и шутил с девчонками, то и дело вызывая у них смех, все казалось так легко, и выглядел он абсолютно непринужденно. А на самом деле это ведь было совсем не просто.

Но с другой стороны – собственно, зачем? Вплоть до этого момента Свеня была с ним очень мила. Не было никаких поводов для беспокойства.

– Вот здесь я живу, – сказал он и с неудовольствием заметив про себя, что кровать не была заправлена, повсюду валялись старые носки и царил полный кавардак. В нос ударил запах сна и пота. Он подбежал к окну и распахнул его настежь. – Мы можем взять все, что нужно, и спуститься вниз.

– Нет, зачем, – возразила Свеня. Она уже поставила на место пюпитр, ноты и стояла у стола, изучая первые страницы его каракулей. – Выглядит очень необычно, – заключила она, – как тебе вообще пришло в голову начать именно с этого?

– Понятия не имею, – признался Вольфганг. Быть может, запах был совсем не таким уж невыносимым. Он торопливо закрыл покрывалом смятое постельное белье и валяющуюся пижаму. – Просто пришло мне в голову.

Свеня читала дальше.

– Очень необычно, правда. Я даже не уверена, что понимаю логику твоих вычислений.

– Честно говоря, я сам уже не уверен, что тут есть что понимать.

В последнее время все ждут от меня каких-то подвигов, а я всех разочаровываю. Он не сказал это вслух, просто подумал. Вольфганг вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что ему пришлось сесть. Ведь даже его игра на виолончели стала гораздо слабее. То, что он играл для нее внизу, было на самом низком уровне. Он снова вспомнил красную кассету, которую слушал в кассетнике своего отца, эту старую запись. Судя по голосу, ему было тогда не больше десяти лет, и играл он тогда как виолончелист мирового класса!

Свеня тоже присела, за его письменный стол, единственное место в его комнате, куда можно было сесть, кроме кровати. Она внимательно огляделась, что для Вольфганга с каждой секундой становилось все мучительнее. Однако даже если ей пришлось подавить в себе желание скривиться от отвращения, то вела она себя все равно замечательно.

– Здесь ты, значит, занимаешься, – констатировала она, и сказано это было почти с восхищением. Если он, конечно, ничего себе не напридумывал.

– Ну, по большей части, да, – ответил он.

Он не знал, что ему делать. Просто смотрел на нее и почти не верил, что все это происходило в действительности, что она правда была здесь, что это не было прекрасным сном.

– Как тебе это удается? – спросила Свеня и как-то странно посмотрела на него. Он с восхищением заметил, что в глубине ее глаза слегка отливали серебром. – Как у тебя получается выдерживать свои занятия из года в год с таким упорством?

И тут его прорвало. Еще не успев осознать, что происходит, он уже выложил ей все то, что накопилось в нем за эти дни, рассказал о своих сомнениях в собственной одаренности, о том, как надоели ему бесконечные занятия, и под каким давлением он себя чувствовал. И хотя он точно знал, насколько это не круто, это было так просто – вывалить ей все свои проблемы, и он уже не мог остановиться. Как будто его рот говорил сам по себе.

– Папа думает, что я какой-то гений, вроде Хируёки Мацумото, вундеркинд, который затмит всех обыкновенных виолончелистов, будет разъезжать с мировыми турне и повсюду иметь успех. И я сам долгое время думал точно так же. Не в таких выражениях, конечно, не так отчетливо, но все же мне всегда казалось, что я просто должен это делать, должен тщательно заниматься, потому что я обязан это делать перед кем-то – перед миром, перед моим отцом, перед этим невероятным талантом, который, как считалось, у меня есть. Но у меня совсем нет таланта. Я больше не верю в него. Я играю не лучше любого, кто занимается каждый день, начиная с детского сада. Ну да, я читаю ноты, как буквы, – и что с того? Меня просто раньше этому научили, вот и все. Где тут талант? Я его не вижу. Просто мой отец напридумывал себе невесть что. Я спрашиваю себя, для чего я это, собственно, делаю. Зачем я занимаюсь этим? Не лучше было бы все это бросить?

В этот момент в комнате повисла напряженная тишина. Вольфганг сам не верил тому, что он сейчас сказал. Бросить занятия виолончелью? Да об этом он никогда в жизни даже и думать не смел.

– Значит, тебе не нравится играть? – спросила Свеня, наморщив лоб.

– Нравится? – Вольфганг задумался. Какой странный вопрос. – Понятия не имею.

Нравится ли ему? Об этом он еще никогда не думал. Да и что он тут вообще натворил! Наговорил ей с три короба о своих собственных проблемах, вместо того, чтобы взять все в свои руки, произвести на нее впечатление, доказать ей, что он намного круче, чем Марко. Все пошло наперекосяк. Совсем не так, как ему хотелось бы. Теперь он видел, что снова все испортил…

– Все это звучит так, как будто ты занимался по классу виолончели только для того, чтобы угодить своему отцу, – сказала Свеня. Она смотрела на него так серьезно, как будто искренне принимала в нем участие. Все его опасения растаяли как дым.

– Да, – ответил он, – боюсь, что именно так оно и было.

– На самом деле, это его честолюбие. Его мечта.

– Мне следовало бы просто бросить все это. – Он посмотрел на виолончель, и она вдруг показалась ему чем-то чужим и враждебным.

На лице у Свени, однако, отразилось сомнение.

– Не знаю. Наверное, для начала тебе нужно сравнить себя с кем-нибудь реальным. Ты мог бы, например, принять участие в виолончельном конкурсе. Потягаться с другими. И тогда ты точно все поймешь. Или спроси у кого-то, кто в этом разбирается. Не у твоего отца, я хочу сказать.

– Мой учитель музыки говорит только, что я должен меньше думать и больше заниматься.

– Это понятно – ведь этими занятиями он зарабатывает себе на хлеб. Нет, его я тоже не имею в виду. – Она задумчиво смотрела перед собой. – Тебе надо спросить у… не знаю… кого-нибудь вроде директора оркестра, или как они там называются. У кого-нибудь, кто слышал много виолончелистов. Или вообще – должен же быть кто-то самый главный по виолончели. Такое бывает в любой области. Самый крупный специалист. «Обервиолончелист». Вот если бы ты спросил у кого-нибудь такого уровня, что он думает о твоей игре.

Вольфганг хмыкнул.

– Знаешь, – добавила она. – Ведь иногда человек может даже слишком сомневаться в себе.

Вольфганг ничего не ответил, а только задумчиво кивнул. Внезапно в комнате воцарилась необычная, волшебная тишина, не было слышно ни вздоха. Если бы это и вправду был сон, Свеня наклонилась бы к нему сейчас и поцеловала. И Вольфгангу казалось, что и он в эту секунду мог бы встать, подойти к ней и поцеловать ее. Но он так и не осмелился сделать это. И упустил, быть может, единственный шанс в своей жизни. Наверное, он еще долго будет спрашивать себя, не приснилось ли ему все это. Вдалеке просигналила машина, Свеня сказала: «Ну да», и волшебство исчезло. Они немного еще поболтали о том о сем, поговорили о последних киноновинках, впрочем так и не договорившись о совместном походе в кино, и потом Свеня ушла, сославшись на то, что ей надо было успеть сделать еще какие-то домашние дела.

Он почти забыл положить ключ от ателье на место. После того как она ушла, он еще долго простоял в прихожей, и ему было невероятно прекрасно на душе. Охотнее всего он запел бы сейчас во весь голос ликующую победную песнь, если бы знал наизусть хоть одну. Свеня была здесь. Она отфутболила Марко. Все, о чем он мечтал, внезапно стало возможным!

Внезапно он услышал, как вдалеке открываются ворота гаража, и непроизвольно засунул руку в карман. Его родители возвращаются! А он так и не положил на место ключ от ателье!

Не прошло и секунды, как он уже мчался вверх по лестнице, а еще через секунду, во второй раз за сегодняшний день и во второй раз в своей жизни, открыл ящик прикроватной тумбочки своей матери и резко отодвинул все его содержимое в сторону, чтобы положить ключ на место. Торопливо распихивая по местам упаковки бумажных платочков и детские ботиночки, он обратил внимание на фотографию, которая до этого была большей частью скрыта всяким старым хламом.

Он смотрел на нее с искренним удивлением. На фото он стоял в обнимку с виолончелью в своей лучшей белой рубашке. А рядом с ним стоял пожилой мужчина с вьющимися белыми волосами и, горделиво улыбаясь, держал руку у него на плече.

Вольфганг достал фотографию со дна ящика, и земля как будто поплыла у него под ногами.

Он не знал, кто был этот мужчина.

Хуже всего, что как он ни ломал себе голову, он все равно не мог вспомнить, когда и при каких обстоятельствах была сделана эта фотография.

Он успел засунуть ключ в ящик и задвинуть его обратно, успел даже убрать стаканы и бутылки из гостиной на кухню до того, как вернулись его родители, но фотография никак не выходила у него из головы.

– Ты что, видел привидение? – спросил Чем, когда вечером пришел к Вольфгангу, сияющий после душа, со спортивной сумкой в руке.

– Вроде этого, – осторожно ответил Вольфганг. Он больше всего на свете хотел бы рассказать ему, что произошло в этот день и до этого, но почему-то у него не получалось. Только не сейчас, под одной крышей с его родителями. Быть может, вообще никогда.

За ужином прозвучал спасительный звонок. Генетический анализ установил несомненную разницу между образцом Вольфганга и образцом его отца. Как и предсказывал доктор Ведеберг, результат гласил буквально следующее: пробы были взяты у родственников, но не были генетически идентичны. Телевизор снова вернули на прежнее место, и вся семья посмотрела пресс-конференцию, на которой представитель прокуратуры обнародовал результаты полицейского расследования.

– Ну вот, – ухмыльнулся Чем, – теперь они все в школе заткнутся.

Вольфганг промычал нечто неопределенное. Что-то подсказывало ему, что это еще не конец.