Текст книги "Северная симфония"

Вторая часть

Лес был огромный и непрорубленный. Зелень странно шумела в роскошной дичи. Было бездорожие. Чуть знали о дорогах.

Хотя не была чаща пустыней: здесь обитали лесные жители всякого рода.

У костра справлялись чудеса новолуния и красного колдовства.

Не раз можно было видеть среди темноты рубиновые глазки старого гнома; не был он лесником, но выползал из поры покурить трубку с киркою в руке: он боролся под землей с притяжениями.

Жаркими, августовскими ночами бегали лесные собаки, чернобородые и безумные; они были как люди, но громко лаяли.

Приходил и горбун лаврентьевской ночью[1]1
  Лаврентьевская ночь – от лавренталии – древнеримское празднество низших классов в честь лар – божеств – покровителей различных сторон обыденной жизни, отличалось свободой и разнузданностью.


[Закрыть].

В час туманного рассвета вдалеке разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами. Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.

Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагая по колено в тучах.

В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи… Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру…

Исчезал, пронизанный солнцем.

Были темные времена кулачного права и гигантов.

Среди необъятных лесов ютились рыцарские замки. Рыцари выезжали грабить проезжающих.

Отнимали и убивали.

В те времена можно было встретить мрачного всадника, горбоносого и с козлиной бородой.

Всадник ездил по чаще и призывал козлоногого брата.

И в ответ на зов смотрел из чащи козел тупыми глазами ужаса: недаром ходили козлы вместе с людьми на шабаш ведьм.

Прижимал рыцарь руки к груди, поглядывал на козла и пел грубым басом: «О, козлоногий брат мой!..»

Сам был козлобородый рыцарь. Сам обладал козлиными свойствами: водил проклятый хоровод и плясал с козлом в ночных чащах.

И этот танец был козловак, и колдовство это – козлование.

Был холм, поросший ельником. С холма открывалась туманная даль. Вечерело.

На черноэмалевый горизонт выползал огромный красный шар. Проезжий рыцарь в грусти затянул разбойничью песню.

Вдали, на горе, высились силуэты башен: это был замок. Сзади высоко взметнулись тяжелые, синие купола, излучающие молньи.

Рыцарский замок был стар и мрачен. Окна его были из драгоценных стекол.

Низки были своды темных коридоров.

Там жил мальчик. Он был робок и бледен. Уже сияли глаза его, темные, как могила. Это был сын рыцаря.

Скучная темнота окутала младенчество робкого мальчика.

Ранее из темноты звучал серебристый голос. Милое, худое лицо выступало из сумрака.

А потом совсем утонуло материнское лицо в сонную темноту. Не звучал серебристый голос.

Помнил он сквозь туман горбоносого рыцаря с черной козлиной бородой и острым взглядом.

Даже звери косились на темного отца, а собаки выли и скалили ему зубы.

Вспоминал наезды темного рыцаря в замок.

Выносили образа. Пугались. В коридорах топтались и шумели неизвестные.

Сам бледный мальчик в озаренных коридорах встретил странного незнакомца.

Однажды осенью молнья убила темного рыцаря.

Был у тихого мальчика чудный наставник в огненной мантии, окутанный сказочным сумраком.

Водил мальчика на террасу замка и указывал на мутные тени. Красный и вдохновенный, учил видеть бредни.

И бредни посещали мальчика: он свел знакомство с самим великаном Ризой… По ночам к замку приходил сам Риза, открывал окно в комнате у бледного маленького мечтателя и рассказывал ему своим рокочущим, бархатным голосом о житье великанов.

Однажды в солнечный день постучал гигант пальцем в окно к ребенку.

Однажды проходил вечером старый Риза и бросил на замок свою длинную тень.

Но прошло детство. Улетели с детством туманные сказки.

Он стал красавцем и юношей. Носил густые кудри и латы. У него было бледное лицо с памятными чертами, большой нос и курчавая бородка.

Он казался отдаленным свойственником козла.

Стал он рыцарем этих мест. Часто задумывался на берегу великой реки.

На реке ходили волны.

Прежний рыцарь носил железные латы и вороново крыло на железном шлеме. Был горбоносый и одержимый.

Однажды осенью привезли его в замок с черно-синим лицом, спаленным лиловою молньей.

После смерти заговорили о днях лаврентьевских безумств. О том, как близ замка падал кровавый метеор, а дворецкий всю ночь ходил в коридорах замка.

Как он носил красный шарик на серебряном блюде. Подавал горячий шарик старому рыцарю.

Обуянный ужасом волшебств, рыцарь подбрасывал горячий шарик и пел грубым басом: «Шарик, мой шарик».

И это был обряд шарового ужаса.

Молодой рыцарь знал, что от старых мест подымаются старые испарения шарового бреда и ужасных козлований он бросил дедовский замок и построил новый замок на берегу великой реки.

И когда подъезжал к новой обители, вдалеке шумел сердитый лес, посылая угрозы.

Молодой рыцарь жаждал заоблачных сновидений, но в душе поднимались темные наследственные силы.

Иногда он подходил к окну замка, чтобы любоваться звездными огнями, а у окна подстерегали…

Вытягивались в знакомое очертание… Кивали. Улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали знакомые, невозможные слова…

Понимал молодой рыцарь, что не Бог зовет его к себе… Испуганный приходом Неведомого, зовущего в тишину ночную, тщетно падал перед озаренным Распятием.

Потому что от старых мест тянулись старые испарения шарового ужаса и ужасных козлований… И все кивали, – все улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали невозможно-бредовые слова.

И рыцарь садился на коня. Как угорелый мчался вдоль лесов и равнин, чтоб заглушить слова Неведомого, Зовущего в тишину ночную…

Бывало, на лесной поляне качаются золотые звездочки и пунцовые крестики, а уже страх пропадает, становится туманным и грустно-задумчивым.

Бывало, разливается рассвет, а в вышине совершается белая буря над застывше-перистыми тучками, и они разметываются по бледно-голубому.

А ужас убегает, полыхая зарницами с далекого запада.

Тогда останавливает молодой рыцарь коня, отдыхает от страха на рассвете.

А у ног его качаются золотые звездочки и пунцовые крестики на длинных стебельках…

Когда заезжал рыцарь далеко в лесную глушь, бывало, из лесной глуши проносилось легкое дуновение.

Словно звук лесной арфы замирал в стволистой дали. Словно была печаль о солнечных потоках.

Словно просили, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.

Уже вечер становился грустно-синим, а рыцарь все прислушивался к пролетающему дуновению.

Уже стволистая даль подергивалась синей, туманной мрачностью. Уже в мрачной стволистой синеве горели багровые огни.

Где-то вдали проезжала лесная бабатура верхом на свинье. Раздавалось гиканье и топот козлоногих.

И задумчивый рыцарь возвращался домой.

Однажды был закат. В лесу ехал рыцарь на задумчивые звуки. Все ближе раздавалась горняя молитва, как бы вихрь огня.

Протекал зеленый ручеек. Был огонь на водах изумрудных.

На лесном холме стояли два мечтательных гнома. Они глядели вслед проезжавшему рыцарю и подпирали короткой ручкой скуластые лица свои.

Слушали песню зари.

Перед рыцарем была лесная поляна, на поляне башня.

И там высоко… как бы в огненном небе… неведомая молодая королевна простирала заходящему солнцу свои тонкие, белые руки.

Белая лилия на красном атласе. У нее синие глаза и печальная улыбка.

Она просила, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.

Оцепеневший рыцарь с восторгом внимал этой песне, песне сверкающих созвездий и огнистого сатурнова кольца.

Невозможное казалось близко.

Был вечер. И к горизонту пришли гиганты лесные. Раздвигали тучевые синие глыбы. Выставляли неподвижные лица.

И до них долетели молитвы королевны, как звук серебряного рога…

И гиганты сидели на тучах, склонив безбородые лица.

Вспоминали… о счастье…

Еще далекие вершины лесные шевелились от ее закатившейся песни, а уж королевна, с грустной улыбкой, сидела на перилах.

И уж не пела она, королевна, – белая лилия на красном атласе!..

Белая лилия!..

Скользила ласковым взглядом по незнакомцу в ясных латах и в оливковой мантии. Он вышел на лесную поляну отвешивать поклоны королевне, прижимал к сердцу белый цветок.

Гас восток. Уж ложилась мгла. Он был красив и приятен, но казался свойственником козла.

Хотя и был знатен.

С той поры, лишь кончались вечерние звоны и гас красный свет закатный, отвешивать поклоны приходил незнакомец приятный.

Он был приятен, но все же казался свойственником козла.

Хотя и был знатен.

Каждый вечер после жары он приходил с той поры.

Далекие снеговые конусы сгорели аметистовым огнем. Лебеди пролетали над северными полями.

Туманным вечером они сидели на вершине башни. Над ними мигала спокойная полярная звезда.

У него были серые одежды. На них были нашиты серебристо-белые цветы лилии. У нее на груди сверкал голубой крест.

Над ним она склонялась, как нежная сестра, как милый, вечерний друг.

Указывала на созвездие Медведиц. Улыбалась тающей улыбкой, чуть-чуть грустной.

Напевала бирюзовые сказки.

И молодой рыцарь забывал припадки ада. Любовался налетавшим облачком и вечерней сестрой.

Бледным утром возвращался с вершины башни, успокоенный в грусти своей.

Пропели молитву. Сосны, обвиваемые сном, шумели о высших целях.

В сосновых чащах была жуткая дремота. У ручья, на лесной одинокой поляне росли голубые цветы.

Козлоподобный пастух Павлуша сторожил лесное стадо.

Он выслушал длинными ушами призыв к бриллиантовым звездам. Надменно фыркнул и забренчал на струне песню негодяев,

Не мог заглушить голоса правды Павлуша и погнал свое стадо в дебри козлованья.

Сосны, обвеваемые сном, шумели о высших целях.

Где-то пропели молитву.

Они говорили: «Где твое царство – ты, неведомая королевна?» – «У меня было царство земное, а теперь я не знаю, где оно… Мое царство – утро воскресения и сапфировые небеса. Это царство сапфировых грез не отымется у меня».

«Где венец твой – ты, неведомая королевна?» – «У меня нет никакого венца. Есть один венец – это венец небесный, и он доступен каждому».

«Где твоя пламенная мантия – ты, неведомая королевна?» – «У меня нет пламенной мантии. И без мантии Господь видит пламень сердца моего…»

«Он сверкает в ночи красным яхонтом…»

Молодой рыцарь грустил и оскорблялся непонятным величием королевны. Тайные сомнения волновали его душу.

На черном небосклоне вставал одинокий, кровавый серп.

В рыцарском замке жил горбатый дворецкий. Днем и ночью его стучащая поступь раздавалась в каменных коридорах.

Ухмылялся в потемках старым стриженым лицом.

У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старых замашек.

Не раз его видели темной, осеннею ночью, как он, как паук, заглядывал к молодому рыцарю. Рассыпал зеленые порошки. Приводил из лесу знатоков козлованья. Не раз к молодому рыцарю заглядывали козлы.

Таков был старый дворецкий.

Молодой рыцарь склонялся у Распятия, озаренного лампадой, вспоминая юную сестру. Красный лампадный свет ложился на серые стены. Была в том сила молитвы.

Побежденный мрак рвался из углов, отступал в неопределенное. И хотелось обнять весь мир, за всех в мире помолиться.

В узкое окно просилась ночь молитв со спокойной, полярной звездою.

Но… где-то за стеной… раздавалась стучащая поступь гнусного старика. Улетали чистые молитвы. В темных коридорах старый горбун припадал к замочной скважине.

Воровским взглядом следил за сомнениями молодого рыцаря. Приглашал мыслью своей совершить обряды тайных ужасов. Нашептывал бредовые слова.

И потом… продолжал свою одинокую прогулку, освещая огнем потайного фонарика черное пространство. Ухмылялся в потемках желтым, стриженым лицом.

Таков был старый дворецкий.

Замирали глухие шаги на каменных плитах, а уже рыцарь, пропитанный ядовитым бредом, хохотал, измышляя ужас королевне, сестре своей.

В замочную скважину текла едкая струйка шарового ужаса и ужасных козлований, пущенная богомерзким дворецким.

Молодой рыцарь был единственный брат королевны. Она любила его от чистого сердца.

Но он уже редко приходил на вершину. Хмурый, задумчивый, что-то таил от нее… Не было легкой дружбы. Была трудная игра.

Едва она заговаривала о Вечности, как вдоль лба у рыцаря ложились морщины и он говорил: «Молчи, я не так тебя люблю».

Когда она спрашивала: «Как же ты любишь меня?» – он уходил от нее, стиснув зубы.

Стояли июльские ночи. Кругом безмолвно разрывались гранаты и бомбы. Наполняли мрак мгновенной белизной…

Это были зарницы.

В ту пору стоял жар. Надвигались дни лесных безумств… Много ночей по небесам ходили сине-белые громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры. Строили дворцы.

Кузнец Антон работал мехами и раздувал огонь в сине-белых твердынях, и небо было в объятиях антонова огня…

Шел бредовый бой и грозовые столкновения.

Королевна, бледная и страдающая, молилась за друга, с которым начались странности. Небо сверкало и освещало лесную дорогу, откуда приходил друг.

На знакомом пути ковылял незнакомый хромец.

В эту ночь молодой рыцарь сидел запершись с горбатым дворецким. Он говорил жгучие слова и размахивал руками.

Дворецкий молчал, устремляя на безумца воровские очи.

Еще вчера к горбуну приходил незнакомец, окутанный черным плащом и с куриными лапами вместо ног. А уж сегодня они тут сидели, облокотившись локтями о стол, наклонив друг к другу свои бледные лица, говорили об ужасах и строили замки.

Потом коренастый дворецкий оседлал коня и поскакал в чащу, извещать кого-то об удаче. Раздался звук сигнальной трубы. Опустился подъемный мост.

Вот черный конь пронес дворецкого над глубоким рвом. Застучал железными подковами.

Ему вслед трубил дежурный карла. Подъемный мост взвился над глубоким рвом.

Таков был старый дворецкий.

А королевна все молилась за своего друга, возводя очи к небесам.

Но в небе стоял белый ком, а у горизонта лежала дымовая, кабанья голова. Из кабаньей головы раздавались короткие громы.

Глухо отругивались от молитв и глумились над печалью.

Солнечным днем прошла лесная буря. Она срывала зеленые ветви и обсыпала ими двух всадников. Это был рыцарь и его гнусный дворецкий.

Солнечным днем прошел ливень и стучал гром.

Где-то недалеко прошли великаны ускоренным шагом и утонули в глубине горизонта.

Рыцарь ехал хмурый и бледный, а старый дворецкий следил вороньим взором за сомнением молодого господина своего.…

…Снова воскрес образ отца, спаленного лиловою молньей, а старый дворецкий указывал на лесную чащу, где сквозь тонкие березовые ветви была видна одинокая часовенька: тут восхищались сатаною.

Проходил день. Лучи заходящего солнца обливали луга и леса сгущенной желтизной. От опушки леса тянулись вечерние тени.

По освещенному лугу вдоль лесной опушки двигались всадники. Их было двое. Их черные кони в красных попонах с золотыми вензелями бодро ржали, а тени всадников казались непомерно длинными.

Всадники проехали рысью. Старший в чем-то убеждал молодого.

Подул ветерок. Вдоль всей страны протянулась тень неизвестного колосса. Гордо и одиноко стоял колосс, заслоняя солнце. Высилась венчанная голова его, озаренная розовым блеском.

Колосс смотрел на Божий мир, расстилавшийся перед ним. Он был одинок в этом мире.

Он хотел забыться, уснуть. Уходил из мира непонятым.

И вот стоял одинокий колосс вдали, окутанный вечереющим сумраком.

Вечером небо очистилось. Меж стволов показались блуждающие огоньки среди мрачной сырости. На темно-голубом небе был тонкий, серебряный полумесяц.

На поляне у обрыва, где зеленели папоротники, сидели, – пригорюнившись.

Пылал красный костер.

Над костром вытягивался старый лесной чародей, воздевая длинные руки… Красный от огня и вдохновенный, он учил видеть бредни.

А потом они все заплясали танцы любви, топча лиловые колокольчики.

Меж лесной зелени показались вороные кони в красных попонах. Двое всадников соскочили с коней. Один был горбун; он остался при конях.

Изящные очертания другого охватывала кровяная мантия, а под мантией везде было черное железо. Пучок страусовых перьев развевался над головой,

Правой рукой он сжимал тяжелый дедовский меч, а левой подбирал край мантии.

Он пошел к башне, путаясь в высокой траве цепкими шпорами, а на вершине башни, едва касаясь мраморных перил нежными пальцами, она стояла в белых одеждах, как бы в некой воздушной мантии.

Ее милый профиль ярко вырисовывался на фоне ясно-голубой, звездной ночи.

В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений.

Иногда она низко склонялась, покорная и вся белая, и вновь подымался ее силуэт над голубым, вечерним миром.

Так она молилась. Над ней сиял серебряный полумесяц.

И рыцарь остановился, но в ближних кустах закашлял горбун, и рыцарь, звеня шпорами, стал взбираться по мраморной лестнице.

И когда он был уже на вершине, она все устремляла синие очи в далекую безбрежность. Там понахмурилась тучка, бывшая заревой.

Но он дважды стукнул мечом. Она улыбнулась в испуге. Не узнала милого брата. Узнав, улыбнулась ему.

Так они стояли и молчали.

Он говорил: «Уже ты меня наставляла, а теперь я пришел сказать тебе новое слово. Оно, как пожар, сжигает мою душу.

«Ты заблуждаешься, воспевая надмирность… Я сын рыцаря. Во мне железная сила.

«Пойдем ко мне в замок, потому что я хочу тебя любить. Хочу жениться на тебе, королевна неведомого царства».

Его глаза метали искры.

Лес был суров.

Между стволов в дни безумий все звучал, все звучал звонкий голос волхва, призывая серебряно-тонких колдуний для колдовства.

В дни безумий:

«С жаждой дня у огня среди мглы фавны, колдуньи, козлы, возликуем.

«В пляске, равны, танец славный протанцуем среди мглы!.. Козлы!..

«Фавны!»

Молодая королевна стояла бледная от луны, опустив тонкий, увенчанный профиль. Серебряные слезы скатились из-под опущенных ресниц.

Не видно было ее глубокой тоски. Она говорила медленно и спокойно. Ее голос был тихий, чуть грустный.

«Возлюбленный, ведь и я тебя люблю. И моя любовь – невиданная на земле. Этот вздох бирюзовых ветерков.

«Этого ты не понял. Разрушил нашу дружбу, чистую, как лилия…

«Белую…

«Мне горько и тяжело…»

У обрыва, где росли папоротники, плясал старый чародей, поднимая край лиловой одежды.

Он потрясал бородой… И седые пряди струились вокруг его вдохновенного лица.

Перед ним потрескивало пламя, и казалось, он был объят сквозным, красным шелком.

Иногда он перелетал через костер; тогда над сквозным шелком красного пламени его надувшаяся одежда протягивалась лиловым парусом.

А кругом веселились колдуньи и утешали друг друга: «Посмотрите: старик ликует!

«Он ликует, ликует!..»

Слушая песни лесного чародея, рыцарь приблизился к королевне и говорил: «Я осыплю тебя рубинами и карбункулами… Я достану тебе пурпур мантии моим железным мечом.

«Ты ведь королевна безвенечная, безцарственная…»

«Я уже говорила, не здесь мое царство. Будет время, и ты увидишь его.

«Есть у меня и пурпур: это пурпур утренней зари, что загорится скоро над миром.

«Будут дни, и ты увидишь меня в этом пурпуре…

«Но прощай!.. Нам должно расстаться…»

Тут обезумевший рыцарь придвинулся к королевне и с криком: «Я совлеку тебя с вершин!» – обхватил ее стан и уже собирался спуститься в низину со своею добычею…

Но над головою склоненной королевны встал гневный образ призрачного старика в королевской мантии и золотой короне.

Его бескровные губы шевелились. Он грозил рыцарю туманной рукой.

И молодой рыцарь понял, что нет у него ни трона, ни пурпура, что упал он в трясины прежних лет.

И он стал опускаться в низины, запахнувшись в свой плащ. Он дрожал всем телом. Над его головой колебался пучок черных, страусовых перьев.

Пляски и песни любимые продолжал чародей: «О, цветы мои, чистые, как кристалл! Серебристые!

«Вы – утро дней…

«Золотые, благовонные, не простые – червовно-сонные, лучистые, как кристалл, чистые.

«Вы – утро дней».

И кричал, ликуя: «Все нежней вас люблю я».

Голубою ночью она стояла, одинокая, на вершине башни. Она была чистая красавица севера.

Одинокая.

Утром еще стояла она в венке из незабудок на фоне зари.

На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.

На рассвете он сидел вместе с горбатым дворецким в лесной чаще и горько плакал.

А коренастый дворецкий разводил руками и шептал рыцарю: «Не горюй, могучий господин, уж я знаю, как утешить тебя…»

Рассвет был золотой, а у самого горизонта полыхал красный огонек.

На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.

Они сидели у потухающего костра, отдыхая после танцев. Прислушивались к утреннему безмолвию.

Вдали раздался словно лошадиный ход.

Скоро с удивлением узнали, что мчался на них кентавр Буцентавр… Он держал над головой растопыренные руки. Еще издали улыбался молниевой улыбкой, крича о золотом рассвете.

Промчался, как вихрь, мимо них и понесся вдаль безумный кентавр… чуть-чуть страшный…

И они взошли на холм, чтоб приветствовать золотое утреннее пиршество, сверкающее над лесом, – все в венках из папоротника…

Чародей протягивал руки винно-золотому горизонту, где расползался последний комок облачной башни, тая, а пел заре: «Ты смеешься, вся беспечность, вся, как Вечность, золотая, над старинным этим миром…

«Не смущайся нашим пиром запоздалым… Разгорайся над лесочком огонечком, ярко-алым…»