Текст книги "Дипендра"

23

Палач есть палач и самое главное для него длина веревки, потому что приговоренный должен умереть хорошо. Королевский палач – мастер своего дела и исполнял приговоры еще для отца короля Бирендры, каждый раз получая новый надел земли в награду за свою работу – кусочек земли в пятнадцати милях от Катманду на берегу священной реки Бхагмати, где в своем разрастающемся саду семья палача сможет посадить еще несколько фруктовых деревьев или завести еще одну виноградную лозу. Палач – достопочтимый человек в обществе, отец многочисленного семейства, он избавляет несчастных от их несчастий, перенося их по закону дхармы в лучшую жизнь, где они смогут попытаться исправить свои ошибки. К сожалению казни в Катманду случаются не часто, только лишь в исключительных случаях, и для хлеба насущного палачу надо иметь какую-то повседневную работу. Искусство же (а казнь безусловно есть искусство) отходит, увы, на второй план, уступая место работе и быту. Однако фруктовое и виноградное вино – неплохой бизнес, тем более, что здесь, в Гималаях, так много страждущих путешественников. Они неустанно заняты поисками освобождения – им стоит попробовать молодое вино.

Что же касается длины веревки, то своего искусства палач не забывает. Чтобы казнимый умер действительно хорошо, у него должна безболезненно переломиться шея. Тогда и душа палача не будет болеть, и Кали не накажет его мучениями в этой жизни. Кали не пошлет ему девочку, и его жена не заплачет при появлении ребенка на свет, потому что после смерти главы клана палачей по закону наследство переходит не к старшему сыну, а к мужу дочери, даже если она младше других сыновей. Вот почему еще не нужно причинять страданий казнимому, об этом написано еще в летописи Дханг. Если же веревка окажется слишком коротка, то казнимый умирает от удушья, бедняга дергается в течение нескольких минут и присутствующие при казни видят, как веревка вибрирует над люком, куда он провалился после того, как палач нажимает рычаг и люк с грохотом разверзается под ногами несчастного. Голова же его не должна быть видна над люком. Даже если при казни присутствует король, голова должна повиснуть ниже уровня пола. Любой человек с воображением легко представит себе и так, что разыгрывается в эти мгновения там, в тесном темном пространстве под эшафотом, куда проваливается казнимый. Вытаращенные белки, вывалившийся язык… Только палач еще может с досадой глянуть в яму, если веревка дергается слишком долго.

Когда же веревка слишком длинна, то у казнимого при падении может оторваться голова и тогда начальник тюрьмы и публика тоже будут недовольны, и палач не получит очередного надела земли для выращивания фруктовых деревьев и винограда. А значит, будет и меньше вина для путешественников. Раньше, когда отрубали голову, было, конечно, гораздо проще, надо было только покруче замахнуться. Тяжелый фамильный меч atrachar до сих пор висит в храме слева от алтаря, где на лучезарной иконе божественная Кали держит точно такой же atrachar в своей верхней правой руке. Но те времена давно отошли в прошлое, и теперь рубят разве что лишь черного козла или петуха, да и то с помощью кхукри, одни палачи, без свидетелей, сами для себя, накануне казни устраивая Кали пуджу. Обезглавленные петухи иногда даже выбегают за дверь, а вот козлы, те, хоть и дергаются и хрипят, но никогда никуда не выбегают, и мыть за ними иногда даже бывает проще, чем за петухами, потому что все, что остается после – остается лежать на клеенке. Казнимого тоже заставляют помыться перед процедурой, чтобы не обмывать тела потом при передаче родственникам. Там, внизу, в темном сжатом пространстве под эшафотом палач обычно сам раздевает казненного после того, как тело повисит еще для надежности минут пятнадцать. Только потом палач ослабит узел, вынет его голову и опустит тело на тележку, снимет с него черно-белую робу и включит яркую лампу, чтобы слабонервный тюремный доктор мог сделать свое заключение, отчего только что умер этот бедняга. Что до палача, то ему было бы достаточно и света из щелей неплотно сбитого цоколя, палач не любит разглядывать лиц своих жертв после того, как сделает свое дело. Потом в этом тесном сжатом пространстве, где они еле-еле помещаются втроем (если считать и казненного), откроется маленькая боковая дверца и палач с грохотом выкатит тележку, передавая труп родственникам, а те уж как-то там сами заново заворачивают его в погребальный саван. Роба сжигается, а вот веревка – обязательно белая и мягкая, желательно льняная (иногда ее даже смазывают подсолнечным маслом), веревка – добыча палача. Веревка, на которой умер повешенный, по которой он взобрался на небо, – магическая веревка, и с ее помощью можно кое-что изменить в этом мире. Обычно лишь йогины и колдуны пытаются выкупить ее у палача. И бывает, что он отдает им ее почти целиком, отрезая себе лишь кусочек на лекарство от головной боли. Йогины настаивают пепел сожженной веревки на спирту и лечат им от паранойи. Но пепел веревки – это еще не самое магическое из средств. Самое сокровенное – это семя казненного. Если удается договориться с доктором, то палач тайно собирает семя, все еще по капле выделяющееся после последнего оргазма жертвы. О магической силе семени повешенного знает далеко не каждый палач, и даже далеко не каждый из королевских, но старый Ангдава знает. Старый Ангдава знает, что надо посеять это семя при полной луне, произнеся заклинания из Гаруда-тантры, помолившись Кали и Шиве, коснуться сложенными руками лба, горла и сердца и бросить в лампадку щепоть порошка из священных грибных спор, оставленного ему в наследство еще его отцом, и тогда на тринадцатый день из семени повешенного им человека поднимется едва заметный росток мандрагоры, а глубоко вниз пойдут и будут наливаться соками подземные каудексы-стебли. Корень мандрагоры – магический корень, он защищает от болезней и несчастий, приносит удачу, богатство и славу. За ним и только за ним охотятся посвященные.

Вот и теперь из дворца Ньярангхити донесся слух, что скоро появится новая возмозможность продемонстрировать публике свое искусство. И теперь каждое утро старый Ангдава выносит свое плетеное кресло и ставит его у дороги, чтобы первым увидеть черную машину, в которой обычно прибывает королевский посланник с официальным пакетом за несколько дней до казни, чтобы палач мог спокойно привести себя и свои мысли в порядок, а также проверить виселицу, смазать рычаг, откидывающий люк, чтобы тот не скрипел так душераздирающе, и купить новую веревку, которую еще надо проверить на крепость, дернув на ней каменного болвана.

Палач встречается с осужденным только раз. На рассвете в черной робе и в черном капюшоне вместе с гуркхами он войдет в его камеру, чтобы узнать его вес и рост, обычно прикинуть на глаз, даже не касаясь своей жертвы пальцами, без всяких весов и рулеток. Если он и ошибется, то лишь на пару сантиметров, а в весе – на килограмм—полтора, что для процедуры не так уж и существенно. Рост и вес нужны для вычисления длины веревки, что искусный палач обычно проделывает в уме, зная расстояние от люка до перекладины. Говорят, на сей раз это будет какой-то иностранец, которого поймали в Пашупатинатхе.

Старый палач сидел в кресле почти у самого края дороги, не обращая внимания на клубы пыли и выхлопных газов, которыми обдавали его проносящиеся мимо тяжелые грузовики. Он ждал, когда появится черная машина. Он продолжал думать о будущей виноградной лозе и еще о том, удастся ли договориться с доктором. Грузовик промчался совсем близко, тяжело вписываясь в поворот. Поднятая с дороги каменная крошка неприятно кольнула кожу лица, но старый Ангдава не сдвинулся с места. Теперь он вспомнил о якши, с которой приговоренный будет обвенчан в свою последнюю ночь.

«Значит, семени может и не остаться…»

24

Она была близорука, Лиза, почти слепа, и в тот день забыла свои линзы. В тот день она нашла дорогу почти наощупь в этой гигантском абсурдном механизме под названием метро. Раскачивались люстры и уносились с грохотом поезда. С утра я хотел поехать в «Лимонку». Я написал для них статью и все смаковал одну особенно удавшуюся мне на мой взгляд фразу. «Попы хотят гармонии». Я буквально выпевал эти слова, расхаживая по скрипучему полу дачи, представляя себе эту черную кучу зажравшихся попов с толстыми рожами, лоснящимися от жира, с маленькими поросячьими глазками, и то, как я выкидываю в их сторону наказующий перст. «По-п-пы!!» – моя безжалостная обвинительная фраза. О, это нарицательное «попы», включающее в себя всех спекулянтов благородными идеями. «Поп-п-пыы!» – христианские, буддийские, индуистские… Государственные и общественные, демократические и коммунистические, социалистические и фашистские – все, кто извращает идеалы и набивает себе карман, спекулируя на том, что не продается, кого даже бляди, которых мы ебли в Америке, имеют полное право презирать, потому что те бляди продавали только свое тело, но не душу.

Преисполненный пафоса, я вытанцовывал по половицам как дервиш, врубив на полную громкость свой любимый отныне Раммштайн, казня в своих апокалиптических видениях весь этот продажный социум. Телефонный звонок прервал мои мятежные танцы. Я выключил магнитофон. «Алло?» Какой-то женский голос, слегка хриплый, отчего мне почудилась в нем особая опытность, представился приятельницей моего друга, я вспомнил, что что-то такое он действительно мне говорил. Она попросила меня захватить в Москву ее ключи, которые еще на прошлой неделе забыл привезти мой друг. Ключи и в самом деле лежали на кувшине. Мы договорились с этим слегка хрипловатым голосом о встрече на сегодня же. Я положил трубку, что-то было во всем этом такое, что раздражало меня и слегка злило даже и после закончившегося разговора, и чего я никак не мог понять. Я не мог понять, почему я так быстро согласился на встречу именно сегодня (время назначила она), и из-за чего мне пришлось сдвинуть свой визит в «Лимонку». Какое-то смутное предчувствие охватило меня, но я не хотел себе ни в чем признаваться. Телефон – идеальное средство для заблуждений. Слышишь одно, представляешь себе другое, и никогда не видишь лица того или той, с кем разговариваешь, а значит, не можешь догадаться, что именно тебя ожидает по ту сторону слов. Вдобавок, как я догадывался, она была любовницей моего друга.

Я стоял у колонны уже двадцать минут и чертыхался, собираясь уходить. По телефону она как-то странно усмехнулась, сказав, что я не смогу ее не узнать. «Почему?» – спросил я. «Цвет волос», – засмеялась она. «Все же как вас зовут?» «Лиза». Однако при встрече она оказалась совсем другой, не такой, какой я себе ее представлял – «испытавшей все виды любви», как я прочитал случайную фразу в случайной газете, мельком попавшейся мне на глаза. Лиза появилась внезапно. Какое-то странное, немного, как мне показалось, голландское лицо, хотя я, наверное, и не смог бы толком объяснить, какой смысл я вкладываю в это слово «голландское» (ведь Лукас Кранах, Венеру которого она мне напоминала, был немец), может быть, какую-то элегантность, отец как-то учил меня, когда его в пьяном виде тянуло на близость, как распознавать женщин через их движения, он говорил, что через движения обнажается их эротизм. Впрочем, я уже и без оглядки на отца познал кое-что на собственном опыте. У Лизы были длинные пальцы, я увидел, когда она протянула ладонь за ключами. Длинные красивые пальцы. Лицо ее было для меня необычно, и я словно бы никак не мог его до конца разглядеть, с каждым взглядом открывая для себя что-то новое, какую-нибудь новую маленькую деталь, словно бы доводящую мое впечатление, как образ картины, до полноты, так, что образ уже начинал жить сам по себе в моем воображении-воспоминании и после. Тогда же, при первой нашей встрече, я слегка оробел, словно бы оказался в незнакомой стране и, плохо зная язык, боялся ошибиться, сказав что-нибудь не то и не так, как хотел бы, отчего мой образ исчез бы и из ее воспоминаний, лишь только бы я передал ей ключи. Ее лицо притягивало меня, но я старался смотреть в сторону, чтобы не выдавать себя, не выдавать какого-то своего преждевременного поражения перед ее красотой, и не мог не возвращаться снова и возвращался, встречаясь иногда с ее странным неподвижным каким-то взглядом, словно бы она грезила или в свою очередь придумывала меня, как бы слегка отстранясь от моего образа и еще не зная, как он сам захочет себя повести, исчезнет ли, измельчившись в пыль, в прах, в тягостное людское ничто, ежедневно протекающее перед глазами, или по какой-то тайной причине останется жить где-то там, сам по себе, путешествуя среди фантазий, меняя свой облик, а может быть, в конце концов даже и имя, и оставляя после себя лишь след недостижимого и потому желаемого. Потом она сказала, что такое выражение лица довольно естественно для близоруких людей, которые не очень хорошо видят выражение ваших глаз. При этом она как-то странно усмехнулась и я в первый раз почувствовал, что она меня обманывает.

«Вы не могли бы посадить меня в машину? – обратилась она ко мне после небольшой паузы, слегка смутившись, мы уже обменялись вежливыми и ни к чему не обязывающими репликами, за которыми я, мое воображение, пока еще не признаваясь себе самому, конечно же наколдовывало уже что-то другое; мы вот-вот должны были уже попрощаться. – Я забыла свои линзы. Плохо вижу и добираться сюда на метро было такое мучение. Я даже не вижу указателей».

Все это было сказано как-то слегка даже виновато, ведь всегда не очень приятно одалживаться перед чужими людьми, – так что не поверить этому было нельзя. И одна моя, «реальная» часть поверила, но другая, «мнимая» словно бы уловила что-то другое, какой-то еле слышный обертон, как будто бы Лиза сказала не только это, но и что-то еще, что-то вроде: «Взгляни на меня… Я не знаю, что мне делать, я запуталась, я не знаю, куда мне идти… Где оно, то, что я ищу? Может быть, ты мне подскажешь?» «Конечно», – тихо ответил я, ощущая вдруг в себе какую-то странную силу, как будто я коснулся окружавшей меня стены в каком-то странном месте, так что она, эта стена, стала вдруг поворачиваться, приоткрывая передо мной потайную дверь. Лиза засмеялась, вероятно настолько смешно с этим своим «конечно» я выглядел. Смех ее, чувственный, все с той же дразнящей хрипотцой вдруг словно бы обнажил ее в моем воображении. Я остро почувствовал желание, почувствовал, что хочу эту женщину, хочу как мужчина, именно как мужчина, а не как тот, кем бессознательно до сих пор себя ощущал и от кого сознательно хотел избавиться, не как подросток, у которого уже много чего было, но он хочет еще и еще, думая, что очарование жизни лишь в том, что женщины такие разные. Нет, сейчас я не хотел этой разности, я хотел одной единственной, той, что может помочь мне найти самого себя таким, каким я видел иногда себя в своих мнимостях и каким должен бы быть, опровергая образ гадкого и отвратительного утенка, каким так часто себе казался. Да, сильный и уверенный, ведь не даром же отец назвал меня Виктори. И что-то словно бы уже втягивало меня в свои таинственные складки, давая мне увидеть где-то в этом неясном «впереди», что ничего еще не потеряно и что все, все возможно в этой фантастической и прекрасной жизни. По странному совпадению, которое я не преминул в себе отметить, мир будто бы поворачивался ко мне той самой гармонической стороной, которую я так страстно отрицал в своем вчера написанном тексте для «Лимонки».

Мы вышли на солнце; про себя я добавил: «Из-под земли». И я посадил Лизу в машину. Сердце мое отчаянно билось. Превозмогая в себе поражение, я спросил Лизу спокойно и сдержанно, могу ли я ей позвонить? Она медлила с ответом. Бездна разверзалась передо мной. Подросток ликовал и уже начинал сам над собой издеваться. И наконец она ответила с какой-то грустной, как мне показалось, усмешкой: «А в самом деле, почему бы и нет?» Она сказала это как-то очень серьезно. Я стал поспешно искать по карманам шариковый карандаш. Лиза уже сидела в машине. Шофер торопился, он уже включил передачу и хотел, как я догадался по звуку, отжать сцепление, мне осталось только захлопнуть дверь, но я никак не мог найти свой карандаш. Ручки не оказалось и у Лизы. «Ну, скоро вы там?» – недовольно сказал было шофер, но я посмотрел на него так, словно в кармане у меня лежал пистолет, и он отдернул рычаг передачи на нейтралку. «Может быть, помадой?» – сказал я. «Но я же не проститутка», – тихо ответила Лиза. Неловкая пауза словно ударила меня по щеке и заставила осознать, какой я болван и что все, наверное, теперь кончено. «Я думаю, вы запомните», – спокойно сказала Лиза и назвала номер своего телефона. Я повторил, она кивнула, мотор взревел и машина исчезла.

Я поехал в «Лимонку», подписав свою статью Икс Игрек Й. Я долго не мог придумать себе псевдоним, а выступать под своим собственным именем не решался. В статье моей было много задорного мата и Лимонов, внешне как один к одному оказавшийся похожим на моего родного дядьку, брата отца, пробежав глазами по строчкам, как-то воровато и удрученно посмотрел в сторону, сказав, что у них все же политическое издание, а не художественное, и такую «лингвистическую» статью он к сожалению взять не может, и предложил показать им что-нибудь еще, но более конкретное и, если есть возможность, документальное. Не знаю, почему, скорее всего под впечатлением от встречи с Лизой, но мне почему-то вдруг захотелось его поцеловать, разумеется как похожего на моего родного дядьку, а не как мужчину. Откуда-то из коридора выплыл Дугин, так неудачно, неприятно получающийся на фотографиях. Однако в реальности (или скорее в нереальности) он показался мне похожим на облако. Его чистые светлые голубые глаза, казалось, были обращены куда-то внутрь себя, зрачков словно бы и не было. Он был светел, Дугин, как женщины на картинах Модильяни, и мне было странно услышать над своим ухом чью-то фразу, что «вот этот человек и есть твой ад». Я оглянулся: какие-то пацаны в черных майках откровенно надо мной ухмылялись, очевидно шепнул кто-то из них, быстро приблизившись и отскочив обратно. Я поболтался еще немного в этом бункере, иногда мысленно возвращаясь к Лизе, словно бы и она была здесь, купил Эрнста Юнгера и поехал обратно. «Приходи», – сказал мне напоследок Лимонов, когда я столкнулся с ним в дверях, выходя на улицу.

Через два дня я решил наконец ей позвонить. Я выжидал намеренно, так когда-то учил меня, подвыпивши, отец. Охотник не должен торопиться, давая своей жертве немного побеспокоиться. И даже, если она поначалу и не увлечена, то все же захочет захотеть, как всегда бывает со всеми страстными созданиями, беспокоющимися об упущенных возможностях, потому что для них удача и счастье кочует всегда где-то там, на границе, куда они по странному совпадению обстоятельств не добрались или, устав, не захотели добираться, и потом они гложут самих же себя. Увы, мы не квантовые волны, это только наше сознание может быть везде, да и то лишь посредством воображения или памяти, «еще одна иллюзия, в который раз удваивающая этот и так довольно часто удваивающийся мир», – как было написано в его книжечке мудрых мыслей. Если бы я знал, с чем играю, начиная с этой маленькой охотничьей хитрости.

Я терпел ровно два дня, предаваясь фантазмам. То развешивая в своих мнимостях райские сады, то вдруг с каким-то сладострастием вглядываясь в разверзающиеся бездны, которые я должен преодолеть как возвышенно-низменный герой, чтобы иметь право быть названным победителем. Ведь мелкие удачи не имеют смысла, миф не прорастает их посредством и герой остается лишь кухонным победителем (в конце концов один на один с телевизионным шоу), но есть, я знал это, как знает в глубине души каждый, есть же и что-то другое, касаясь чего ощущаешь, что ты есть и что мир есть, и что даже если все потом и исчезнет, одного этого чувства достаточно. Я ничего не ел в эти два дня, словно бы назначая себе какую-то символическую жертву, какой-то свой священный пост. «У каждого мага свой ритуал», – как было выписано в отцовской книжечке из Кафки. Ночью (на второй день) я пошел в лес. В полной темноте, звезд не было, а Луна еще не взошла, я почти наощупь нашел небольшое возвышение над ручьем. Днем здесь было очень красиво, на том берегу росло два дерева, с одним из которых я почему-то бессознательно себя отождествлял. Оно вначале поднималось вверх, потом, как-то резко изгибаясь, опускалось и, уходя в сторону, снова криво, но неуклонно шло вверх, неожиданно разбрасывая пышную ветвистую крону. Второе же дерево, поднимаясь спокойно и неторопливо, почему-то не достигало и половины первого. В книжечке были выписки и из Кастанеды – о местах силы, и эту возвышенность у ручья я назначил своим. В полной темноте я разрыхлил землю ножом, разделся до гола и пал, прижимаясь к мягкой и душистой траве, вонзая в разрыхленную почву свой фаллос. Вдруг мне почудилось, что кто-то на меня смотрит. Я замер и оглянулся, какие-то черные зловещие тени окружили меня, синевато заблестела трава. Огромная луна сладострастно и кроваво поднималась из-за деревьев, освещая своего Пана, своего Диониса – мое бледное тело, снова упавшее на траву и уже бьющееся в пронзительных и сладких конвульсиях. В последний (в предпоследний) миг, почти теряя сознание от какой-то охватившей меня вдруг пронизанности, словно бы кто-то открывал во мне потоки света, ослепительность которых легко могла свести меня с ума, испепелить, хотя, как я словно бы увидел, как я словно бы догадался, то была лишь какая-то малая, миллиардная часть, мне давалось лишь только то, что я мог выдержать, в последний миг я все же успел попросить землю, чтобы она отдала мне Лизу.

На следующее утро я ей позвонил. Мужской голос в трубке ответил мне, что это ошибка и что никакой Лизы здесь нет и никогда и не было. Я был поражен. Я не мог перепутать номер, это было невозможно. Лишь только машина отъехала, я сразу бросился к киоску и купил там шариковый карандаш и записную книжку. Кроме того мне, как каждому компьютерщику, никогда не составляло труда запомнить комбинацию из семи цифр, в моей голове было много чего уложено – названия и номера материнских плат, скорости модемов, емкости «винтов» и все такое в этом роде. Мне можно было и не повторять и не записывать ее номер. Я и так запомнил его сразу и навсегда. Но тогда что же это такое? Я набрал номер еще раз и тот же мужской голос, уже раздраженно, подтвердил, что никакой Лизы здесь нет и никогда не было, и посоветовал мне лучше сесть за уроки. Голос у меня и правда был до сих пор ломающийся – то басок, а то тенор, вдруг выдающий себя какими-то тирольскими напевами.