Текст книги "Северная симфония"

Третья часть

В те времена все было объято туманом сатанизма. Тысячи несчастных открывали сношения с царством ужаса. Над этими странами повис грех шабаша и козла.

Даже невинные дети открывали туманные сношения.

В ту пору еще странствовал здесь пасмурный католик на куриных лапах.

Иногда туманным, осенним вечером он проходил вдоль опушки леса, шурша омертвевшими листьями, подобрав длинную, черную рясу; от него запирались бедные жители.

Творили заклинания и крестили окна.

Призывно и вкрадчиво стучался в двери домов пасмурный католик; предлагал обитателям воровские сделки.

Иногда отмыкались двери, и глупцы впускали к себе незнакомца на куриных лапах.

Как часто среди камней и вереска насмешливый католик совершал черную мессу и ему прислуживали диаволы Астарот и Богемот[2]2
  Богемот – бегемот (гиппопотам) в арабских преданиях считается исчадием ада и воплотившимся дьяволом; в Библии (Книга Иова) приводится как пример неодолимой для человека силы.


[Закрыть].

Предлагал собравшимся богомольцам багровую свеклу: это была пародия на обедню.

В городах благочестивцы сражались с пасмурной силой. Они варили на площадях дубовые щепки на страх колдунам и колдуньям.

Благочестивцы подсматривали в окна друг к другу. Обвиняли друг друга в позорном колдовстве.

Благочестивцы ходили дозором… Среди пустырей старых развалин не раз накрывали почтенных отцов семейства, совершавших сатанинские скачки и полеты на помеле.

Богомольно пели монахи «pereat Satan»[3]3
  «Изыди, Сатана» (лат.).


[Закрыть], знакомя виновных с испанскими сапогами; узнавали подноготную.

Подобрав свои длинные рясы, забивали несчастным в окровавленные ноги железные клинья, заставляли их глотать стекло и плясать на огне.

Разводили горючие костры и утешали ад мракобесия дымом и жгучестью.

В те времена все было объято туманом сатанизма.

К вечеру небо нахмурилось. Клочки холодной синевы летели над осенней страной.

Рыцарь сидел на террасе замка, испуганный и бледный. На нем был черный траурный плащ, окаймленный серебром.

Перед ним шумела река. Она наливалась чернотой и ночным мраком. Только гребни волн отливали белым металлическим блеском.

Все было полно мистического страха… Вдалеке проплывала чья-то лодка, оставляя за собой стальную полосу…

Рыцарь знал, что это было предвестием несчастья и что в лодке сидел не рыбак… Совершенно стемнело.

Виднелись мутные силуэты, и слышался ропот волны.

Призывный рог дежурного карды возвестил о приходе неведомых.

Подавали знаки и переговаривались.

Старый дворецкий пришел на террасу доложить о появлении незнакомого хромца.

Тут они стояли причудливыми силуэтами во мраке ночи!..

Старый дворецкий склонил седую голову на горбатую грудь и стал поодаль, а хромец подошел к молодому рыцарю и завел воровские речи о знакомых ужасах.

Рыцарь смотрел на пришедшего, что-то мучительно вспоминая.

Наконец, в минуту прозрения, перед ним вырисовался взгляд козла, и он вскричал в волшебном забытье: «О, козлоногий брат мой!»

Тут поднялась в нем вся бездна угасших козлований, а где-то недалеко сквозь тучи вспыхнул багрянец и погас.

Это была лаврентьевская ночь. Упал кровавый метеор. Дворецкий выразительно блеснул круглыми глазами и вновь склонил воровскую голову на горбатую грудь.

Потом всем троим были поданы черные кони. Их приняла в свои объятия ночь.

Ночью был дождь, и в оконные стекла ударяли тусклые слезы. И далекий лес бунтовал. И в том бунтующем шуме слышались вопли метели.

И казалось, смерть надвигалась тихими, но верными шагами.

В лесных чащах у серебряного ручейка стояла часовенька. Днем сюда приходили многие молиться, хотя часовенка стояла в недобром месте: вдоль серебряного ручейка водились козлоногие фавны.

Здесь можно было слышать стук козлиных копыт.

А молодые козлята встречались и в солнечный день; они уморительно корчились, осененные крестным знамением.

Ночью в часовню заходил совершать багровые ужасы старый негодник – священник этих мест: это была воровская часовня.

Это была подделка лесных жителей, и здесь плясали танец козловак.

Прошлого ночью здесь совершилась гнусная месса над козлиного кровью. Старый негодник причастил молодого рыцаря волшебством.

Поздравляли молодого рыцаря с совершенным ужасом старый дворецкий и пришлый хромец.

Сегодня было бледное утро. Начиналась осень. Вдоль дорог и полей летели сухие, сморщенные листья; уже давно не бывало небо голубым, но осенне-серым.

Раз даже был заморозок, и грязь засохла бледными комьями с полосками льдинок.

Б этих местах завелась пророчица. Она ходила по замкам и селам босая, столетняя. Она подымала пророческий палец к осенне-серым небесам.

Говорила глухим рыдающим голосом о мере терпений Господа и о том, что ужас недолго продолжится, что Господь пошлет им святую.

И от ее слов протащилась темно-серая пелена куда-то вдаль, а над пеленой засверкала осенняя, голубая от луны, холодная ночь.

В небе раздавалась песнь о кольце Сатурна и вечно радостной Беге…

Вечнозеленые сосны, обуреваемые ветром, глухо стонали холодно-голубой, осеннею ночью.

Над лесными гигантами была едва озаренная терраса и на ней стоящая, чьи нежные руки были протянуты к небесам.

Так она стояла с волосами, распущенными по плечам, и молилась Вечности, Ее милый профиль тонул на фоне звездно-голубой ночи.

В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений. На ресницах дрожало по серебристо-молитвенной слезе.

Она молилась за брата и вот то склонялась, то вновь простиралась к Вечности с все теми же словами: «Нельзя ли его спасти: он – несчастный».

Утром еще стояла она на фоне зари. Слышались прощальные крики журавлей: там… они летели… вечным треугольником.

А время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.

Это была бледная женщина в черном.

Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной и нашептывала странные речи: «Он устал… Не погибнет… Его ужаснули ужасы… Он несчастный…

«Ему суждено туманное безвременье…»

И лес роптал.

И росло это роптанье, словно сдержанный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев.

Успокоенная женщина смотрела в очи королевне безвременьем, задевала ее воздушно-черными ризами, прижималась к щеке королевны своим бледно-мировым лицом.

Обжигала поцелуем, поцелуем Вечности.

Это было выше счастья и горя, и улыбка королевны была особенная…

Холодным, осенним утром на кристальных небесах замечалось бледно-зеленое просветление.

Скорбный рыцарь в траурном плаще задумывался у песчаного оврага. Он стоял на холме, поросшем вереском, вспоминая шабаш, ужасаясь ужасом, вечно ревущим в его ушах.

Вблизи, у края оврага, юные березы облетали, шумя и тоскуя о весне.

А под березами сидел некто громадный и безумный скорченным изваянием, вперив в молодого рыцаря стеклянные очи.

И когда он повернул к нему свое бледное лицо, улыбнулся сидящий невозможной улыбкой. Поманил гигантским перстом.

Но рыцарь не пошел на страшный призыв.

Это уже не была новость. Уже не раз белым утром мерещились остатки ночи. И рыцарь накрыл воспаленную голову черным плащом.

И громада вскочила. И кричала, что не сказка она, что и она великан, но рыцарь заткнул уши.

И непризнанный гигант пошел прочь в иные страны. И еще долго сетовал вдали.

Дворецкий отдавал приказания. В замке возились. Готовились к вечернему приему.

Вечером ждали самого пасмурного католика и готовились к ужасу.

Выносили старинные иконы.

И стало тошно молодому рыцарю от надвигавшейся бездны мерзостей. Он пошел в приют уединения.

Он тяготился страшным знакомством, а молиться Господу об избавлении не смел после совершенных богомерзких деяний на шабаше.

Он шептал: «Кто бы помолился за меня?»

А уж солнце стояло высоко… И уже ночь была не за горами… И возились слуги.

Выносили старинные иконы.

Вечером дул холодный ветер. Летели низкие клочки туч над серыми башнями замка. Часовой, весь закутанный в плащ, блистал алебардой.

Но подъемный мост был спущен, и замок горел в потешных огнях.

А вдоль дорог и лесов к замку тянулись пешие и конные, неизвестно откуда. Были тут и хромцы, и козлы, и горбуны, и черные рыцари, и колдуньи.

И лесная кабаниха, бабатура, верхом на свинье.

Ежеминутно выходил на бастион старый карла и трубил, извещая.

Выходил проклятый дворецкий, гостей встречая.

Горбатый, весь сгибаясь, разводил он руками и говорил, улыбаясь…

И такие слова раздавались: «Здравствуйте, господа!.. Ведь вы собирались сюда для козловачка, примерного, для козловачка?

«В сети изловим легковерного, как пауки… Хи, хи, хи… в сети!.. Не так-ли, дети?

«Дети ужаса серного…»

И с этими словами он шел за гостями…

И когда часы хрипло пробили десять, возвестили о начале ужаса.

Уже сидели за столами.

Тогда плачевно завыл ветер, и пошел скучный осенний дождь.

Звенели чаши в палате, озаренной тусклыми факелами. Пировалп. Прислушивались, не постучит ли в дверь запоздалый гость.

Еще место против хозяина оставалось незанятым. Роковой час близился.

Слуги принесли котел, а горбатый дворецкий снял крышку с дымящегося котла и провозгласил прибаутку.

Подавали козлятину. Грохотали пьяные рожи. Свиноподобные и овцеобразные. Щелкали зубами волковые люди.

За столом совершалось полуночное безобразие, озаренное чадными факелами.

Какой-то забавный толстяк взгромоздился на стол, топча парчовую скатерть грубыми сапожищами, подбитыми гвоздями.

Он держал золотой кубок, наполненный до краев горячею кровью.

В порыве веселья затянул толстяк гнусную песню.

А хор подхватывал.

Уже там, далеко, на опушке соснового бора сидел на камне пасмурный католик, смотря на далекие, потешные огни замка.

Собирался католик на приветственное пиршество, но предстала туманная вечность.

Она свистала и шумела непогодой, и сквозь буйные вздохи раздавался рыдающий голос.

Она смотрела на католика мутными очами. Говорила: «О, ты, поющий, вопиющий, взывающий мрак!.. Оставь, уходи… Он более не жаждет ужасов… Он несчастный…

«Он полюбил туманное безвременье…»

Испугался пасмурный католик и ушел в сосновую рощу.

Пробила полночь. В залу вошел старый дворецкий.

Он приглашал знаками к молчанию и распахнул наружную дверь.

Потом он стал у отворенной двери, склонив седую голову на горбатую грудь.

В отворенную дверь стала бить туманная непогода. Сидящие задрожали от осеннего дуновения.

Зачадили факелы. Поникло кровавое пламя, развеваясь по ветру… угасая.

И бледный, нахмуренный хозяин поднялся с сиденья, опустив глаза. Стоя, ждал страшного гостя.

Все присмирели и творили призывные заклинания.

Но проходили часы, и бледнела ночь, и никто не приходил. Только пред рассветом мимо открытых дверей прошло очертание строгой женщины в черном.

Это была туманная Вечность, и больше никто.

И тогда поняли, что хозяин не удостоен посещения. Уезжали с пира несолоно хлебавши.

Уничтожали хозяина взорами презрения.

И рыцарь был спасен. Ужасы миновали. Осталась только глубокая грусть.

Серым утром он стоял на высоком бастионе, слушая вопли ветра – северного Ревуна.

Где-то пролетал одинокий Ревун, сжимая сердце смутным предчувствием.

А внизу к воротам замка пришла неведомая пророчица и, потрясая рукой, говорила о мере терпения Господа.

Она призывала к покаянию. Говорила, что Господь сжалился над северными странами. Пошлет им святую.

Она говорила: «Мы все устали… Нас ужаснули ужасы… Мы несчастны…

«О, если б нам хоть туманное безвременье…»

Лес шумел и шептал. И росло это шептанье, словно яростный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев, умирающих в грусти своей.

Утром бегал растерянный дворецкий в лес с оправданиями. Слезно плакал и бил себя в грудь.

Но его погнали от себя козлоногие лесники.

И весь день бегал горбун по сосновому бору, и за ним с гиком и свистом гналась стая лесников.

Притоптывали козлиными ногами. Пускали гнилые сучья в горбатую спину обманщика.

Шли года. Наступил день. Королевна спускалась с вершины башни, исполняя небесное приказание. Она шла изгонять мрак.

Она взяла длинную палку и к концу ее укрепила свое сверкающее Распятие. Она пошла вдоль лесов, водрузив над головою Распятие.

Иной раз можно было видеть, как из-за кочки поднимался красный колпачок спрятавшегося гнома и два рубиновых глаза зорко провожали королевну.

Черные рыцари дрожали при ее приближении в своих замках, а недобрые часовни, распадаясь, проваливались сквозь землю, поглощаемые пламенем.

Бес покидал одержимого, и он славил Бога.

Шли года. Мертвый король сидел на троне, ожидая неверного сына. Однажды ворвался в залу ветерок и зашептал поникшему королю о неожиданном счастье.

И улыбка скользнула на потемневшем лице. И он сошел с трона. Снял рог, висевший на стене, и вышел на террасу.

Призывно затрубил в свой длинный рог почивший старый король в красном и золотом.

Это он встречал свою внучку. Она шла к нему по мраморным ступеням, опираясь о палку с Распятием наверху.

И король-дед повел ее на трон.

После он тихо простился с вернувшейся и покорно ушел в свою гробницу.

Днем и ночью спасенный рыцарь вспоминал милый образ сестры своей, королевны, убиваясь о прошлом. Прошлое нельзя было вернуть.

И он одевал свои доспехи и с копьем в руке мчался в даль лесов и равнин, вонзая шпоры в черного коня своего.

Как часто он вызывал с горя на бой лесного дикаря – бородатого кентавра и пронзал его копьем в пылу охоты… И не один бородатый кентавр, падая, судорожно сжимал кулаки и обливался кровью.

Как часто он стоял над трупом лесного бородача с лошадиным туловищем, не будучи в силах позабыть ее.

Еще с конца копья сочилась алая кровь, а он кричал в лесных чащах над ручьем: «О, если б мне увидеть ее и загладить прошлое…»

И откуда-то издали приближался ропот. Ропот Вечности… Где-то трогались лесные вершины и можно было слышать: «Ты увидишься, но прошлого не загладишь, пока не придет смерть и не покроет тебя хитоном своим…»

Холодная струйка ручья, наскочив на подводный камень, журчала: «Безвременье…»

Скоро призывный рог возвестил о новообъявленной повелительнице этих стран, и вдоль дорог потянулись рыцари на поклон к далекому северному городу.

А у трона юная повелительница говорила новые речи: «Ныне я принесла свет с вершин…

«Пусть все просветятся, и никто не останется во тьме…

«Прежде вас звали на вершины за счастьем, а теперь я его даром даю вам!

«Идите и берите…»

Так она говорила в снежно-сверкающих ризах и в алмазной короне, улыбалась особенной улыбкой… чуть-чуть грустной…

В голосе ее был вздох прощенья после бури, а в изгибе рта – память об угасшем горе…

Подходили рыцари, закованные в броню, преклоняли колени на ступеньках трона, держа в руках свои пернатые головные уборы.

И всякому она протягивала руку, белую, как лилия, ароматную, и он прикладывал ее к устам.

Всякому улыбалась.

Но вот преклонил колени молодой красавец, смотревший на королевну глазами, темными, как могила.

Он испуганно помертвел.

И все заметили, что и она чуть-чуть бледнела и улыбка сбежала с малиновых уст.

Потом она холодно протянула ему руку.

Мимолетное облачко грусти и невыразимой нежности затуманило ее взор, когда он склонил пред ней буйную голову.

А когда он взглянул на нее, ее взор снова покрылся налетом равнодушия.

И рыцарь вышел из тронной залы, пошатываясь, и никогда не возвращался обратно.

А прием продолжался… Рыцари, закованные в броню, преклоняли колени пред троном, держа в руках пернатые уборы.

И заря, падая сквозь высокие готические окна, горела алым блеском на их панцирях.

Молодой рыцарь вернулся из далекого, северного города. Он проводил дни и ночи в приюте уединений.

Тут бил фонтан. Холодные струи разбивались о гладкий мрамор.

Казалось, шумели бледным, фонтанным утром. Разражались задушевным смехом.

Это были только холодные струи.

Из колодезной глубины кивал ему грустный лик – пережитое отражение.

Он шептал: «Милая, я знаю – мы еще увидимся, но только не здесь.

«Я знаю – мы увидимся… Время нас не забудет!

«Где же это будет?»

Так он предавался мечтам, а струи в печали шептали: «Это будет не здесь, а там…»

Однажды рыцарь услышал за спиной шорох одежд; это стояла задумчивая женщина в черном: в ее глубоких очах отражалась бездна безвременья.

И он понял, что это – смерть.

Она склонилась над сидящим, накрывала черным плащом. Повела в последний приют.

Шли они вдоль берега реки. У ног их катились свинцовые волны.

Как паруса, надувались их черные, ночные плащи под напором северного ветра.

Так шли они вдоль речного берега на фоне золотого рассвета.

С этого дня рыцарь пропал. Потом говорили про памятное утро.

Этим утром видели скелета.

Он тащился к замку на заре, шурша омертвевшими листьями.

Он прижимал к ребрам скрипку, и визгливый танец смерти, слетая со смычка, уносился в осеннюю даль.

Пролетали холодные облака. Облетала лесная заросль.

У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс. Он сидел, подперев рукой громадную голову. Горевал о годах… минувших…

Он был одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.

Глубоко вздыхал сутулый гигант, подперев рукой громадную голову…

…Холодная струйка ручья прожурчала: «безвременье…» Над водой показалась беспечная головка речной жительницы…

…Она плескала и плавала… Удивленно улыбалась. И смеялась звонко, звонко… Уплывала вдоль по течению…

И сутулый гигант горько покачал старинной головой. И долго сидел в задумчивости…

Потом он стал бродить над лесными вершинами, одинокий, непонятный…

Было тихо…

…Холодная струйка… прожурчала: «безвременье…»

Вечно юная, она сидела на троне. Кругом стояли седые рыцари, испытанные слуги.

Вдруг заходящее солнце ворвалось золотою струей. И грудь повелительницы, усыпанная каменьями, вспыхнула огоньками.

С открытой террасы влетела странная птица. Белая, белая. И с мечтательным криком прижалась к ее сверкающей груди.

И все вздрогнули от неожиданности: в ясном взоре птицы белой трепетали зарницы откровений. И королевна сказала: «Она зовет меня за собой… Я оставлю вас для Вечности!»

Так сказав, она тихо протянула руку к самому старому рыцарю, закованному в броню, и слезы, как жемчуг, катились по старым щекам его.

Опираясь на эту руку, она сошла с трона и, сходя, послала воздушный поцелуй опечаленным рыцарям.

Она вышла на террасу. Смотрела на белую птицу, указывающую ей путь. Медленно скользила вперед, поддерживаемая ветерком.

Она смеялась и шептала: «Я знаю».

Опечаленные рыцари стояли в зале, опершись на мечи, склонив пернатые головы… И говорили: «Неужели должны повториться дни былых ужасов!..»

Но тут вспыхнул пустой трон белым сиянием, и они с восторгом глядели на сияющий трон, улыбаясь сквозь слезы заревыми лицами, а самый старый воскликнул: «Это память о ней!»

«Вечно она будет с нами!..»

* * *

Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тропах – северные короли в пурпуровых мантиях и золотых коронах.

Неподвижно сидели на тронах – седые, длиннобородые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.

Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

Перед каждым горел светильник.

И была весенняя ночь. И луна глядела в окно…

* * *

И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с пьяным вином. Подносили пьяное вино северным королям.

И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»

Выпивал кровавое вино.

И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех белей.

Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна между сосен. Разливался бледный рассвет.

Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…

Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.

«О, рассвет!

«Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!

«О, рассвет!.. Тает мгла!..

«Вот была и нет ее… Но знают все о ней.

«Над ней нежно-звездный свет святых!»

И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутре-…

– вых»…

Так шумел хор северных королей.

И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.

Это были почившие короли, угасавшие с ночью.

Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

* * *

Бледным утром на горизонте разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами.

Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

Бледным утром хаживал среди туч великан Риза.

Молчаливый Риза опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.

В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

Беззвучно смеялся Риза каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.

Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру.

Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…